первая весна

Бледными раскуроченными наизнанку костями, изгибом тонких губ и дрожащими пальцами с едкими крепкими самодельными сигаретами Тереза входит в новую жизнь — Минхо замечает уродливую сетку царапин, ему от ее нежелания жить тошно, Минхо слабость, в тело ее вшитую, линиями вен голубых сквозь кожу разросшуюся, раздражает до перманентного желания встряхнуть хрупкое тело, выкрошить ее несчастные кости и кричать громко, разрывая закрытую меланхолию в ней на части. Он отчаянную ненависть вспоминает, клеймо предательницы горело на ней, выжигало усталым именем — Том, который улыбку растягивал нелепую и пересчитывал веснушки, который смотрел на нее с несвоевременным счастьем посреди конца света, который во снах страшных, кровью покрытый и грязью, мертвый, Том, чья смерть циркуляцию крови остановила вместе с жизнью, разбила на осколки мелкие — стекло по венам и до самой сердечной мышцы. Она смотрит странно, ее глаза застывшим неспокойным морем, он от боли ее устал, про свою — давно забыл, только ругаться научился так, что люди стали бояться его агрессии, в тиски здравомыслия сжатой; в Минхо крайности из-под кожи лезут, как у Терезы кости — сломать бы ей их, чтобы выла, кричала и билась, ненавидела и про смерть чужую забыла, но пустое в ней все, отбери больную безнадежность — развалится без чьей-то помощи. Она на обрыве его пугает, свешивает фиолетовой россыпью синяков тронутые ноги, и царапины, дрожащей рукой выведенные, не прячет; Минхо знает, Минхо хочет злится на нее, только рядом с ней спокойно становится, жалость за ребра пробирается. — Ты жива, — шепчет очевидное, боясь, что она забыла; руки дрожат, нервная и привычная она становится нормой, Минхо больно тоже, но Минхо не умеет страдать открыто. — А он нет, — без уточнения, объяснения, все открыто и ясно; Минхо ее к себе прижимает, чувствуя как отпускает ее привычное напряжение, чужое тепло лижет оголодавшие кости и задевает имя, на черепной коробке отпечатавшееся. Минхо на части сломанный, с внутренностями пораженными, от его несчастья люди уходят, прокаженные держатся с себе подобными — Тереза привыкает к его бесшумному силуэту; боль, на двоих поделенная, дерет ребра с одинаковой силой, только им все равно уже, некоторые вещи не вылечишь и через два года упрямых попыток забыть, некоторые вещи остаются на всю жизнь. Второй год подряд она встречает с бутылкой вина — на языке отдается сахарной сладостью, от вина в отвратительном пойле только название — не морщится даже, только вздыхает тяжко и бледнеет, долгая грусть всю краску съедает; Тереза виснет на нем призраком, не воет, молча ломаясь, швы старых ран разрывая. — Он не вернется, — близко, устаревшей истиной забираясь, Терезе его скорбь хочется увидеть отчаянно, от его храброй сдержанности ей больнее, от заботы безответной режет внутри; Минхо о помощи ее просит безмолвно, не осознает, но добирается своим гнилым сердцем, которое бьется вопреки, когда ее едва дышит. Тереза острыми локтями, губами сухими и холодными в него врезается, в ней просыпается давно забытое желание что-то чувствовать, Минхо снова ненавидит ее, потому что целует в ответ, чувствуя, как пьяное тело с собой борется. Тереза мертвых отпускать не научилась, вцепилась в них окончательно с надоевшим именем на языке, которое выхаркать-выблевать-выжечь не получается, оно внутри живыми воспоминаниями бьется и рвет — она хочет собственными руками вырвать их, но боится, что скорее свое сердце заберет; Тереза Томасу до смерти верна, сознание отказывается принимать мысль о его обглоданных костях, разлагающихся под землей. Минхо злится, яростью неприкрытой блистает — девочка глупая, странная, сломанная, лезет к нему со своей печалью, всю жизнь поглотившей, девочка, знакомая до боли, единственная оставшаяся, в его жизнь прописывавшаяся глубоко и крепко, он забыл в волнении заломанные запястья и значимость мелких жестов, по-сказочному красивые чувства и счастливые концы, боль плохую, но не прожигающую все до основания; Минхо не жил, закрылся обязанностями, пообещал новый мир отстроить, не живым, а в честь мертвых, которые не молвят и звука, от которых только останки и память. Усталость на крепкие плечи накладывается, позвоночник и ребра хочет переломать, Минхо работает за троих, Харриет выталкивает его, инструменты из рук выхватывает и ругается громко и долго, у Терезы на лице улыбка вырисовывается — скованно, мышцы лица словно забыли, как двигаться. Она руками его обнимает привычно холодными, не переставая странно улыбаться, в ней все другим становится, оттаивает, заживает, пусть и болит и ноет, мешает спать и дышать иногда, но сдвигается с мертвой точки. Оттепель сырой, громкой, живой канарейкой за ребрами — у Терезы наступает первая за два года весна.