Инверсия

Говорят, если бы люди могли читать мысли друг друга, то в мире не осталось бы лжи. Человек был бы вынужден стыдиться своих подлых намерений, откровенность перестала бы цениться на вес золота, а ошибочные влюблённости — отнимать время. Если бы люди взаправду обладали способностью миновать слои лицемерия и вытаскивать наружу червоточины, то я была бы первой в списке отверженных обществом. Прокажённых. Идущих против естественного расклада вещей и презирающих искренность, потому что она не спасает меня, не помогает, как это бывает с мнительными и доверчивыми. Она бьёт по щеке. Коцает кожу и задевает что-то ещё, спрятанное под толстым слоем непричастности. Поддевает внутренности, вешая их на крючок. Зло с надетым на пасть намордником, которое принято называть совестью, — самое мерзкое и отвратительное существо, с которым мне доводилось встречаться. Оно побуждает раскаяние, которое ложится на моё лицо накипью и застывает плотным каркасом. Посмотри лишь в зеркало и поймёшь, какой облик носит настоящая мерзость. Захочешь оттереть кожу мылом. Именно поэтому в моей голове живёт слишком много вещей, о которых я не говорю, и слишком мало тех, о которых жалею. Мне кажется, что стоит хотя бы раз признаться во всём том, что я совершила, как стены двинутся на меня, словно на сломанном доводчике. Они полоснут по ушам басистым «какая мерзость!», а потом придавят, кривясь от отвращения. Позвоночник напополам — правду наружу. Большой карточный домик покачнётся, как от внезапного сквозняка, и осыплется наземь, перемешивая каждую из мастей и скашивая ранги. Смазанные картинки выпадут из своих прямоугольных оправ, и краска на символах пойдёт разводами, будто от спирта. Я постукиваю длинным наманикюренным ноготком по стеклянной стенке бокала и опускаю глаза к своим тонким запястьям с едва видными красными полосами, почти сошедшими с бледной кожи (они похожи на красное вино, с трудом отстирывающееся от одежды), и ещё ниже — куда-то к разрезу на коротком шёлковом платье. Именно такое, какое ему нравится. Ни сантиметром длиннее. О том, что нравится мне самой, я никогда не признавалась вслух. Но не потому, что у меня не было права на то, чтобы высказаться — мне просто не нужно открывать рот, чтобы быть понятой. Он, этот человек, сам построил меня, вышлифовал каждую потаённую прихоть, о которой я молчала, и придал ей форму. Показал на практике, что значит достигать желаемого. Тихая поступь за спиной. Скрип линолеума. Я улыбаюсь, широко и искренне, как будто бы мне нечего скрывать; не сдерживаюсь, нагибаюсь вперёд, отставляя пустой бокал на низкий столик перед диваном, и поднимаюсь на ноги. Инстинктивно поправляя платье по краям. Нервно-взбудораженно откидываю густые тёмные локоны за плечо. Медленно провожу языком по нижней губе и дальше, чуть выше — прямо по нёбу, чтобы до импульса, прошивающего позвоночник, и покалывания в кончиках пальцев. Представляю, как это делает он. Вдох. Выдох. — Ты такая красивая, — тёплым шёпотом на ухо, тотчас стекающим куда-то к ключицам. Горячая волна двигается ниже, забирается в выемку между грудей и скользит по рёбрам — я втягиваю живот и задерживаю дыхание в лёгких. Падай, потому что только ощущение полёта способно выбить из твоей глотки стоячую воду. Каждый раз, когда он рядом, время превращается в плавленую резину. Настолько густую и вязкую, что в ворохе опавших секунд, клейких, как липкие ленты от мух, застревают стопы. Шевеление свечи приковывает взгляд к отблеску света, липнущему к гладкой поверхности панорамного окна и, кажется, поджигающего пару статных высоток в районе Йонгсан. Вот-вот вспыхнут, как петарды. Попадут искрами на язык. Тэхён кладёт свою руку мне на талию и прижимается сухими губами к мочке