я влюблён в эту боль весь до кончиков пальцев рук, я влюблён в этот ад, что способен мне дать тепло. и цветут над губой капли крови, завяв к утру, и словес жернова разрывают больную плоть.
И что-то в груди Эмили дергается. Разбивается. Она не хочет ее видеть, не хочет слышать слова, чувствовать такую родную горечь духов. Она не хочет продолжать этот спектакль. Но боится убрать руку. Слабачка, ругает себя Эмили. Сжимает губы в тонкую полоску, до белизны прикусывает их изнутри. Давай же. Развернись и молча уйди. Будь как Кларк. Будь хуже нее. Ветер подхватывает волосы Лорейн, лохматит, трогает ее одежду, кусает плечи, крахмалит скулы, оседает кристалликами на ресницах. Кларк дрожит, ходит ходуном, но держит, вцепившись. Не отлипнет. Не отстанет. — А тогда отпустила, — горько усмехается Эмили. — Когда я за тебя перед твоим Моссом подставилась. Помнишь, что сказала мне потом? «Оно того не стоило», — кривит губы. — Но ты ошиблась. Оно стоило этого, стоило тысячи твоих взглядов мне в спину. Тысячи! Знаешь, о чем я думала? — Она почти кричит. — О том, что лучше я останусь без работы, чем десятки людей — без твоей помощи! Что лучше для меня все закончится, оборвется, расколется, чем кто-то еще раз унизит такую, как ты! Да я тебя даже не знала! Только слышала отовсюду: «Доктор Кларк — ходячий бог». Да что ты за Бог такой, если не видишь ничего?! Это для тебя были все шуточки, подставила, поиграла, проверила на верность! А что чувствовала я, ты знаешь? — Срывается все-таки. — Знаешь, каково это — все потерять?! У меня ведь нет университетов и природного дара! Я ведь низшее звено в вашем чертовом клане врачей! У подобных мне ничего никогда быть не может, знай себе пиши карты и носись в приемке, если образование вовремя не получила. А я вырвалась, видишь? Смогла! Я в этот экзамен вложила все, что было, да я готова была на голове скакать, чтобы сдать, чтобы перевестись! Но я наивная, глупая дура, которая решила, что будет здорово спасти святую доктора Кларк, которая, — она вырывает руку, отдергивает, больно, резко, и пальцы цепляются за цепочку браслета, рвут его на две части, — оказывается, вовсе не нуждалась. В своем. Спасении. Серебро падает на широкие булыжники. — Знаешь, о чем я думала? — Эмили кричит, раздирает горло в кровь, орет на всю мостовую, хочет, чтобы ее наконец услышали. — Тогда, когда меня вышвырнули? Что ничего в этом гребаном мире не перевесило бы твою значимость. Лорейн обхватывает себя руками за плечи. — Как же ты… — Эмили задыхается. — Да как же… Как вы могли, вы оба, я ведь считала вас хорошими?.. И это детское «хорошими» добивает ее. Перебивает позвонки, складывает гармошкой, выгибает под ненормальным углом. Все. Все закончено. Нужно учиться зимовать. Чувствовать кожей, не дышать. Рисовать пунктиром линии на руках, приучаться пить кофе без сахара и молока. Взрослеть в метельном ветре. Чувствовать, как море внутри мерзнет, как рыбы оставляют одну, выбрасывают на промозглый берег, где вместо песка битое стекло, режущее тело. Эмили все говорит и говорит, будто кран открыли, дамбу сорвали, выстрелили заряженным свинцом в небо, и летит теперь пуля по прямой, пронзает вселенную, сыплет на ссутулившуюся Кларк слова: — Я уже и не знаю, где правда, а где ложь. Я вообще уже ничего не знаю. Я бы тебя простила, Лори, я бы все сейчас отдала, чтобы тебя простить, только бы ты мне рассказала. Чего тебе стоило, черт возьми, сказать, что все было другим? Чего стоило сыграть очередную сцену фильма — ведь у тебя это так прекрасно получается — и уйти? Зачем? Знаешь, почему мне позвонил твой брат? Он хотел услышать мою историю. — Эмили истерически смеется. — Только вот у