и о чем ни пиши, не затронут мои слова твои чувства и прочные струны твоей души. ни стихия, ни боль не способны меня сломать, как на это способна ты.
Эмили ненавидит пустые дни. С момента посадки самолета до открытия двери ее комнаты проходит не больше трех часов, значит, до утра вторника — первой смены после Оттавы — остается двое суток. Почти три тысячи минут тишины, пустоты и ничегонеделания. Ложится на кровать прямо в одежде, смотрит на непривычное солнце за окном сквозь серые пыльные жалюзи, не чувствует ни-че-го, кроме странного тупого оцепенения. Будто каждая клеточка тела решила заморозиться и впасть в кому. Мозг похож на вареное тесто, мысли — на жирное, текучее масло. Унылость Лондона накрывает с головой, возвращает в суровую реальность: поразвлекалась, оторвалась, а теперь пора вспомнить, кто ты есть на самом деле. Взяться за ум, в конце концов. У нее вроде как экзамен в конце недели. О том, что будет после, Эмили старается не думать. Потому что сейчас она не представляет себя рядом с Кларк как медсестру. Она себя вообще рядом с ней уже не представляет. Лорейн осталась туманом, цветным дымом, стелющимся по мостовым Оттавы. Кем угодно. Но не ее женщиной. Эмили тошнит от самой себя: напридумывала, значит, что с самолета Кларк предложит сразу к ней поехать, чтобы эти двое суток вместе провести. Да, как же. У нее же Чарли, с которым она не разговаривала, наверное, дней пять. Ей хочется порвать на себе одежду, чтобы стало легче дышать. Она ведь не глупая дурочка, нет. Просто наивная девочка, которая решила, что может повернуть мир другого человека осью наоборот. Ха-ха. Поиграть в бога. Смеется над собой: кажется, эта роль уже занята Чарли. Или Лори. Или вообще Моссом, который, кажется, встречал их в аэропорту. Эмили уже и не помнит. Кислотой на коже горят поцелуи. Далекие, оставленные в прошлом. Щипят, разъедают, напоминают о себе, и Эмили тянется к телефону, а потом отбрасывает: вспоминает, что Кларк свой утопила в луже и вряд ли восстановит в ближайшее время. Им с Чарли будет не до этого. Эмили рывком поднимается с кровати и идет в магазин, где покупает безвкусную дешевую еду вроде банки с фасолью и серого хлеба с полки уцененных товаров. Подумывает, опускает в корзину бутылку молока и упаковку кофе. Думает еще раз, приходит к выводу, что к кофе нужно что-нибудь еще, и захватывает панкейки. Сладкие лепешки, конечно же, хотят сиропа — и пластиковая баночка карамели отправляется следом. Хочется сесть на холодный кафель и рыдать навзрыд просто потому, что все закончилось. — Э! — раздается знакомый голос над ухом. — Вы в меня врезались, мисс! Эмили поднимает взгляд и нос к носу сталкивается с Хармоном. На ординаторе теплый вязаный кардиган, белая футболка и ярко-желтые штаны, совершенно не подходящие к зеленому, почти изумрудному, толстому шарфу, обмотанному вокруг горла несколько раз. Кажется, он совсем не знает, как одеваться по погоде, думает Эмили. Ну да, кто бы говорил: она все еще в той одежде, в которой вчера днем вылетела из Оттавы. Законодательница мод. Хармон приподнимает свои круглые очки с зелеными стеклами, разглядывает ее. Он такой высокий, что если Эмили вдруг захочет поцеловать ординатора в щеку, то ей придется встать на цыпочки. — Здравствуйте, — осторожно говорит она. — Я не думала, что здесь можно кого-то встретить… — Это единственный магазин во всем Барнсбери, значит, где можно найти клубничный джем ручной работы. — Хармон показывает ей стеклянную банку. — А на Карнеги, значит, находится отличный магазин книг, да. Там столько всего разного, значит, что я могу оттуда не вылезать сутками, значит, да, сутками. Однажды я оставил там всю свою зарплату, значит, и был необычайно рад. Эмили дежурно кивает: сейчас ей меньше всего хочется а) показаться