This time

      Кимбли смущается. До того, как в спальне не гаснет тусклый свет старомодной люстры, он уверен в себе полностью — теряет остатки самообладания, когда душная тьма касается обнажённых плеч.       Ему не терпится — Арчер пьян, не до мутных искр перед глазами, не до безобразно сбитого дыхания с запахом хмеля, но всё-таки достаточно, чтобы перестать быть тем собранным всегда солдатом. Жалкое подобие самого себя, он вяло тычется лицом в измятые простыни и тихо просит срывающимся на басы от волнения голосом. Надорвано хрипит, переставший бояться, и тянет на себя упрямо. Его пальцы дрожат. В этот момент Кимбли забывает себя: кто он, кем он был в действительности, ещё задолго до того, как оказаться в тусклой темноте спальной комнаты.       Всё это неважно, если холодит кожу неумелыми прикосновениями, неуклюже сбившимся дыханием касается смоляных волос на виске и зарывается носом — жарко, теперь точно не отвяжется так просто. Не даст отступить.       — Ты уверен? — в сомнении тянет Зольф хрипло, и Фрэнку кажется всего лишь на одно мгновение, что он вот-вот — испугается его, скороговоркой нашептывая оправдания, отстранится вовсе, чтобы следующее утром поприветствовало их холодно как прежде, ночующих порознь.       Позади уже так много: их первое знакомство, нелепое и неправильное с самого начала, недоверчивые рукопожатия, выпотрошенный «от» и «до» архив, Жадность. Целая вечность суеты и раздражения от робких попыток стать ближе, понять друг друга хоть немного. У них никого нет больше.       — Да, — с бессильной злостью, всё равно не звучит как приказ. Нечто более близкое и личное, что нельзя так просто никому показывать, но Кимбли всё равно видит.       Если бы не видел, не позволил бы себе никогда зайти в спальню с громоздкой двухместной кроватью. Ему нет места рядом с ним.       — По-моему, ты просто очень сильно перебрал, — хочет выпрямиться наконец и запоздало замечает позже, — В который раз.       Фрэнк Арчер его даже не слушает, только фыркает строптиво. Его глаза заплывшие, волосы растрепанные, с проседью у правого виска, и Кимбли едва ли может назвать полковника красивым. В комнате с ним рядом невыносимо душно, хочется распахнуть скорее окно, но не хватает сил прервать зрительный контакт.       Кимбли уверен: Арчер застрелит его, если он оставит сейчас.       Поэтому не мешкает, прежде чем сжать в ладони, заведённой чуть назад, украденную кобуру с табельным пистолетом. Вторая лежит на впалой груди. Через плотную ткань не понять, бьется ли сердце за обручем рёбер. Непонятно для Зольфа, непривычно — каждая из его жертв дышала прерывисто, прежде чем пойти кровавыми пятнами по его рукам.       — Я не пьян, — цепкие пальцы ловят за запястье. Даже безоружный, он застаёт Кимбли врасплох, и тот кусает напряжённо губу, — Не смей возвращаться в зал сегодня, Зольф, — ввергает в шок окончательно.       Никогда Арчер не зовёт его по имени: всегда — по чину, в лучшем случае кличка, которая даже не принадлежит ему. Которую дали те, кто после сломал жизнь, и только прозвище — вечное, как въевшиеся в кожу татуированные линии — остаётся воспоминанием об армии. Рядом с полковником он по-прежнему безымянный.       Иногда — оружие, иногда — его непосредственный подчинённый, заклейменный синевой форменной одежды.       — Ты хочешь, — начинает Кимбли, и в его голосе едва слышится терпкая горечь, — Чтобы я остался здесь?       — Чтобы ночевал в этой комнате.       Выразительные брови ползут вверх в неприкрытом изумлении.       — Чтобы самому уйти в зал?       — Чтобы ночевал со мной.       На самом деле Зольф хочет просто укрыть его, невнятно бормочущего, одеялом сверху, не касаться больше отворота кителя, будто дотянувшись до чего-то неприличного, недоступного совсем. Неуклюжие попытки заботиться теряют свою ценность. Что-то тянет его, и он укладывается сбоку, мало обращая внимания на скрип пружин под собственной спиной.       