И в горшок не лезет!. Заявка.

      Этот… этот сын самки потного пони! Помню: эль, медовуху, занюхивали, закусывали. Дух, м-м-м, нет, спирт! Алхимик, в зад его мантикора жалом задери! Хотя забористая штука, слов нет. Подрались разок. Да что с него полусида чахотошного и недобитого взять? Разок по сусалам получил и давай прыгать туда-сюда, обзываться, хрен остроухий. Сам он… боров оскопленный на откорм. Еще выпили, почти замирились. Позвал, язьва, воздухом дыхнуть, свежим. Ага, мне еще больше захорошело. Подумаешь, пару-тройку камешков в озеро забросил. И что с того? Дак весу в каждом безделица сущая ‒ дюжина стоунов, от силы.       Незнамо кто и как, а нас по части дев юных и не очень на хмельную голову пробрало. Да и прочие увеселения с мордобоем исполнили уж слегка. В деревню за ради удали молодецкой не пошли. Бить жаль, девок перепортили уж всех, к тому же душа новизны требовала по части утех постельных. Снова он, штафирка паркетная, окрутил меня, как смерда последнего. Пойду, грит, дам наших ублажать, давно хотел обеих сразу, того, пропарить. Друг, ведь, паскуда мелкая, не стал я в замок возвращаться, в Холмы пошел.       Залюби тебя Холмы! Да всяко случалось. Кого ели, кого выпивали досуха, бывало что и через нижнюю трубочку и не кровь… тоже досуха. Тушки на куски рубленые-ломаные попадались бывало, а уж употребляли их как до того, как того или нет, Маб их знает! Фейри, затейники, мяты им во все дыры, перечной. Всё им припоминать и жизни не хватит. Но и толк был, добро дело такое, а польза была. А что я?! В жилах моих тогда акромя браги и не было ничего. Мне же хоть биться, хоть любиться ‒ одинаково было.       Коли правду сказать, могли и напихать, чего и куда и знать не хочу. Пусть и подраться не дурак, что пустой рукой, что оснащенной, да на хитрость и на стаю не всегда управа есть. Обучен добротно, опять же, не последними людьми, и науке воинской и хитростям. Про пустые руки вру чуток, оно когда дичь кругом так и скачет, а ворья хватает, это уж совсем перепиться надо в белую, чтоб в одних портках со двора идти.       Эх-ма! Люблю дубиной ума всяким-разным во все места вправлять. Кому бревно, а кому таран для ворот замковых, ну почти. Да не за тем шел. Непотребства телесного жаждал, мочи нет. Хороши у нелюдей бабы-девки. Коли и вправду бабы, а то бывало, ух, не к ночи, а то и приснится вовсе уж ненужное. Таких любо было по темечку, да Алику, зелья и прочие радости великомудрые творить. У-ха-ха, как же бесит дружка моего это имечко! Пусть и я не дурак, но мне ближе с пользой ощутимой сейчас, а не для потомков и знания ради. Угу. Нашел я пещерку на ножках, для жезла своего, хм, личного, врожденного.       Две головы и маааленькие рожки. А что с того? Никогда скотину не напяливали? Врете, чистоплюи! В походе, на войне и прочая, бывает, да и во хмелю. Два глаза всего, на два лица, но стати такие, что и ожениться бы в радость. И не скотина. Стати такие, АХ и УХ!!! Груди, ноги и задок, тяжелые, крепкие, а в обхвате-то узка и весьма, видать не рожала еще. Росточку, хорошего, для этого дела, по плечо, что к моим десяти футам зело важно, чтоб полапать не до смерти, а к взаимной радости. Чего только в два языка и четырьмя устами вытворяла, сам верю с трудом. Хорошо было, мочи нет, волшебно. Показалось, с пьяных глаз, что внизу у нее на одну тесную дырочку больше чем надобно, пустое, привиделось. Разницы никакой – везде шишечку промял-промочил.       Сладко спал, да криво встал. Мнится мне как мы всё на рысях скачем с милкой двухголовой. Ляпота-а-а! Нега, мать-перемать. Вдруг как-то резко: крик, вонь и чем-то твердым промеж глаз! Делать неча, проснулся. Гляжу малец на груди сидит, не младенец, не отрок. В самый раз под руку отцовскую привлекать. Как я глаза-то продрал и крик закончился. Долго звал видать, шельма, надоело, чем под руку пришлось, тем и разбудил. Вот он по-мужески меня и огрел, горшком отхожим. Оно и расплескалось. А хрен ли спать, когда ребятенок один, незнамо где, без мамки. Скучно стало ему, видать по всему, а быть может и кормить пора. Щерится так хитро и ручонки об меня вытирает глаза в глаза глядючи. Наш человек. ‒ Здрав будь, батюшка родный!       