невежливой и б) встречаться с кем-то из коллег. Пусть это даже сам мистер Обаяшка, как его прозвал Дилан. Наверное, если бы она видела тут Кларк, она бы вылила ей на голову молоко. И присыпала бы сверху карамелью. И ушла бы. Гордо. Значит. Тьфу. — Как насчет… — Простите, доктор Хармон. — Эмили делает шаг в сторону. — Я с радостью выпила бы кофе, но я спешу. — Э? — Ординатор вопросительно смотрит на нее. — Я, значит, хотел предложить и тебе баночку, да, баночку предложить хотел, но, значит, кофе?.. Она краснеет так сильно, что спелые томаты на полке кажутся вялыми и недозревшими. — О боже… Я… — Эмили впивается в ручку корзинки руками. — Я… Извините, я просто… — Устала, — понимающе кивает врач. — Мы все очень устали, да. Он как-то поникает и уходит, словно Эмили сказала что-то до смерти обидное, проевшее броню, и медсестра понимает: полторы недели назад Хармон сторонился ее, в Оттаве потеплел, а сейчас вновь смотрит исподлобья, странным, тяжелым взглядом. В голове пчелиным роем жужжат мысли, не могут собраться, выстроиться. Расползаются по улью-мозгу, забираются внутрь, медом склеивают воспоминания. Что-то идет не так. Эмили доверяет интуиции — безоговорочно, слепо верит шестому чувству. Ведь именно оно когда-то заставило ее проспать и встретить Чарли. Именно оно гнало ее к избитой Лорейн. Именно оно сейчас вопит, что пора искать ответы на тысячи вопросов, пока не стало совсем поздно. В инопланетную жизнь и мировые заговоры Эмили не верит, но кто-то внутри нее, направляющий поток сознания в нужное русло, рисует плакаты с надписью «ОПАСНО» и обклеивает ими стенки легких. Наверное, именно поэтому она бежит домой, открывает банку фасоли, запускает туда ложку и раскрывает Молескин. Страницы ежедневника исписаны вдоль и поперек — от планировок смен до мелких напоминаний-заметок, но среди них есть то, что нужно Эмили. Катализатор. Эмили возвращается на шесть с половиной недель назад — в тот день, когда в ее руки попали светло-коричневые папки неизвестных больных. Прислушивается к себе: нет, все было обычно. Как с первой девушкой, так и с остальными. Ничего странного. Ну, кроме самих случаев, конечно же. Переключается на Кларк, силится вспомнить образ. Серая блузка, хриплый голос, высоченные каблуки. Раннее утро, крафтовые пакеты, кофе в стаканах. Пчелы в голове продолжают латать дыры сознания медом. Нет, обрывает себя Эмили. Так можно бесконечно проматывать одно и то же. Что-то пошло не так куда позже, после неврологии, после ужина, после Чарли. Чарли, Чарли, Чарли. Вот оно. Разряд. Удар током. Вспышка. Эмили до жути не хватает всех крошечных бумажек, вечно распиханных по карманам, — в то время о Молескине еще речи не шло, — но врачебная, вышколенная бесконечной зубрежкой память не подводит. Она раскрывает чистый разворот и дрожащей рукой выписывает последовательность в памяти. В тот день Райли вызвали в приемную, и Кларк осталась только с Хармоном. Оперируют пациента, покончившего с собой после разговора с Чарли, а затем Сара и Дилан отводят ее в комнату отдыха. Вилами по воде, но все-таки вытягивает почти дословно: оба знали, что происходит что-то странное. Вытаскивает из стога сена иголки: Чарли никогда ничего не делает, только болтает и манипулирует. Подставит, а потом прибежит просить, чтобы вернули. И ведь правы были, горько думает Эмили. Вновь прокручивает разговор в голове, пишет большими буквами «ХАРМОН» и рядом рисует цифру один. Вот и первый вопрос: если вспомнить все рассказы ординатора, то он и Кларк познакомились только на операции, но если слушать Сару, то троица работает вместе достаточно давно. Эмили думает, что, узнав ответ на этот вопрос, убьет двух зайцев: поставит в приоритет веру и сможет понять, что с Хармоном не так. Двойка рождается сама