уха, слегка прикусывая серёжку зубами. — Я так по тебе скучал. Мама всегда говорила: что бы ты ни сделала, не смей оборачиваться назад. Мама всегда говорила: что бы ни служило тебе опорой, главное — её наличие. Делай, что хочешь, девочка, но удержись на плаву, даже если корма твоего корабля будет пестреть дырами. Ведь счастье — такой пустяк. Чистая субъективность, недосягаемая звезда, которая однажды упадёт прямо на твоих глазах и растворится, словно дымка. Словно бы её никогда не существовало на самом деле. Ты узнаёшь потом: она умерла давно. Ещё до того, как ты впервые заметила её среди тысячи таких же звёзд. Но я только усмехалась едко и недоверчиво, грубо отмахиваясь рукой. Чушь. Откровенная глупость. Мама никогда не была смышлёным человеком, трепыхалась в своей герметичной коробке между домашними обязанностями примерной хозяйки и работой на пищевой фабрике. Она променивала золотые годы на копейки, презирала мужчин за вседозволенность и не верила в то, что они способны на что-то большее, чем удовлетворение физических потребностей. Ей всю жизнь затыкали рот. Она всю жизнь, срываясь, затыкала его мне. А потом порочный круг лопнул, как мыльный пузырь. Прервался громким хлопком двери, закрывшейся за моей спиной. Я никогда не слушала взрослых. Самоуверенность долбит маленьким девочкам в голову, когда они делают свой первый глоток свободы, и взрывается на радужке дымовыми шашками, падая на веки плотным туманом. Сменяется помутнением от принятой дури и запахом гнили во рту. Разбодяженный спирт. Быстрый трах в грязном сортире (прости-меня-мама) под хмельные смешки по ту сторону туалетной двери и жуткий зуд между ног. Синяки на тонкой талии и ноющие корешки волос. Ощущение наполненности отдаётся в теле острой болью, а засушливая пустыня на языке пахнет навозом. Маленькие девочки имеют свойство оступаться и катиться кубарем вниз, зарабатывая ссадины и оставляя капельки крови на чужих постелях. Не с теми, кто им действительно нужен. Не с теми, кто достоин того, чтобы пристраиваться между разведённых бёдер, совсем не по-взрослому пахнущих молоком, и срывать запреты, вдалбливаясь до гортанных хрипов и первого жалобного «блядство!», мажущего гарью по языку. Мужские руки оказались куда грубее, чем можно было себе представить. Жёстче. Требовательнее. — Тише, маленькая, я не причиню тебе боли. Его слова раздаются в моей черепной коробке где-то на грани сознания, сминая расстояния, как комок бумаги; прямиком из прошлого — сюда, в просторную залу двухуровневого лофта, на который у него никогда бы не получилось заработать честно. Тэхён мягко касается подушечками пальцев голой линии моих лопаток, и я рвано выдыхаю, когда твёрдая грудь льнёт ко мне сзади. Я прошу тебя, поверь мне. Тэхён крепче обхватывает меня за талию, упираясь набухшим пахом мне в копчик, и я выгибаюсь, касаясь затылком его плеча, когда он вновь мокро целует меня в пульсирующую жилку на шее. Заставляя дёрнуться, как от удара током. Вытянуться по струнке и обронить короткий задушенный стон. «Твоя задача заключается в том, чтобы не открывать глаз», — однажды сказал Ким. Не держи себя в рамках, позволь осязанию взять верх над зрением и сдёрни с сумасшествия замки. Обнажись перед его развязным взором. Вспышки на чёрном небе всегда самые яркие, помнишь? С ощущениями точно так же. Доверься. И я заставлю тебя почувствовать. Если бы у меня никогда не было секса, я бы решила, что именно так чувствуется оргазм. Самый настоящий, ударяющий в голову похлеще чистого виски, опрокинутого залпом, и качественной наркоты, которой иногда по пьяни закидывается Ким. Чтобы кончить, мне не нужно экстази, как это было в старшей школе. Не нужно представлять сцены из малобюджетной порнухи, вылезающей на бесплатных