меня нет истории, ее за меня придумали и написали. Отличная месть за то, что я видела твою свадьбу! И за то, что я увидела тебя, девочку с длинными волосами, улыбающуюся, в красивом платье, с любящей семьей и надеждами. Скажи мне, разве та девочка не мертва? Разве ты не убила ее в себе, не похоронила глубоко под сердцем? Каково это, скажи мне, когда ты хоронишь саму себя? Правда, это чертовски больно? — Эмили отчаянно заламывает руки, словно не знает, куда себя деть от этих чувств, накрывающих ее с головой. — Так с чего ты взяла, что я сильнее ее?! С чего?!.. Кларк все еще не смотрит на нее, прячет лицо в белых волосах, онемевшими пальцами вцепляется в плечи, до кровавых следов, бордовых пятнышек. Не плачет, держится. Одна слезинка доктора Кларк — цена Эмили Джонсон, невидимки медсестры из приемного отделения. А Эмили не может, у нее другая душа, другая зима внутри, она сдергивает с себя шарф, накидывает ей на плечи, ненавидит себя, презирает, хочет выдрать себе сердце — тот кровавый мешок с шипами, что болит и ноет, дает о себе знать так не вовремя. Укрывает Кларк, укутывает. Будто кусок шерсти может спасти от холода. Наверное, может. — Одно не могу понять. — Эмили отступает на шаг, закрывается руками, словно боясь, что Лорейн сейчас на нее набросится, превратит в такую же глыбу льда, как она сама. — Зачем ты со мной спала? Зачем рассказала мне про Эндрю? Зачем целовала в кабинете, зачем, зачем, зачем? Что ты хотела сделать со мной дальше? Что вы оба хотели сделать? Что это за игры такие дурацкие, где из трех людей двое уже выиграли?.. Ей так больно. Так отчетливо, отчаянно больно, что она не понимает и половины того, что сама говорит. Только слышит себя, словно голова спрятана в подушку, накрыта одеялом — глухо, колко, со стороны. И сухожилия расплетаются, узлы развязываются, распускаются нервные клетки. Это все больше не нужно. Ей уже больше ничего не нужно. Она пока еще жива — потому что понимает, что нельзя говорить плохо о Чарли Кларке. Потому что ее гребаная доброта, чертово понимание и сочувствие выше всего на свете. Потому что Чарли Кларк — он для Лори один такой, самый лучший, самый светлый, что бы он там ни придумал, как бы он ни поступил. У нее никого больше нет, кроме него. Эмили вдруг становится ее жалко. Кларк ведь натерпелась, отмучила свое — синяки до сих пор не зажили, пальцы до сих пор иногда вздрагивают, скручиваясь болью. Лицо в волосах скрыла, стоит, трясется в беззвучном, сухом рыдании. Дал же Бог братца — морального урода и манипулятора, послал же на ее голову Эмили Джонсон, рассекретил ее местонахождение, раскрыл карты, сорвал светоотражающую фольгу. — Хочешь правду? Ты не сделала меня сильнее, Лорейн Кларк. Потому что я никогда не хотела такой быть. Чарли заранее проиграл. Она может сказать еще тысячи слов — об использовании, играх, о поцелуях и стонах, об оргазмах и кошмарах по ночам, но не скажет больше ничего. Ее слова кончились, как и время, отмеренное им обеим. В таких сказках не бывает хэппи-энда. Пора заканчивать?.. — Я ухожу, — говорит она, и слова песком крошатся с губ. — Я больше не хочу так, Лори. Я не заслуживаю этого. Никто этого не заслуживает. Но что-то мешает сделать этот шаг. Оставить неподвижную Кларк позади, пройти мимо, не оглянуться. Что-то человеческое, что не позволяет шипам окончательно пробить сердце. Что-то, чему нет объяснения, — или, наоборот, оно такое страшное, что нельзя произносить. Не может она так. Не создана для льда и ехидства, для цинизма и злости. Она же Эмили Джонсон. Неудачница с большим и горячим в груди. Стоит и пялится на Кларк, которая уже совсем скоро покроется льдом в прямом смысле этого