собой: что произошло в день ее увольнения? В Оттаве Кларк утверждала, что ошиблась сама по себе, но кнопка вызова бригады действительно не сработала. Будь это в любой другой клинике, Эмили бы спустила ситуацию на тормозах, но в Роял Лондон Госпитал подобные механизмы проверяются чуть ли не раз в неделю. И вероятность отключения одной-единственной команды для ресепшена равна почти нулю. Почти — это потому что есть Чарли. И Оливия. Ее имя Эмили подчеркивает трижды: больше этот разговор нельзя откладывать. На какое-то время интуиция замолкает, и Эмили сует в рот ложку фасоли. Медленно жует, пролистывает записи: Молескин хранит последовательность ее действий с середины октября. Мотает память вместе с самыми первыми страницами ежедневника и на нужном моменте чуть было не давится: как она могла об этом забыть вообще?.. Цифра «три» витиеватая и красивая, аккуратно выведенная, почти такая же, как у Хармона, написавшего ей номер Вуда. Итак, следующий вопрос не получит ответа еще долго: зачем Кларк врет о троице обезьянок? Четверка вытекает из этого же дня: Чарли, утаскивающий Лорейн прочь со двора. Почему он это сделал? Что вызвало такую реакцию? Что он говорил ей, почти плевал в лицо?.. Эмили не нужно думать, чтобы написать «пятерку». Сейчас, спустя много дней, она в себе уверена: показатель влажности девятой операционной был в норме. И Кларк ей верит — что-что, а рефлексию Эмили не обмануть. Если бы нейрохирург решила, что это Эмили налажала, то медсестра бы уже здесь не работала. Снова. Поэтому она пишет «влажность» и ставит знак вопроса. В оперблоке есть камеры, возможно, не везде, но хотя бы в ближайших коридорах. И доступ к ним, опять же, у Оливии. Для наглядности Эмили подчеркивает ее имя еще раз. Шестой вопрос прост: кто избил Лорейн? Эмили возвращается, прыгает в тот временной промежуток, как в замедленной съемке смотрит со стороны на избитое тело: низ живота, ссадины, порезы. Били кулаками, но рваные до костей вмятины могут оставить не так много предметов. Кольца, например. Тяжелые, с камнями. Или трость, если набалдашник резной и острый. Кастет, если заточен. Не нож точно. Значит, не пытались убить, может, преподать урок? Что-то взять? О чем-то напомнить? Замок был открыт изнутри, значит, Кларк открыла сама. Или это сделал кто-то, кто был тогда в квартире. Да кто угодно, злится Эмили. Она совсем не знает Кларк. Сразу отметает Чарли (худой и костлявый, он вряд ли мог повалить ее на пол) и Мосса (в тот день у невролога было дежурство). И все. Варианты заканчиваются. Эмили ставит напротив шестерки восклицательный знак и вздыхает. Семерка раскладывается на A, B и C: после избиения Лори от Чарли Кларка нет вестей, он словно стерся из ее жизни, а от Эмили тщательно прятался; Хармон резко становится тучным и мрачным, избегает медсестру всеми способами и почти не разговаривает; Лорейн уходит к Эндрю и возвращается пьяная под утро. Стирает букву «А» — Чарли Кларк просто трус, не более. Оставляет Хармона и Мосса. Это — да. Вопросы. Перевернутая бесконечность принимает на себя самый страшный удар. Чарли Кларк и трое пациентов были знакомы на свадьбе Лори. Эмили высчитывает: свадьба была чуть больше двух лет назад, списки приглашенных вряд ли сохранились, если только… Если только не в каком-нибудь компьютере. На чьей-нибудь почте. Сервере. Ей нужен только доступ. Куда-нибудь. К кому-нибудь. Уже сейчас понимает, что это будет просто: кто вообще подумает, что простая медсестра полезла в чужой компьютер за важными данными? Ей просто следует притвориться дурочкой-простушкой, ищущей карты. Или давить на жалость. Да что угодно, Эмили сможет, она в себе не сомневается. Но у кого могут быть подобные данные? Персональные компьютеры и кабинеты есть только у Мосса, обоих Кларков