Обомлел я, думал почудилось. Ялду мне в ухо! Точно чудовище, да только родное. Глаз у меня верный, а чуйка правильная. Не врет дитятко, похож, к тому же. Сын ‒ это хорошо, дело нужное, житейское. Пора и отцом дела делать-работать. Сам-один палец толкал-встромлял никто не неволил. Родитель я, надёжа и опора али карга старая!? Шуйцей поперек пуза детского ухватить, к себе прижать, да на ноги вскочить рьяно. Десницей резко от себя, да вперед ладонью, взгляд чуток вдаль небесную, лицо строгое, но не зверское. Победил какашки и воздух очистил. Чародей я или телок на выпасе?! Развеселил ребеночка. ‒ Еще !!! ‒ Чего это еще? – сам смотрю на дитёнка, правый глаз прищуривши. ‒ Повтори, как было! ‒ Ты снова на горшок? Так погоди, чуток, усажу. ‒ Умный ты экий, отец родный. Это я и сам могу, да хоть щас, ничем пачти, но для батяни ничо ни жаль. Мене чоб снизу верх, да чутка боязно была, чоб потом радоснее стало. ‒ А ремня? ‒ А как я тя в золота уделаю до римня? ‒ А как язык-то песочком покормлю для чистоты телесной-духовной? ‒ А ты точна атец-багатыр, не крысагоблин? Вредный уж больна…       Та-а-ак, лечить будет, маленечко. Озадачился, для виду, на миг-другой. Сразу же за обе ноги рукой, головой вниз и на излете в сторону. ‒ Что, сыночка? Под себя, с подтёком на голову и в рот, в глаза пойдешь или на землю спустить, поговорим по-людски? ‒ Давай ужо, чиловек, спускай. ‒ тряхнуть разок, да задницу заголить. ‒ Винават, асазнал, ни на-а-ада!!! ‒меру знает, добро!       Прижал к себе, головенкой и задом в честные стороны. Прислужника замкового призвал, тот накрыл перекусить, как положено. Мне юшки не больно наваристой, горячей, хлеба да квасу, на здоровье. Пива не принес, зараза, ну я наших леди, за ногу да об стену! Завели порядков. Виданое ли дело… Эх, переживем, сам дурак, не повелел, а нынче уж несолидно. Волчонку-ребенку того же, мяса и овощей в придачу, дела дивныя, дела чудныя – сырые и готовые были не только овощи-фрукты. Свежина, носом чую. Это чьих же кровей дитятко? ‒ Присядь, муж достойный, отведай от скудости нашей, не побрезгуй! Про дела, промеж тем, покалякаем. – надулся, но смолчал, исподлобья зыркнул и… прилег. Чтож, дух крепок и допустимо на природе. Поесть оно завсегда дело верное, а для души благостное. Чадо ро̀дное харчилось быстро, но в меру, в меру низшей скорости во время гона, но без излишних крошек, раздутых щек, чавканья, потеков жидкостей на подбородке и прочая. Мда, красавѐц, коли зерно молоть – озолочусь. Ну да дело молодое, я и сам не дурак полтушки свинины-говядины в одну морду лица умять, особливо с костерка. К сладкому и беседа завязалась.       И поведал мне дитя о судьбе нашей, ха, грешной. С чужих слов, вестимо, но с пониманием немалым. Огринка та, Хныга, не день и не два в Холмах мужика годного караулила. Зелья-отвары припасла, чтоб смог и не забоялся, а она понесла, дитятю полу мужеского. Я и так смог, чо уж там, сберегла чуток варева, значится. Родила, двоих, как положено, про промежную пару не показалось мне. Да-а-а, один оттель вылез, другой отсель, не из задницы, кто не уразумел. Лично для панцирных ушлепков, булавой ушибленных – две манды, две матки, ДВЕ! Надобность у милки большая была: кровь разбавить, да деток справных произвесть. По ейному и вышло, а супротив естества никак.       