слова. Проходит минута. Две. Пять. А потом Лорейн поднимает голову, и волосы липнут к мокрому лицу, окрашиваются в темно-серый цвет от потекшей туши. Эмили и забыла, что Лорейн Кларк ценит тишину. У нее трясутся губы, руки вмерзли в тело, только кончики пальцев царапают плечи, глаза мокрые, огромные, распахнутые. Тушь комочками сбилась в уголки глаз, осыпалась, раскрасила лицо в монохром. Такую Кларк Эмили еще не видела. Даже тогда, в пустом кабинете, лелея порез, Лорейн была другой. Какой-то… взрослой. Сильной. Чужой. А сейчас перед ней не взрослая женщина, нет. Девчонка. С длинными светлыми локонами, острыми локтями и зареванным лицом. Раскрывает синюшные губы, отрывает пальцы — кажется, что с кожей, — от своих плеч, не знает, куда их деть. — Прости меня. И опускается, врезается коленями в камни, царапает их своими костями, упирается ладонями в наледь. Шарф болтается за спиной, развевается на ветру, не скрывает треснувшей оболочки, под которой только голые кости и кровь. Эмили ведет в сторону от одной мысли о том, что происходит. Так вот как это бывает. Вот как ломаются такие, как Кларк. Ей не нужно рыдать в подушку, прижимать к груди любимого плюшевого медведя. Ей нужно убить себя, заморозить. Ведь металл можно не плавить. Можно рубить. Комок подкатывает к горлу, щиплет нос, вызывает новый поток слез. Люди, играющие в богов, должны иметь сердце куда более каменное, чем у Кларк. Наверное, поэтому Эмили опускается рядом с ней, сдергивает с себя пальто, прижимает ее к себе. Хрупкую двадцатитрехлетнюю девочку, чьи золотистые локоны сейчас могли бы зажечь звезды. Молчат. Эмили чувствует пустоту — тяжелую, черную, свернувшуюся клубком, обернувшуюся пылью. Лори дышит рвано, сбивается, но вставать не хочет. Завтра тоже не встанет, сляжет с температурой, простудится, заболеет, разнесет всех от бессилия. Такая уж она. Такая уж она у нее. — Эмили. Вцепляется в нее руками — едва двигающиеся пальцы царапают черный свитер медсестры — поворачивает ее лицо, смотрит в глаза. Горький шоколад и мерзлое серебро. — Да? Сейчас Кларк что-то скажет, и они пойдут обратно. Добредут до отеля, Эмили проводит ее до номера, уложит спать, уйдет, оставив за собой соль избыточных слез. Оставшиеся пять с половиной дней они будут делать вид, что все хорошо, соблюдать субординацию. В Лондоне Эмили сдаст экзамен и переведется куда-нибудь. Куда угодно. Попросит Райли или Хармона помочь, скажет, что хочет идти дальше. Они помогут, она уверена. Вычеркнет Кларк из своей жизни. Превратит ее в очередной исписанный лист. В черного журавлика на подоконнике. Пора заканчивать. У нее есть несколько последних секунд для слов Кларк, а потом наступит финал. — Дай мне шанс. Взрыв.* * *
До номера добираются вместе. Эмили заталкивает Кларк к себе в комнату, почти швыряет ее на кровать, обматывает одеялами, сует в руки чашку чая с торчащей этикеткой от пакетика. Садится рядом, вздыхает. Не умеет ведь по-другому. Смеется внутри себя: иначе быть не может. Умрет когда-нибудь от холода, отдав нуждающимся последнюю рубашку. В прямом смысле. — Говори. — Все было сложно. — Лорейн хмурится, вспоминает. — Всегда было сложно, но тогда это было словно осеннее обострение у нас обоих. Чарли разошелся с очередной любовью, я жила в коконе из рутины и работы. И тут подвернулась ты. Я была против всего этого до тех пор, пока Чарли не убедил меня, что так будет лучше для всех. Он снова станет героем, я получу хорошего работника, ну, а ты… ты выпрямишь спину. Все должны были быть счастливы.— Успели загадать желание? Нам всем иногда необходима капелька волшебства. — …Только что получила. Кларк очень просил перевести тебя в неврологию.