и, может быть, Гилмора. Интересно, что стало с ноутбуком Рэя?.. Куда-то же его Мосс дел. Не себе же забрал, правильно? Хотя Эмили сразу отметает эту мысль, убивает пчелу: нет, там наверняка пароль. Да везде чертовы пароли. Нужно что-то универсальное. Она еще об этом подумает. Эмили заваривает кофе, долго ходит по квартире туда-сюда, а потом возвращается за стол. Это ведь еще не все вопросы. Далеко не все. Рисует девятку и пишет: «КАНАДА». Оттаву вспомнить сложно. Наверное, потому что там слишком счастливо. Слишком ярко. Слишком не-так-как-тут. Но Эмили храбрится, заставляет себя вернуться: до звонка Чарли ничего не происходило. Ровным счетом ничего. Да, она с Лорейн, она теперь с Лорейн, но это неважно, потому что Эмили ищет не это. Кларк сидит на кровати, вздрагивает, смотрит прямо перед собой. Выговаривает по слогам: — Его перекосило. Каждую ночь звонил, приходил ко мне. Я знаю, что с ним, но не знаю, чем помочь. Я знаю, что с ним. Но не знаю, чем помочь. Я знаю, что с ним. Эмили вскакивает. Кларк, конечно же, что-то знает. Больше, чем показывает. Именно поэтому десятый вопрос не требует ответа. Она снова лжет.* * *
До полуночи Эмили возится с учебой: доучивает последние страницы справочников, отрабатывает практику, проговаривая последовательность действий. За память своих рук она не переживает: практические навыки медсестры или врача просто так не забыть, но теория и бесконечная латынь в стрессовой ситуации легко вылетают из головы, уж она-то знает. Ложится на кровать, не выключая свет, закидывает руки за голову, пялится на серый, в паутинках-трещинках, потолок, переводит взгляд на пыльных цветных журавликов, сваленных на подоконнике. Кривые, ломаные, с неправильной формой тел и крыльев, они похожи на груду скомканной бумаги. Эмили чувствует себя одной из них, словно бы из ровного квадрата слепили некрасивую фигурку и оставили валяться в углу: выкинуть — жалко, поставить на полку — стыдно. Наверное, сейчас было бы проще сделать вид, что все в порядке. Что вопросы не пробивают сверлами грудь, а в голове не вертится цунами из жалящих пчел. Жить дальше. После Оттавы в ее мире будто бы не стало определенного спектра цветов. Это трудно объяснить, трудно понять, трудно представить, поэтому Эмили переносит свое воображение на яблоки. Будто не осталось этих кисло-сладких шаров, состоящих из сока и мякоти, щиплющих губы и разъедающих эмаль. И вроде бы без них можно выжить, прожить спокойно, заменить апельсинами, грушами или виноградом, но мысль о том, что яблок больше нет, уже пробралась в подсознание. И от этого их хочется еще больше. Пчела жалит мозг, и Эмили понимает, что ходить, опустив глаза, больше не получится. Наверное, поэтому она просто их закрывает. Опускает тяжелые свинцовые веки, позволяет песку-усталости взять свое, а ночной тьме — забиться в карманы пижамы, свернуться клубком и греть через плюшевую ткань. Засыпает почти сразу. В старой вытертой джинсовке Лорейн сидит в ее сне, поджав под себя ноги, и курит одну за другой, по-мужски обхватив сигарету. Вся состоит из карандашных штрихов и линий, двигается рвано, с задержками, как в покадровой съемке. Расцветает под кожей, бьется под кляйновой веной, заставляет перевернуться на другой бок, скомкать одеяло. Она такая невероятно красивая и до чертиков простая: кроме светло-синей куртки на ней больше нет одежды, а она все равно продолжает сидеть, смотреть своими снежными глазами и на кончике сигареты сжигать звезды. Словно все в порядке. Так и проводят ночь: смолящая Кларк и мечущаяся по постели Эмили — и утро, морозное, свежее, встречает последнюю резной изморозью на оконном стекле.* * *