Один огр огром : две бестолковки рогатые с двумя зенками чуть навыкате в купе, две головы, где пониже, большой, крепкий, чуть не с трех коров самолично молоко высасывал. Скотина в тех краях та еще, то ли мамонт с быком, то ли бизон со слоном, один хрен. Мамка огрику молочка давала, так, для затравки, здоровья и без того через край. Другой хорош во всем, да не по тем краям стати. Не хрупок, но маловат для огра и два глаза на единственной голове не в его пользу говорят. От того меньшего от сиськи отрывали реже потому, что отдавать в края чужие, а сердце бабское, материнское потешить охота, телок дуть он и сам неплох       С молоком у них для младенцев статья особая, не люди чай. По обряду, по обычаю, по наследию, грудничков молоком с кровью вскармливают. Есть причины: по силе, по таинству, по здоровью и так далее. Кровь надобна женская, от самки, значится. Мужеская не яд, но к наклонностям не тем приводит, ежели часто. Потому и бдят, не сразу поняли и недосмотр случается ‒ приходится кровушку разбавлять, как со мной. А самка турья что? И молока много и здоровья и сменить недолго, ну натянет когда-никогда. Так она ни пожрать, ни убрать-постирать-приготовить, головы и руки много как дают-берут, к слову. Вот мамка и вскармливает чуток, чтоб помнил где слаще, однако сверху не лез. Угу, «чуток» такой, что придворные мамзели вусметь усохнут через дойковысасывание. Видал-имел я таких, чуть не кончились на том самом, так это я осторожненько делал, чтоб снаружи тельце не примять, но не о том сказ. А, вот еще, мал ли огрик, велик ли телом в младенчестве, ежели до крови мамку сосёт – справный муж выйдет. Сила духа и кровь предков сильны и чисты у него, от рождения, присматривать же особо зорко надобно, дабы не испоганить.       Таков бо̀льший мой сыночек. Жаль не увижу… пользы в этом никакой. Кровь вскипит, не отдам, глядишь и бабу эту сладкую прибью сгоряча. Сама же навещать обещалась, изредка. А куда он мне? Половину Скотланда под нож, другую под присягу? Хлопотно. Оно и выдюжить смогу, но тут, ведь, как жопой гвозди выдирать. Мочи хватит, а радости нет. Во хмелю то не в счет, то разово, не на года. Не про меня грусть-тоска-кручина. Глядишь и свидимся, когда час придет верный. Имя же мне знать не надобно и не велено.       Меньшой. Нареку его Харальдом, воеводой, значится. Кому Гарольд по вкусу… Я так скажу: тот никогда на выдохе бердыша во вражину не засаживал, а гэ, оно гэ и есть, к тому же. В род приму по обряду, по обычаю. Байстрюки от Благих-Неблагих Дворов, смех один. Это ТАМ, по воле и произволу владык, и толпы по-разному статься может, кровь наша, земная, пониже будет. А здесь, встречаются, одаренные мозгом в заднице. Где же ему еще быть, коли в голове нет? Тихо говорят или очень громко думают о том кто, где, кого, как в Холмах заделал. Завистники. Одно душу радует, размножаются скверно, в большинстве. Ну как же тут плодиться, коли воздух в дурную башку через пробитую грудь или ломаную шею плохо идет? Несварение воздуха, от твёрдых-чуждых вещей в относительно живой тушке, отверстий новых и переломов разных, тоже бывает.       Харальд. Люб да мил мне, чертенок. Хорош и лицом и телом. Малость крупнее меня быть должон, поспособствуем. Дух подправим, по надобности и на пользу. Хто довеском назовет.. (хто, про топор на выдохе вспомнили?) Так милая моя человеченку уважает, как оказалось, чутка прожаренную, с кровью, ишшо живую. Потроха выпустим, чтоб не воняло, жизнь сохраним, до сроку. Зря чтоль столько лет колдунству разному отдал? А поскребышем это я да мать его можем, любя, пусть и правда. Телом не огр он почти и дух больше наш, человеческий. Коли предки не врут внаглую, великоват всё же я. То самое «почти» узрел когда пос.. хм. до ветру пошли. Могло и привидеться, да трезв был, как хрен моржовый мороженый. По рассказам и в письме Хныги так и должно быть.       