— Поначалу, — она сминает пальцами одеяло, — все было хорошо. Приемлемо. Кейт ушла после того случая, на ее место должна была попасть ты. Чарли как-то обмолвился, что ты учишься в центре, но все это вылетело у меня из головы. До момента с перепутанными препаратами все было… никак. Ровно. Спокойно. Ты была рядом, лажала, конечно, но старалась, и я уже и думать забыла о плане Чарли, пока не произошел сбой тревожной кнопки. Может быть, Чарли действительно что-то делал, но я об этом не знала. А потом вся эта ситуация… — Кларк откашливается. — Она не была подстроена. Я не знаю, что он тебе сказал, но это не было постановкой. Я действительно ошиблась. Мосс изводил работой, ставил по пять дежурств подряд, не согласовывал график, и мой мозг просто отказывался воспринимать что-то. А когда я потом еще и Кейт уволила, он окончательно вышел из себя. Это не могло длиться вечно. Кто-то из нас двоих должен был уйти, и я решила, что так будет лучше. Просто хотела подразнить его. Показать, что он может без меня, узнать, что будет делать. Никто не ожидал, что ты вступишься. По плану Чарли ты должна была сдать экзамен в тот день, пойти ко мне работать, пройти практику и перейти в другое отделение. Так он задумывал. Так он хотел.— У нас есть два препарата на такие случаи, доктор Кларк. Вам назвать их отличия? — Ищи мне отличную замену, Эндрю.
— И я за тобой пошла. — Кларк наклоняет голову набок, приоткрывает сухие губы. — Отпросилась с операции и отправилась тебя искать, потому что все было как-то неправильно. Будто крен в другую сторону. Ты показалась мне, — заминается, жмурится, — другой. Что-то в тебе было такое, что заставляет остановиться у пустоты. Словно в бездну смотришься. Наверное, поэтому мне было не наплевать. Я не знаю. Здесь нет ответа. Но я знала, как сделать так, чтобы Мосс до тебя не дотянулся, поэтому после твоего согласия оставалось самое простое — забрать тебя к себе. Он ведь не трогает мою бригаду. Боится.— Разберите бардак в своей голове. Все эти ваши «невозможно» — ерунда. Разберитесь, чтобы идти не ко дну, а по прямой. — Я хочу работать с вами.
— Я так не хотела это делать. — Одеяло сползает с голых плеч, обнажает распахнутые ключицы. — И Райли тоже отговаривал до последнего. Нам не нужны были люди с улицы, с чужого отделения, такие невидимки, как ты. Но я стояла на своем. Мне показалось, что ты хочешь работать. Стремиться ввысь. А потом ты сказала Чарли, что для тебя все это — вся работа — это пустое. И важен лишь белый халат и богатство. И меня переклинило, будто голову снесло. Пусть ты и поняла свою ошибку через какое-то время, слова были уже сказаны. Я перевесила тебя на него, сказала, что это он ошибся и пусть теперь делает, что хочет. Чарли это, конечно же, быстро надоело. Он ведь ничего от тебя не получил, кроме «спасибо». — Лорейн усмехается. — А мой брат привык, что за ним носятся, бегают, боготворят. И он разозлился.— Потому что вы мне не нравитесь. Вы меня раздражаете, Джонсон. Именно поэтому именно вы будете рядом со мной. Кто-то же должен быть, верно?..
— Время шло, бежало, текло сквозь пальцы. Мы больше об этом не говорили. Тот спектакль, который разыгрывался, для меня закончился в его кабинете. Он изредка что-то спрашивал о тебе, обескураживал поступками — например, уговорил Мосса перевесить трех пациентов на тебя, потому что Эндрю ты тоже не нравилась. Может быть, он был и прав. У него ведь отличная интуиция, у Мосса. Он как-то сказал мне, что видит в тебе врача. Представляешь? — Лорейн почти смеется. — Это был второй день твоей работы в отделении.— Знаете, а я пошел во врачи, потому что хотел давать людям надежду. Это звучит чертовски романтично. — Так вот почему я здесь! Вы поэтому дали мне шанс, да? — Именно.