Ночью Чарли будит сестру тычком под ребра. Раз, два, готово. Лорейн ойкает, прижимает к ноющей коже ладонь и просыпается. — Что? — сразу же спрашивает. Чарли ее за это любит: пробуждается старшая Кларк всегда мгновенно, без всяких «отвали», «отстань», «уйди». Адреналин бурлит в крови, движет ее телом, посылает импульсы в мозг, заставляя открыть глаза и сесть, зябко кутаясь в одеяло. В его квартире на Освин Стрит нет свободного места. Каждый сантиметр небольшого лофта используется, каждая клетка шахматного паркета чем-то занята: будь то ящик с барахлом, деловой кейс или сложенные в папку документы. Полок здесь нет, вместо них раздвижные шкафы с бамбуковыми дверьми, скрывающими за собой тайны. В воздухе висят стеклянные флорариумы — живые экосистемы из песка, суккулентов и инсталляций; на стене напротив огромной кровати тонкая изогнутая плазма с приставкой и двумя джойстиками в смешных чехлах. Все вокруг коричнево-зеленое, живое, необычное: гирлянды из журавликов, китайские бумажные светильники, поп-арт иллюстрации с голыми девушками. На кухне, состоящей только из плиты, трех тумб и ярко-оранжевого холодильника, гудит бирюзовая кофемашина. Лорейн не понаслышке знает: если вовремя не пригнуть голову, можно задеть затылком цветные стеклышки. Окна выходят на парк: Освин Стрит сама по себе зеленая, цветущая, а перед домом Чарли настоящий рукодельный сад. Сейчас кусты хрупкие, безлиственные, но весной аромат пионов пробирается в квартиру, наполняет ее сладостью. Лорейн любит это место: оно словно убаюкивает, дарит странное земное спокойствие. У Чарли удивительная манера превращать мир вокруг себя в абсолютный, идеальный комфорт. Он знает, где поставить статуэтку, знает, куда подвесить ловец снов. Он чередует цветовой спектр, разбирается в сторонах света, использует тонкий высокий книжный шкаф вместо перегородки, чтобы утром солнечные лучи не будили его. Чарли — хранитель этого места. Его вечный житель. Дух. Но сейчас глубокая ночь, голова трещит по швам, и младший Кларк кажется Лори самым отвратительным человеком на земле. Пусть он и смотрит на нее виновато, словно разбудил не специально, а так, задел во сне. — Что? — повторяет. Тянется к сигаретам, лежащим на тумбочке, но сразу же отдергивает руку. Курить у него в квартире нельзя. Это табу, негласное правило. Никакого табака, только алкоголь и травка. Можно выйти на улицу, спуститься во внутренний двор дома. Ни в коем случае — в окно. Чарли тогда с катушек слетает от ярости. Лорейн это нравится. Она буквально влюблена в эту установку: если брат сказал «нет», значит, так тому и быть. Он единственный, кто может что-то ей запретить. И она послушается. Сейчас Чарли выглядит обескураженным. Словно и забыл, зачем поднял ее среди ночи, вытолкнул со своих рук, отпихнул от себя. Встает, бредет на кухню, спотыкается о ее неразобранный чемодан — после аэропорта они сразу поехали к нему — долго копается в своей сумке. Возвращается с коробкой — небольшой, белой, перевязанной розовой ленточкой. Слишком бабская, на автомате думает Лори, зевая. Мозг уже снова спит. — …отдать, — говорит Чарли. — Ты же не можешь без него. — Что? Ей нужно разнообразить свой словарный запас. А то, кажется, забыла, как разговаривают нормальные люди. Коробка опускается перед ней на одеяло, Лорейн тянет за ленту. Бумажная, рвется почти сразу, но развязывается до конца. Кларк снимает белую бумагу, с минуту тупо пялится на подарок, а потом улыбается — искренне, до ушей. — Я же могла починить старый. — Знаю. Она трогает гладкое черное стекло. «Яблоко», конечно же. Будто бы она может переучиться на что-то другое. Тонкое, изящное, непривычно большое, но красивое, элегантное. Идеально ей подходит. Даже слишком. Переворачивает, вертит в ладони. И не может сдержать удивленный выдох. На торце гравировка: маленькие серебряные буквы, едва заметные, но уже поймавшие первые блики теплого