Не верит до конца, что вот он — тот самый Арчер, который завтра, опаздывая на работу, будет нервно дергать плечом, зло хмуриться за чашкой крепкого кофе. Да и чёрт с ним. Притихшего Кимбли это не волнует совершенно, только холодные пальцы в смоляных прядях — он никогда не касается его так, будучи сдержанным, настоящим солдатом.       Никогда не целует в край рта. Так, как сейчас: сбившееся дыхание, кислая горечь на губах, лихорадочные пятна на высоких скулах.       Кимбли думает, что сломалось между ними. Не будет больше так, как прежде. Ответственность за это — на Арчере, в меньшей степени — на его собственных плечах.       — Пожалуйста, — Фрэнк Арчер просит. В голосе усталость, треснувшая пополам гордость, — Не отстраняйся.       И целует снова. Каждое прикосновение сухих губ аккуратное, будто бы выученное наизусть, заранее продуманное. Зольф не хочет действовать назло и вопреки — позволяет себе, с непривычки робко, самому углубить поцелуй. Мазнуть языком по зубам и дальше, глубже, в податливое пекло. Пальцы оглаживают впалую щеку, когда Кимбли понимает, что чужие ладони обхватывают лопатки, тянут на себя.       Хлипкий свет из неприкрытого шторами окна обволакивает его, играет бликами на напряженной до боли спине, пока непослушные пальцы подбираются выше, путаясь в прядях волос.       — А если ты потом будешь жалеть? — спрашивает вдруг Зольф серьёзно, и Арчеру становится не по себе. Он прерывается на одно короткое мгновение, льдисто-голубые глаза раскрыты широко и в них мутно, — Убьёшь меня? Сдашь куда-нибудь?       Слова нелегко даются: несмотря на то, что он смеётся тихо, всё равно тревожно. Фрэнк только качает головой, будто и не пил вовсе в этот вечер, вернувшись с работы, прямо из горла. Пьяная поволока спадает с него сброшенной на пол одеждой. Под ней он по-прежнему непредсказуем — не раскусишь. Зольф убеждается в этом, не ожидая ничего другого, когда тёплой ладонью касается живота под задравшейся тканью рубашки.       Горячий там. Совсем не вяжется с холодом пальцев, сжимающихся несильно на шее — боятся причинить вред, хотя Кимбли всё ещё верит, что Арчеру не составит труда убить его.       Арчер думает, что Кимбли сам избавится от него под утро. Уйдёт — в лучшем случае — прихватив с собой все вещи разом.       Пока что это не имеет никакого значения.       То, что Арчер сам будто тяжело болен, заставляет дышащего взахлёб Кимбли сильнее сжимать худые плечи. Он не верит совсем, что можно так долго держаться прямо, когда столько злости в глазах — даже когда целует, всё чаще и жарче, клеймит уголки губ своим сбившимся дыханием. В этих прикосновениях несдержанное отчаяние, безрассудная паника; Зольфа подташнивает почти от этого, но он только чувствует, что любит его таким тоже.       — Не уходи, — повторяет, как заведённый. Голос как из старого радио, надорванный и хриплый, доносится до ушей с задержками, — Не оставляй меня, Зольф.       Снова по имени. Кимбли от этого больно не меньше, привыкшему быть одному в безразличном мире иллюзий и потерь. Никогда не надеяться, чтобы не разочаровываться, и поверить после — ударом под дых. Именно об этом он думает, ощущая под пальцами жар обнажённой кожи. Не замечает даже, как оказывается сам без майки, как остаётся измятая белая рубашка валяться где-то в стороне ненужной тряпкой.       Соврать, на самом деле, очень просто, если разбитый взгляд напротив сквозит жаждой доверительной близости.       — Не уйду, — и опаляет влажными губами изгиб напряжённой шеи. Касается так, словно способен обжечь дыханием, тревожится.       Сегодня — не уйдёт.       Когда желание почти осязаемо, это кажется таким странным и неправильным, страшно увязнуть по колено, но оно куда сильнее разума. Совсем не так отвыкшие касаться ласково ладони сжимают жертву, прежде чем убить — Кимбли совсем не хочет этого. Он учится — неуклюже — быть мягче, получая в ответ низкие приглушенные стоны.       Дрожащие от волнения губы прижимаются к выступам рёбер, от этого совсем не стыдно. Совсем не стыдно от судорожно оглаживающих щеки ладоней. Кимбли, не ценящий человеческих жизней, готов назвать себя счастливым, и подхватывает воодушевлённо под поясницей трепетно распластавшееся тело. Он вовсе не тяжёлый, без этой своей формы, послушно ложится изгибами в горячие влажные ладони.       