— Однажды Чарли сказал Марку, что будет здорово пригласить на его день рождения всю бригаду, в том числе и тебя. Хиггинс человек простой, он оформил приглашения, отдал мне. Все как-то не клеилось, не складывалось, я не думала тебя звать, не надеялась, но ты пришла. Я меньше всего ожидала тебя увидеть там, в Каледонском клубе. Чарли сказал тогда, что сегодня случится что-то плохое. Сказал, что это твой импульс. Выброс энергии. Потом вы с Эндрю исчезли, и я искала вас, но нашла только тогда, когда ты сама в меня врезалась.— Но вот что интересно, мисс Джонсон. Слабость, которую питает к вам доктор Кларк, необъяснима ничем. — На данный момент, Э-ми-ли, вы мешающий фактор. Побочный эффект. Раздражающий импульс. Бесполезный и ненужный. — Лорейн никогда не обратит внимание на такую неудачницу, как вы.
— Игры кончились, — одними губами проговаривает Эмили, не сводя с нее взгляда. — Да. — Кларк кивает. — В ту ночь игры кончились. Для Чарли. Для меня. Для тебя. Все стало другим, вышло на новый уровень. И я испугалась. Чарли мог сделать что угодно. Он и так понимал, что я провожу с тобой много времени, что между нами что-то… что-то есть. Ты стояла там, на кухне, готовила завтрак, а у меня в груди все к чертям ломалось. Потому что так никто никогда не делал.— Я лишь хочу, чтобы тебе перестало быть больно. Это важно для меня. — Почему? — Ты сама только что ответила на свой вопрос.
— Твой порез, — Лорейн показывает пальцем на ее бедро, — стал точкой невозврата. Словно открыл глаза на все происходящее. Я хотела рассказать, я действительно хотела, но Чарли сказал, что все, поздно уже, что сейчас нужно просто переждать. Он обещал меня не трогать, обещал не трогать тебя. Заверил, что будет счастлив, если я обрету что-то. Хоть что-нибудь.— Я хочу, чтобы ты перестала это делать. — Делать что? — Зажиматься в уголках с медсестрами.
— И тогда его перекосило. Ты не видела этого. Я словно нажала на какую-то кнопку, — Кларк вздрагивает всем телом, — открывающую путь в другую вселенную. Каждую ночь Чарли звонил мне, приходил ко мне. Говорил страшные вещи. Я знаю, что с ним, но я не знаю, как помочь. И это убивает.— Ты к ней привязалась. — Это не твое дело.
— Неважно, что я сейчас скажу. — Она откидывает волосы с лица. — То, что мы оба это сделали, то, что я это сделала, то, что я позволила себе это сделать, решила, что это будет… правильно, — это отвратительно. Я — отвратительная. Никто не подумал о последствиях; я, — снова выделяет это слово, — не подумала. Потому что скажи мне кто-то месяц назад, что Эмили Джонсон займет всю мою жизнь, станет ей, переделает ее — я бы рассмеялась в лицо. Эмили Джонсон? — уточнила бы я. Медсестра, которая притворяется невидимкой? Только вот тебя же видят, Эмили. Замечают. Я же увидела. Пусть и при таких обстоятельствах я не смотрела внутрь тебя намеренно. То, что у тебя здесь, — Лорейн прикладывает пальцы к своей груди, — нельзя не заметить. «Доктор Кларк, ледяная сука из неврологии», так ты думала обо мне, я знаю. Чарли мне сказал, что ты меня боишься, Хармон это подтвердил. Райли рассказывал, что ты считаешь, что тебя все ненавидят. Но нет. На самом деле нет. Просто никто не знал, чего от тебя ждать. Никто не думал, что ты быстро всему научишься, будешь такой удачливой. А я не думала, что смогу. Вот оно, думает Эмили. Не рассказ, который не вызвал в ней никаких эмоций, не тупая ноющая боль где-то в легких, не пульсации сердца в венах. Нет. Это было все не то. Потому что самое главное здесь — это тихое, почти отчаянное, кларковское «не думала, что смогу». — Сможешь что? Эмили так боится, что она замолчит. Уйдет, так и не сказав всей правды. До самого конца не выпьет стакан, не разобьет его об пол, не потянется возить ладонями по осколкам. — Это неважно. — Кларк опускает взгляд, отставляет кружку. Заканчивает рассказ, подходит к концу. — Пусть будет: не думала, что смогу довериться кому-то. И