сайтах для взрослых, и принимать женские возбудители, как ежедневный витаминный комплекс. Девушки раздвигают ноги, когда им предлагают деньги. Мне же достаточно просто уловить хриплые нотки в его голосе, чтобы лишиться всякого самоконтроля, и это будоражит куда больше, чем восьмизначные цифры на банковском счёте и наспех сделанная «спичка» кокаина, подравнённая кредиткой. В стремлении выжить и найти свою плесневелую низину шлюхам нечего предложить, кроме торговли телом. Шуршание купюр в обмен на качественный отсос и пол-тюбика геля для душа, чтобы отмыться — так об этом отзывается Тэхён, но я могу только догадываться, сколько продажного мяса он перетрогал, прежде чем оказался на моём пороге. Я не была слепой с самого начала, но Ким действовал убедительно: два прикосновения к выбившемуся локону, очерчивая острую линию скул, по десять больших глотков австралийского Шираза с фруктовыми нотками и ровно пять секунд на то, чтобы представить, как Ким Тэхён припадает ртом к местам куда более сокровенным, чем узкое горлышко винной бутылки. Его губы блестели так же пошло, как и его глаза. Плотная кожаная куртка упала на мои плечи вместе с двумя тяжёлыми ладонями, и прежде, чем я успела прикипеть расфокусированным взглядом к мужскому лицу перед собой, Тэхён крепко сжал руками замёрзшую кожу через толстую ткань моей одежды. От пряного древесного аромата его парфюма, забивающегося в ноздри, повело голову; хватило нескольких секунд, чтобы тёплое дыхание, опаляющее висок, начисто снесло крышу. Безвозвратно. По самые стропила. Это было похоже на адреналин, на скорость, бьющую в увесистый мотоциклетный шлем, когда стрелка на спидометре переваливает за сто пятьдесят. Когда железо под тобой становится горячее, словно бурлящая в жилах кровь, — именно тогда я крепче прижалась к мощному торсу Тэхёна и счастливо зажмурилась, сгорая от эйфории. Рядом с ним мне никогда не бывает страшно. Ким не только трахает меня — он учит, направляет, показывает мир, купаясь в яркой палитре красок и яростно разбрызгивая их по холсту. Ставит на ноги, чтобы позже собственноручно опустить на колени. Выковыривает из раковины, словно профессиональный ныряльщик за жемчугом, хотя мы оба знаем: до этого он никогда не пробовал глубину на вкус. — Закрой глаза. Бархат ложится на хрипотцу и забирается ноющим ощущением прямо в кости, когда я послушно смыкаю веки — огни ночного Сеула гаснут, как перегоревшие лампочки. — Да, — послушно. И слышу шорох расстёгиваемых пуговиц. Представляю, как Ким оттягивает галстук, ослабляя его, и сбрасывает рабочую рубашку на мягкий ковёр прямо мне под ноги; звучно клацает пряжка ремня. Мне холодно, когда Тэхён отстраняется, и непреодолимо жарко, стоит ему подойти ближе. Он говорит, что я красивая. Томно шепчет это следующие несколько мгновений, пока я заворожённо стою и впитываю каждое его слово, словно губка. Алкоголь циркулирует по взбудораженному организму вместе с кровью, и я не замечаю, как сжимаю потные ладошки в кулаки, начиная дышать глубже. Чтобы провалиться с головой в каждую из мимических морщин на любимом лице, мне не нужно видеть — я помню, знаю, как свои пять пальцев, все созвездия его маленьких родинок, хаотично рассыпанных по смуглому телу. Я помню все красные линии, все геометрические фигуры, нарисованные пальцем. И то, как напрягается его живот, когда я скольжу рукой ниже, куда-то к впадинкам около выпирающих тазобедренных косточек, чтобы медленно провести по разгорячённой коже ноготками. Услышать сдавленный стон. Увидеть, как трепещут чужие сомкнутые ресницы. Как натягиваются вены на его шее. Вспышки на обратной стороне век — звёзды, взрывающиеся сверхновыми. И я падаю, распластывая руки в стороны и жадно вдыхая воздух, потому