комнатного света. C&L. Чарли сидит на кровати — такой же худой, бледный и немощный, как и она сама, такой же уставший и бесконечно острый, разодранный, сухой и выточенный — и улыбается, гладя сестру по шелковым волосам. — Я забыл, — шепчет он. — Потому разбудил. — Дурак, — смеется Лори. — Это стоило того. Это того стоило. Днем она уходит: горький запах духов, сладкий — его шампуня; целует Чарли в лоб, не говорит ни слова о работе или его состоянии, только мажет губами по коже, прижимает к себе. Им давно уже не нужны слова, чтобы понять друг друга. Одно на двоих ведь. Как иначе-то. Спали вместе, рядом, в футболках, индийских шароварах, под одним одеялом. Как в детстве, думает Лори, садясь в такси. Легко и спокойно. Никаких долгих ночных разговоров, никаких объяснений. Все и без того ясно — теперь есть грань. Черта, которую нельзя переходить. Имя, которое нельзя произносить вслух, затрагивать в диалогах или заполнять им паузы. — Куда, мисс? — спрашивают с водительского. Она и сама не знает. Домой не нужно, на работу — рано, но чемодан тяготит руки, а в голове приятно пусто, словно веником собрали всю пыль. Любит Чарли за это, мозгоправ чертов. Знает, что не разговоры ей нужны, не теплые посиделки до рассвета, а хороший сон и едва уловимый звон стеклышек друг о друга. Напоминание о детстве. Что-то, что заставит ее поверить в то, что на какое-то время может быть спокойно даже такой, как она. Вздыхает, диктует домашний адрес. Выбора у нее нет, дорога всегда одна — в холодный полупустой лофт, где только ветер гуляет по углам в такую погоду. Знает, что ехать без малого полчаса; может, двадцать пять минут, а может, тридцать две — все зависит от вестминстерского моста, который в такое время суток может быть или полностью свободен, или сильно перегружен. Как карта ляжет. Вставляет сим-карту в телефон, вводит код доступа, машинально настраивает меню. Запускает синхронизацию, вертит черное зеркало в руках, цепляет ногтем гравировку. C&L. Чарли, конечно, человек-социум. В его телефоне контактов больше, чем она видела людей в своей жизни. Бесконечные женщины, зашифрованные друг от друга, как в американских мелодрамах; богатые клиенты со странными номерами; какие-то случайные прохожие, дилеры и тридцать три номера доставки пиццы. Свое белоснежное стеклянное «яблоко» он почти не выпускает из рук и убирает только на время приема или когда очень занят. Его невозможно изолировать от мира, усмехается Лорейн, раскладывая вещи. Сначала ее это бесило, потом привыкла: для многих Чарли стал братом-в-одну-сторону. Божеством, на которое они молятся, человеком, которому можно позвонить в три часа ночи, сайтом для нытья онлайн. Вот только Чарли едва ли знает их имена. Он отвечает на их звонки лениво, с расстановкой, иногда пишет какие-то сообщения в «сопли точка ком», но чаще закатывает глаза, слушая очередную проблему. В реальности так нельзя, зато вот там, в белом зеркале — сколько угодно. Когда Лорейн ночует у него, Чарли всегда отключает телефон. Потому что так принято, так повелось, сложилось: сестра важнее всего, центральная фигура, первая после бога, в которого он, наверное, все-таки верит. А Лори смеется, в очередной раз разглядывая его профиль в соцсети: три с половиной тысячи друзей, редкие записи на профайле. Типичный пример успешного человека. Чарли фоткается на фронтальную камеру так, словно родился с умением позировать: с пафосом и апломбом, яркий кардиган обнажает бежевую футболку и черный ремешок часов; фирменный прищуренный взгляд, кудри, полностью не поместившиеся в кадре. Она смотрит через линзу камеры на него, состоящего из миллионов пикселей, и улыбается. Знает, что скрывается за картинкой. Наверное, все-таки налаживается, понимает она, откладывая телефон. Что-то становится