мне так жаль, мне так чертовски жаль, что я не рассказала тебе все это сразу. Одна-единственная мысль доходит до Эмили очень медленно. Как до жирафа. — Значит, когда ты целовала меня тогда у себя… — Боже, Эмили! — Кларк вскакивает с кресла, роняет одеяла на пол. — Никто не играл с тобой в игру «поспорь на сердце Джонсон»! Никто не хотел разбивать его. Это должно было остаться просто работой. Дурацкой выходкой, глупой, безумной. Ты бы ушла, перевелась, у тебя бы началась другая жизнь, понимаешь? Никто и представить не мог, что я тебя… Эмили встает к ней вплотную, почти прижимается. Кларк не оттаяла, не согрелась — руки-ноги все еще плохо слушаются, хоть чашка и была горячей. Странное чувство растет в груди. Распахивает лепестки ядовитого цветка, крепнет, расстилается новыми побегами, обвивает кости, сжимает. — Ты меня что?.. Кларк пытается отвернуться, но медсестра удерживает ее, придерживает двумя пальцами за подбородок, вглядывается в серость глаз, сама боится узнать ответ. А цветы распускаются, крепнут, бархатом стелятся изнутри. Пахнут горько, уже совсем привычно — хинин, кофе, лимонный антисептик; и дышать становится трудно, словно в горле тоже расцвели, наполнили его своим теплом, стали вместо воздуха, вытеснили кислород. Кларк вдруг улыбается. Знает эту тайну, носит ее в себе, бережно хранит. Давно поняла все, умная женщина, не стала долго думать, маяться. И улыбка у нее измученная, болезненная, распухшая, но такая настоящая, что невозможно не поверить. Махровые ликорисы врастают под ребра, касаются длинными цветками сердца, распускают металлические узлы, растворяют ржавые нити. Оплетают теснее, не дают вздохнуть, щекочут горло. — Лорейн… — выдыхает она. — Ты меня что? Это должно было случиться не так. Она мечтала, что как в книжках — рука в руке, губы к губам, одно на двоих дыхание, рассвет и только двое. Но так не бывает. И сильные женщины в сказках не плачут в ладони, не распадаются на атомы, не мечтают исчезнуть, раствориться. Сильные женщины так не могут. Не умеют. Подождите. Стойте. Кто вообще сказал, что Кларк — сильная? — Потому что я люблю тебя, Эмили Джонсон. Карнавальная маска с хрустом рассыпается на части и падает к ногам.* * *
Лорейн Кларк сидит под струями кипятка и впивается ногтями в собственные плечи. Рядом в луже горячей воды лежит разбитый телефон — черный экран, сетка трещин по стеклу, сколотый чехол. Больше в нем нет необходимости — вещь, соединяющая два конца океана тонкой электронитью, оказалась столь же хрупкой, как и сама связь. Она улыбается сама себе — и улыбка у нее безумная, растянутая, словно между красных распухших губ кто-то протянул белые нити зубов. Вода стекает по коже, по одежде, которую она так и не сняла, забирается в порезы джинсов, закручивает спирали вокруг водостока. Она клянется себе до скрещенных до хруста пальцев, что больше никогда не подойдет к этой девчонке, не скажет ни единого слова, сможет переступить через это, выйти из ситуации с гордо поднятой головой, но сама же смеется до крика и диаметрально разломанной пропасти между ребер, пока стены вокруг не начинают замыкаться в мокрый круг. Раз за разом перебирает четки событий. Чарли звонит на собрании, обрывает телефон, строчит сигналы SOS в СМС, отвлекает. Лорейн думает, втайне надеется, что океан между ними поставит точки. Расставит чернильные кляксы над буквами. Надеется, что Чарли оставит ее на время, прекратит вешать всего себя на шею, болтаться тяжелым грузом. Ей так нужно от него отдохнуть. Взять паузу. Оглянуться вокруг себя. Попробовать нормальную жизнь, без вечных истерик, седых волос и заходящихся мелкой дрожью ладоней. Без Чарли. Потому что — ну, бога ради, сколько можно уже его спасать? Она так устала. Ей нужно просто выспаться, заняться собой, провести время в гармонии, найти свою точку равновесия, отсчет сознания, познать дзен, как говорят буддисты. Ей хочется пить кофе