Арчеру ничего не стоит прямо сейчас заворчать недовольно, но он почему-то не ворчит — нетерпеливо вздрагивает, хочет ещё и больше. Даёт понять это тихим рычанием. Повторять дважды вовсе не обязательно. За то время, что они вместе, Зольф может читать по глазам.       Прижаться вновь губами — теперь уже к груди, к выпирающим ключицам, по очереди — не сложно, пока пальцы тянут непослушный, затянутый безобразно туго ремень. От него на бедрах красные следы, и Кимбли это бесит до зубного скрежета. Он касается пальцами и там, с непривычки боится даже, будто Арчер вдруг в самом деле рассыпется под ладонями догорающим пеплом, не выдержит, оставит его. Они могли бы договориться заранее, как делают все, но не умеют, и от того всё случается спонтанно, по-дурацки нелепо, в один из тех вечеров, когда Фрэнк занят до поздней ночи.       Кимбли знает то, что Арчер не умеет спонтанно. Ненавидит это, как и чувствовать себя потом сожалеющим о чём либо — открывающийся постепенно, горящий от стыда и вызова в глазах, он непривычно новый. Нет, всё тот же, что и раньше — показавшийся только сейчас, для него одного.       Очень неудобно, что спустя минуты, под жаркое дыхание ртом в рот и глухие низкие стоны, не остаётся больше никакой одежды. Ни форменных брюк, ни стянутого в глупой спешке нижнего белья. Прежде Кимбли не ощущал такого, чтобы волнение накрывало его с головой — вдруг он ошибётся? Вдруг причинит боль? Ему проще спросить, не наваливаясь сверху, а только нависая, щекоча кончиками длинных волос прохладный мрамор обнажённых плеч. Арчер стискивает зубы плотно — незаметно сразу, боится застонать громко, ругательства застревают в горле комом.       — Мы могли бы, — Зольф замирает, горит тоже и не знает, как продолжить — отложить? Подождать ещё? Не делать то, о чём сам будешь жалеть днём позже?       Всё разбивается непоправимо, стоит подушечке бледного пальца коснуться потрескавшихся губ, прерывая его, не давая струсить прямо сейчас. Теперь уже нельзя. Время ушло — не вернуть назад.       — Нет, Зольф, — тонкие губы болезненно кривятся, но взгляд серьёзен как никогда. Тяжело вздымается исцелованная грудь, кое-где со следами: как бы Кимбли не старался оставить его совсем-совсем чистым, нетронутым и идеальным. Так, словно Фрэнк ничей, никем не приласканный всё ещё. Знает, что такое невозможно скрыть, — Я хочу, как и ты хочешь. Хочу как можно ближе.       Не врёт. Кимбли действительно хочет этого сам, он осторожен до безобразия, нетороплив, обычно не умеющий терпеть. Зато терпелив Арчер. Сначала учит его ждать, теперь — любить, до умопомрачения, сквозь боль, хоть и не проговаривает вслух. Даёт почувствовать только поступками, скупой лаской по утрам, заваривая кофе, прежде чем уйти на работу. Сейчас — тянущим внизу живота возбуждением, тяжёлым, невыносимым до спазмов от того, как сильно ему не терпится быть с Кимбли рядом. Куда сильнее, чем просто солдат, отдающий приказы младшему по званию.       Приказывать не приходится теперь. Зольф сам аккуратно вжимается в него, бесстыдно ёрзающего, трётся растянуто и даёт почувствовать свой собственный жар. Спрашивает взглядом разрешения, а после, на выдохе, проникает совсем немного, на жалкие миллиметры, влажным от вязкой слюны пальцем — отвлекает робким поцелуем в щеку, успокаивается наконец.        Нельзя бояться, он знает.       Его сознание не затуманено похотью, и это странно не меньше. Когда Арчер невзначай кусает за нижнюю губу, шипит тихо, прося ещё сквозь рваные вздохи, Кимбли поддаётся ему легко, словно получает удовольствие от того, что подчиняется, не меньшее — вторгается глубже в жаркое нутро, ему хорошо до одури в этот момент. Он никогда не проверял раньше, но почему-то знает, как лучше всего, пробует постепенно и улыбается невольно так, как только может искренне.       