стабильнее, лучше, четче. Выравнивается после сумасшедшей осени, после всех провалов и промахов, крепнет уверенностью в стальном хребте. Чарли вляпался, она помогает ему выбраться, а впрочем, ничего нового. Может быть, ей повезет и она выйдет из этой воды с намокшими ногами, а не утопленницей. Если она не умрет раньше. Опасные игры с опасными людьми — синяки на теле хоть и зажили, но низ живота при сильном пальпировании все еще горит огнем. Наверное, ушибы мягких тканей оказались серьезнее, чем можно было предположить. Подставилась из-за него, ругает себя Кларк, рассматривая свое тело в зеркало. Тощая и плоская, отмечает где-то на периферии. Страшная, раньше такой не была. Нужно нормально есть, нормально жить, бросить курить, в конце концов. А то к тридцати сдохнет, сама себя истончит. Уродливые кости уродливо торчат под уродливой кожей. Комбо. Пытается сообразить, сколько сбросила после того, как все это началось. Наверное, килограммов десять точно. Раньше скулы были не такие острые, а глаза не казались черными провалами. Раньше не надо было носить ремень и ощущать пустоту в животе. Слишком привычную, чтобы от нее избавиться, но слишком пугающую, чтобы не обращать внимания. Ничего, утешает сама себя, выкручивая оба крана с водой. Все равно скоро все кончится. Они вышли на финишную прямую. Осталось немного. Может быть, через две недели она сможет смеясь вспоминать об этом. Содрогается. Нет, над таким не посмеешься. Она, наверное, возьмет палку покрепче и отметелит брата так, чтобы тот несколько дней не мог стоять. Он во всем виноват. Он и его раздутое эго, которое уже никуда не помещается. Она так и шутит: мол, может, я уйду, а оно останется, а то дышать нечем? Он натворил страшных дел. Очень и очень страшных. Ступил действительно не на ту дорожку; даже не на кривую, а просто в сплошную яму с копьями. Решил, что может завоевать мир, бросил вызов сильнейшему. Проиграл с позором, с треском, оказался загнанным в угол. А она помогла, как и всегда, вечный расклад таро: где дурак, там рядом императрица, ледяная снежинка на своем кожаном троне. Дурак ведь, вздыхает Лори. Ничего, выкарабкаются. Она его вытащит. Уже почти. Осталось немножко, совсем чуть-чуть. Скоро все кончится. Страх отступает, рождает новое, неизведанное чувство. Надежду на лучшее. Эмили вертится в ее голове, щекочет нервы, заставляет их вибрировать, рождая улыбку. На Моссе железный ошейник в виде шелкового шарфа. С Чарли, наоборот, почти сняты оковы. Нормализуется, стабилизируется. Пациент будет жить, если сохранять правильное лечение. Сегодня или завтра она даже позволит себе слабину. Напишет этой солнечной девочке глупое СМС, позовет на обед, который сама и приготовит. Или лучше в какое-нибудь кафе. Она здорово соскучилась по итальянской кухне. Пробежится по магазинам, выберет пару платьев, новую помаду и туфли, почувствует себя настоящей женщиной, примеряя очередной комплект белья. Хочет, конечно же, что-то черное или серое, но без кружев. Идеальное и удобное. На каждый день. Позволит проблемам отступить на оставшиеся часы до работы. Лежа в горячей ванне, Лорейн думает о лете: безмятежном, легком, почти спокойном. Никаких проблем, никаких секретов и нервных срывов. Работа-дом-брат. Где-то там маячит даже роман с Нилом. Кларк улыбается: его сине-желтая татуировка идеально подходила к цветным розам, что он дарил ей каждый пятничный вечер. Джейк вообще занимает в ее жизни странное место: из учителя и наставника он слишком быстро превратился в хорошего знакомого, а оттуда — в отличного коллегу, и пусть ее два низких хвостика давно отрезаны, а волосы выкрашены в белый, второй нейрохирург все равно видит в ней что-то, от чего у нее дыхание перехватывает. Словно смотрит сквозь. Если бы не Чарли, она