с кленовым сиропом, носить цветные вещи и отчетливо знать грань между работой и другой жизнью, а не окончательно потерять рамки, лелея покалеченное тело под одеялом. Чарли вызванивает, злится. Два дня распаляется, кричит на нее за короткие ответы, грозится сломать пальцы и выбросить телефон. Я тебе сломанными пальцами тем более не отвечу, смеется Лори. Пошел ты. Зря. Она и забыла, что делает ее брат, когда ему не хватает внимания. Причиняет боль. Исполосованные запястья в рукавах вязаного свитера они уже оставили в прошлом, там же, где и ее вывихнутые пальцы, и уколы по бьющимся артериям, и прятки по углам друг от друга в попытках сделаться невидимками для всего мира. Все осталось позади, стало пройденным этапом, законченной главой. Потому что Лорейн только один раз попадается, запоминает ошибку и больше ее не повторяет; а Чарли придумывает все более извращенные методы. Не причинять боль — бить по ней. Со всей силы. В голове вертятся тяжелые черные мысли. Черные, как Чарли. Все правильно. Чарли. Черный. Даже созвучно. Кларк чувствует себя истерзанной. Проходящей каждую ночь девять кругов ада. Забитой, запуганной, боящейся трели телефона. Каждый раз, когда она слышит его голос в трубке, мир сползает диагональю по стене. Течет вниз, прожигает ноги. Лишает ее тела. Он вляпался по самое горло, по самое не балуйся, по макушку вляпался. Она бы рада ему помочь, да сама всего не знает. Бессильная, слабая. Бесполезная. Чарли превращает собственную трагедию в ходячий ночной кошмар. В вязкое и кислое молоко, в котором она барахтается, пытаясь взбить сливки. Холодным и цепким камнем тянет ее вниз, не дает выбраться. И на дне этого страшного кувшина наступает плотная темнота. Умирание. Разложение. Равнодушие. Если постоянно тыкать в кого-то палкой, рано или поздно это перестанет иметь эффект. Остановит. Поэтому Лорейн просто перестала реагировать, подавать признаки жизни. Залегла на мутное дно, укрылась молочной пленкой. Перед отъездом он на нее замахивается — не страшно, нет. Противно. Словно она делает что-то не так, идет вкривь и вкось, не может ничего себе позволить без его разрешения. Ты меня бросаешь, кричит Чарли. Орет, перекручивая связки в горле. Я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу. Лори только и остается, что пройти мимо него, громко хлопнув дверью. Демонстративно, злобненько так. Оставайся в одиночестве, милый братец. Подумай над своим поведением. Он наносит удар тихо, исподтишка, давая ей время расслабиться. Чтобы не собралась сразу, не нашла способ выползти, оправдаться, найти лазейку и выставить его болваном, а себя — влюбленной дурочкой. Не прокатило в этот раз, сломалась, дала трещину, пошла сколами. В Лондоне Чарли переворачивает ее квартиру вверх дном. В Оттаве Лорейн позволяет Джонсон перейти черту. Стать запредельно близко. Скользить подушечками пальцев не по коже, а под ней. Забраться слишком глубоко. У Лори проблемы с доверием, нехилые такие проблемы — для нее вообще такого понятия нет, она даже сама себе до конца не верит, когда наедине с собой в полной тишине представляет нескладную Джонсон. Это тело представляет, это разум проталкивает зависимость, рождает желание — не сердце. Самовнушение — одна из самых сильных ее сторон. Ровно до тех пор, пока девчонка не целует ее со всеми последствиями. И ей это нравится. Джонсон — ее кремовая слабость, голубика со взбитыми сливками. Сладкая, податливая, теплая. Всегда ее, всегда для нее. Все становится лучше рядом с ней. Да Лорейн рядом с ней вся электризуется, перенасыщается бешеной энергетикой, сходит с ума, теряет себя — и обретает в шершавых ладонях и аккуратных, бережных пальцах. Доверие именно там, именно на них, вечно пахнущих больницей и медом. Джонсон меняет все одним присутствием на четверть часа. Одним своим преданно-щенячьим, обожающим взглядом, пунцовыми щеками, сбитым дыханием переворачивает весь мир, и ничего