Собственное возбуждение напоминает о себе лишь лёгким покалыванием. Арчер об этом не забывает, покрасневший и растрёпанный, хватающий ртом необходимый воздух:       — Остановись, — кончики ногтей впиваются в лопатки, царапая слегка, просят приникнуть ближе, чтобы почти вплотную, — Я хочу тебя, сейчас.       Слышать это для Кимбли настолько ново, что он не верит своим ушам, вопросительно смотрит, и его золотистые глаза блестят изумлённо — спину сводит от желания быть приласканной холодными ладонями, запястье подрагивает, прежде чем он убирает руку от него, покидает жаждущую неистово плоть.       — Ты хочешь? — переспрашивает он, больше для того, чтобы увериться в подлинности. Понимает в глубине души, что не ослышался.       Еле слышное «да», потерянное за разочарованным всхлипом кажется Кимбли громче сорванного крика в этот момент.       Когда он внутри, обхватывающий крепко обеими руками, по телу расползается блаженство, едва уловимая нежность в каждом движении, и звуки лёгких толчков звенят в голове. Не целовать не выходит — Арчер будто срывается, его губы везде: на щеках, переносице, скулах, уголке рта. Кожа Кимбли горит в тех местах, где он касается. Его руки обвивают широкую, взмокшую от пота спину в ответ. Арчер понимает, как тяжело его любить — не похожего на него и при этом настолько же безумного, наделённого тем, чего ему так не хватает. Им дано судьбой — если бы она существовала — быть вдвоём, увязнуть в этом полностью, заснуть чуть позже друг у друга в объятьях, рядом.       Первая близость неуклюжая, неидеальная, но захватившие чувства не дают вздохнуть, сосредоточиться и сделать все, как надо — как описано в многочисленных книжках, занудных любовных романах. Им это не нужно.       Наваливаясь всем телом полностью, Кимбли не может сдержать себя от рыка, и Арчер позволяет ему быть резче — ему необходимо тоже сейчас, до всхлипов через стоны, до сжатых на чужой пояснице взомкших бёдер. Он наматывает пряди длинных смоляных волос на пальцы и просит, умоляет о продолжении.       Зольф понимает его без слов — тут же переворачивается на спину, придерживая за ноги, оглаживая нетерпеливо, и любуется невольно им, запрокидывая голову, угловатым, гибким, восхитительным в своём возбуждении: недостаточно света луны из закрытого плотно окна, но он и не хочет по-другому. Лунный свет идёт ему куда сильнее, оседлавшему уверенно сверху.       Не пробовавший до этого никому открыться, Фрэнк чувствует не меньше, как необходимо Кимбли. Впивается в него восторженным взглядом. Кимбли красив — во всём, и когда он под ним, Арчер может пересчитать ладонями шрамы на его теле. Он смотрит ровно в глаза, игнорируя свой стыд — страсть овладевает им бесповоротно, заставляет любовно касаться груди самыми кончиками пальцев и сжимать, как можно крепче, внутри.       Кимбли, никому не подчинившийся, вольный и строптивый, полностью принадлежит ему. С тех самых пор, как он отвоёвывает его себе, выцарапывает ревностно из цепких когтей Жадности.       Он полностью принадлежит Кимбли тоже — дикий за своим показным равнодушием, пылающий под наглухо застёгнутой формой неугасающим пламенем.       Когда они оба близки к своему пределу, он не даёт Зольфу сместить его с себя наверх, хватает за ладони крепко и переплетается с ним пальцами. Спустя мгновение, растянувшееся до вечности, внутри него горячо и влажно, вязко, тягуче. Впалый живот напрягается, но расслабляется после. Удовлетворение растекается по венам сладким ядом — куда большее, чем он мог ожидать.       — Ты останешься со мной? — спрашивает шёпотом Арчер, не отошедший ещё полностью, мягкий под гладящими ладонями, улыбается впервые уголком губ — без издёвки.       Кимбли видит это — думает о том, что теперь уже дороги назад нет. Они срастаются. Каменная стена, выстроенная между ними, даёт первую трещину. Багровый алхимик — теперь уже не просто оружие в руках опытного стрелка.       — Да, — отвечает он, в очередной раз ведёт тёплыми ладонями по молочно-белым бёдрам, а после наклоняет его к себе, чтобы поцеловать в приоткрытые, порозовевшие едва заметно губы.       Не врёт на этот раз.