бы, наверное, проводила с Джейком каждый вечер за разговорами. По душам, рукам или лезвиям — Кларк и сама не знает, но зато точно помнит, как Нил всегда сжимает ее ладонь в своей чуть дольше положенного и без лишних вопросов заменяет на операциях. И эти розы. Вечерняя опера, холодные ночи с его пиджаком на плечах, долгие прогулки медленными шагами, стук ее высоких каблуков, шелест его разношенных кед. Разговоры обо всем в мире, точки соприкосновения. Нил, наверное, мог бы стать идеальным партнером для нее. Если бы не этот чертов страх годичной давности. Лорейн с головой погружается в воду. Сине-желтое цветочное лето.* * *
Было бы проще умереть, думает Эмили, тупо уставившись на учебник перед собой. Она ничего не помнит. Ни единого словечка. Словно ночью обкололась наркотой и лежала под кайфом, а не спала. Чертова Кларк приходит в ее сны в половине первого ночи и уходит только под утро, и Эмили просыпается разбитой. Хрипит и кашляет, словно глотала песок, прочищает горло водой из-под крана. Глаза отекшие, красные, будто все капилляры вдруг решили лопнуть одновременно. Почему-то подрагивают руки. Эмили пьет таблетки от простуды, давления и головной боли, смотрит на картинки с расплывающимися буквами, сует под мышку градусник, достает, когда тот показывает тридцать пять с половиной. Смеется. Такое странное чувство — заболеть усталостью. Чувствовать, как физический организм потихоньку сдается под напором мыслей, как тело отвечает «нет» на простые действия. У нее нет права болеть сейчас. У нее нет права выглядеть жалкой, шмыгать носом или мечтать об отдыхе. Впереди неделя ненормированного графика, трехчасовой сон, если повезет, и последние ступени на пути к когда-то заветной цели. Распахнутый Молескин смотрит на нее исписанными страницами. Десять вопросов — по числу проблем, ярких воспоминаний, пальцев на руках. Да с чем угодно можно ассоциировать. Десять выстрелов. Десять позвонков. Десять котов в мешке. Лорейн ее обманывает. Здесь не нужен вопрос, это просто факт. Она лжет, умело и искусно, но вот наивная маленькая Эмили все никак не может понять где. Прикрывает Чарли в чем-то? Ничего не сходится. Тогда все было бы иначе, тогда не было бы этих продуманных (или непродуманных) сложных ходов. Неважно, как и когда она это поймет. Она сможет, Эмили в себя верит. Может быть, другая Джонсон, серая тихоня из неврологии, не обратила на это внимания, но она — та, которой они оба ее сделали, — не может перестать. Любовь не должна быть такой. Люди не должны быть такими. СМС от Кларк приходит к обеду: смешное сообщение, дурашливое, совсем не в духе ледяной королевы. «Сколько нужно времени, чтобы собрать один чемодан?» Эмили садится на кровать, пишет: «Тебе — неделя». И ставит смайлик. Маленького Кемпа, череп в бандане, символ начала их онлайн-общения. «Полчаса», — читает ответ. Шутливо выстукивает: «Это только на носки». «Значит, поедешь только в них». «Куда?..» О, нет. Нет-нет-нет. Эмили закрывает лицо руками. Только не сейчас, когда ей нужно свободное время. Когда она не знает, что делать и как смотреть в глаза. Когда теряется в каждом собственном вопросе. Не ориентируется на сбитые стрелки компаса. Нельзя ей верить. Нельзя, нельзя, нельзя. Она может ее использовать. Она может вертеть ею. Может сделать больно, выбросить на улицу, променять на Чарли. Она может что угодно. Это же Кларк. О, да-да-да. Время рядом с Лорейн. Солнце в кармане раскаляется, напоминая о себе. Эмили прикусывает губы: это сложно. Нелегко будет делать вид, что все в порядке, но она справится. В конце концов, они любят друг друга. Насколько вообще такие, как Кларк, могут любить. Лорейн пишет, что заедет через час, и Эмили с паническим визгом уносится в душ. Сколько нужно слов, чтобы она снова ей поверила?