в жизни не стоит дороже. Она прощает ей даже глупости. Потому что знает, что поступила бы так же — полезла бы, куда не просят, разворотила прошлое, выведала, прижала к стене. Может быть, разбила губу в кровь, может быть, зацеловала бы до подключичных отметин. Пусть смотрит, думает Лорейн, вертя в руках незакрытую флешку, завязывая нитку на органзе. Может, так будет лучше. Она не злится, ни капельки не злится, только чувствует какую-то усталость от еще одной тайны, повисшей между ними. А их так много — по пальцам не пересчитать, разве что в шагах до луны измерить. Все взрывается после Чарли. Брат вообще такой у нее — оставляющий за собой только руины и разруху, пыль и мусор, но ничего поделать не может, любит же, надеется, что изменится. Не изменится. И что теперь делать ей, после всего этого, с этой хрупкой прозрачной любовью, с этим чувством, точащим ее оболочку, с этим ощущением сухого табака на губах, от которого кости начинают зудеть и ныть, стоит едва подумать о том, что она себя выдала? С потрохами сдала, влюбленная идиотка, Чарли был прав: она никогда не сможет быть счастлива с кем-то, кроме него. Не прав. Она проклинает каждый атом своего тела, каждый нерв, каждый импульс. Зачем ляпнула, зачем сказала, ведь сама-дура-виновата, повесила на Джонсон свое дерьмо, разбирайся, мол, с моей любовью, делай что хочешь. И сбежала, даже не дав оправдаться. Все, спектакль окончен, подошел к концу. Выхода на бис не будет. Давись теперь этим чувством, глупая Лорейн Кларк. Пусть оно тебя переломает изнутри — на этот раз окончательно, — может, поймешь, что нельзя в такое впутываться. Поверила в хэппи-энд, значит. Получай теперь сполна, сиди под кипятком, плавь фарфоровую кожу и захлебывайся от кислоты, поселившейся в легких. Потому что хотя бы раз в жизни тебе это нужно. Она обнимает себя за плечи и шепчет бесконечную мантру: невпервойневпервойневпервой. Завтра встанет и пойдет дальше как ни в чем не бывало. Если, конечно, не умрет от воспаления легких за ночь: в горле неприятно першит, словно таблетка растворяется. …Когда ее дверь внезапно распахивается, Лорейн на автомате подскакивает. Эмили стоит в дверях — пересушенная, словно вся жидкость из организма внезапно превратилась в пар, — и пугающе спокойным голосом сообщает: — Я сломала тебе дверь. Кларк заходится смехом прямо под струями воды, захлебываясь и отплевываясь, хватаясь за живот. Эмили с минуту смотрит на нее, не понимая, что делать, а потом тоже начинает хохотать. Смех обрывается так же внезапно, как и начинается. Лорейн все еще мокрая и кипящая, Эмили прижимает к себе ее ежедневник, вперивает взгляд. — Ты принимаешь душ в одежде? — Мне было слишком холодно. — Кларк усмехается. — Нет, ты просто идиотка, — вдруг говорит Эмили. — И записи твои дурацкие! — Почему дурацкие? — Потому что я так сказала. На. — Эмили протягивает ей ежедневник. — Ты забыла. Кларк чуть трясет головой, протягивает руку, но пальцы лишь царапают черную кожу, сразу же отпуская. Записная книжка падает на пол, мгновенно пропитываясь водой. Смывая прошлое. — Я тебя ненавижу, — говорит Эмили. — Я не хочу тебя видеть. Ты… Ты… Ты ужасна. Вы оба ужасны. И если я встречу твоего брата — я его ударю. Знай это. Кларк не хочет сцены. Не хочет продолжать это, не хочет стоять и разговаривать о том, что уже закончилось. Гранд-финал уже наступил, к чему эта сцена после титров? — Хорошо. — Отворачивается, кладет пальцы на кран. Она выкрутит его до предела, едва Джонсон уйдет. Ей просто необходимо почувствовать что-то, что принесет облегчение. — Тогда уходи. Кипяток — не лучшее средство. А она сама — хреновая актриса. — Ты идиотка, — повторяет Эмили. — Я никуда не уйду. — Потому что сломала дверь? — невесело улыбается Лорейн, рассматривая узор на кафельной плитке. — Нет. — Эмили делает шаг под воду и обнимает, сжимает ее в объятиях до хруста всех ребер. — Потому что я тоже. Тоже тебя люблю.