Какое письмо? Чтож по вашему княжна-огринка, ведунья не последняя, сына аки проходимца какого с голыми всеми тремя головами в дальнюю сторонушку отправит? Не по вежеству оно. Сундучок заветный с шелками-бархатами, сукном-кожей, златом-серебром, броней-оружием я почитай сразу заприметил. Там и письмо было. Об чем это я… Да йотун с ним! Пущай у кого друго голова болит об йевойную двухголовость. Эх-ма! Стервец-красавец! Оно по огровски положено, хошь один здоровенный болт, хошь два сверху вниз, али сбоку на бок, по велению, хм, сердца, меняется. Шариков два всего, недосмотр природы. Хохо, так залить могут, не всякий кит сподобится. Как так? Да вот так, вроде дракон от крыльев летает, а огнем из пасти свищет потому, как железа нужная есть. От одних крыльев ящер бы падал или не взлетал, огонь же тогда и дристать можно, да не бывает. Вру, бывает, но лечится или совсем уж от дряхлости. Правильно так и вся недолга. Да-а-а, бабам-девкам на радость и тоску великую, что не всем и не всегда достается, не дрищ огненный, кто не понял из пехтуры окаянной.       Как вырос так быстро? МНЕ было сказано и в письме и на словах, тайна это, не моя. Одно скажу, ворожба на многое ответ даст и дает, ищущим. Дознаватели же праздные пойдут единорожий навоз ручонками собирать и до жидкого вином красным размешивать. Не спешите, просто на веру примите ‒ сбором какашек озабочу, как жмыру на любимые розы брызнуть. Впрочем, по правде сказать, жду я таких олухов, ну как родных. Ибо персики в наших суровых краях не плодоносят, однако упомянутое удобрение решает всё, просто колдовством ‒ вкус не тот.       Чую я не будет из Харальда главы роду моему. Кровь она не водица, негоже ее супротив естества загонять. Свой род создаст, как подрастет и окрепнет. Хват, парень, хват, даром что малец. Волчонка выпросил полярного или покрупней какого. Видишь ли невместно справному наследнику огров-шаманов пёхом окрест расхаживать, разве что недалёко и по великой надобности. На волке прощается, по молодости лет. Волк будет, всё наука, а «наследничка» из него выбьем, опыт есть. Мышь он бледный пока что, но свой, родной.       Пора бы представить персону свою скромную, как от предков дадено ‒ Рик лэрд Грифонов Золотых . Наследника наново делать, ибо первый носитель крови ‒ добро, но лень ‒ зло. Родня утрется, кому лицо не дорого, подправлю. Бабенок бить не люблю, так завсегда есть мужик за неё в ответе, по седалищу же хлестнуть, не битиё, но наука. Ась? Про звук «гэ» и «ха» на выдохе не позабыли? Дак напомнить не грех и подсказать ‒ я одинаково хорош в метании и металла и дерева, про камушки уж упомянуто было. Кто из скорбных бежать вздумает, так и помрет в страхе, печали, да усталости духом и телом. Каюсь, запамятовал, не всё что на «гэ» дурно пахнет, да только с богами и грифонами то предков дело, не мое и не мне судить. Не особо любо мне, так что? Вдруг слух у меня такой или глупость малая…       Будильник мой ‒ ваза ночная, тонкой и редкой работы штуковина оказалась. Зачарована изрядно, не одно поколение пачкунов выросло и взрастет на ней. Наследство, Вулканово дышло. Ну да, оглобля у преемничка, мне токмо рыдать. Здесь и скажу в будущем слово веское, родительское. Сын мой любезный, лэрд по рождению, а землицы, где златом, где добрым словом, а где, э-э-э, кто там мои дыхательные упражнения не упомнил? Для того и записки сии, оболгут людишки, как наяву вижу. Какая глина? Куда песок? Что там жечь в печь? Не подумайте чего, позора в ремесле нет, захочет ‒ пусть его, да хоть веселый дом содержит, чем не развлечение. Про доход и слов нет, ханжа не с земли живет, оброк – не деньги.       Разумники пущай потешаются. Горшок огровский ‒ это же заполненный накопитель под заготовку родового алтаря и не одного. Покуда живы дети наши и предки ‒ неисчерпаемый, ежели разумно пользовать. Все мы, на дерьме выросли, коли по правде, жрать его горлом не нать и черпать да разводить с умом и к сроку надобно.       Слово то: Харальд Горшечник ‒ надёжа и опора отцам и детям нашим.