что в чёрных дырах нет кислорода — там есть только вакуум. Только темнота, сгустившаяся для двоих. И Ким Тэхён, целующий меня в губы. Я теряюсь, хватаясь за его плечи, когда мужчина проталкивает язык в мой рот, и едва удерживаю равновесие, потому что ноги дрожат и подгибаются, как будто кто-то ритмично бьёт медицинским молоточком по коленным чашечкам, проверяя рефлексы. Сердце колотится, словно заведённое, и я ощутимо дёргаюсь от каждого уверенного прикосновения к коже, по-прежнему не открывая глаз. Мы так договорились. Это такая игра. Нам не надоедает, потому что Ким Тэхён любит контроль, а я люблю чувствовать себя в его власти. Взаимозависимость. Необходимость. — Как же я хочу тебя, — откровенно, искренне; растекается негой по коже, потому что я знаю: это правда. Он никогда не врёт мне. Единственный лжец здесь — это я. И именно я та, кому уготовано погубить нас обоих. Ким Тэхён любит. Так, как присуще только ему одному — совершенно ненормально, ревностно, со вспышками агрессии и стальными объятиями, оставляющими на нежной коже багровые синяки. Ким Тэхён извиняется, ласкаясь, как нашкодивший кот, и мягко утыкается носом в мои ключицы, шепча что-то про ценность мгновения. В нём целый океан недостатков и бесконечное число достоинств. Он болен точно так же, как и я, и точно так же презирает саму мысль о выздоровлении. Душит её в зародыше. Хочу. — Ближе, — выдыхаю ему в рот. Настолько тесно, насколько это только возможно. Тут же выгибаюсь в пояснице, перебирая трясущимися пальцами по его груди. Чувствую его собственные, проскальзывающие под моё платье, сминающие его, поднимающие выше — тонкая ткань собирается где-то над бёдрами, открывая бельё, насквозь промокшее снизу. Движущиеся к груди, чтобы зацепить лямку чёрного кружевного бюстгальтера и дёрнуть её вниз. Нащупать за спиной застёжку. Я пытаюсь оттянуть болтающийся галстук, чтобы откинуть его в сторону, но Тэхён говорит, кусая меня за шею: — Не нужно. Тэхён говорит: — Он мне ещё понадобится. И я покорно охаю ему в губы, подставляясь под новые поцелуи. Ким знает, что делает. Рядом с ним я размякаю, словно нагревшийся пластилин, превращаюсь в бесформенное желе и податливо жмусь к властным рукам, умоляя о большем. Веду ладонями вниз, к резинке его боксёров. Задеваю краешек. Хочу почувствовать. Ощутить судорожные движения пахом навстречу. Исступлённо, одержимо. Когда он сверху и придавливает тонкие запястья к кровати, засасывая кожу до кровоподтёков; сзади, в большом кабинете, упираясь в твёрдую поверхность дубового стола, с поднятой юбкой и раскрасневшимися от жары щеками; прямо в рабочем кресле, седлая его бёдра и нетерпеливо ёрзая по напряжённому члену, мучаясь от любопытства: каково это — подминать Ким Тэхёна под себя? Импульсы. Рывки. Я провожу ладонью по расстёгнутой ширинке и жадно ловлю ртом его рваный выдох. Зарываюсь пальцами в его высветленные волосы, пепельными прядями спадающие на виски и открывающие красивый лоб. Нежно оттягиваю, всё ещё до боли смыкая веки. Почти срываюсь, борясь с желанием посмотреть ему в глаза, когда он немного отстраняется, мазнув мокрым поцелуем по щеке. — Куда ты, я же... — Подожди. Нетерпеливая. Замолкаю, когда слух улавливает шорох ткани. Облизываю губы и мгновенно ощущаю толстый материал галстука, ложащийся поверх моих век. Стягивающийся на затылке. — Вот так лучше, — низким баритоном прямо в ушную раковину. Резко. Неожиданно. Языком по мочке. И Тэхён больше не медлит. Подхватывает меня на руки, заставляя обвить его талию ногами, и вновь припадает к моему рту. Хрипит недовольное «блять», спотыкаясь о ножку придиванного столика со стоящим на нём бокалом, и крепче сжимает ладонями мои ягодицы ровно до того момента, пока я не чувствую под собой тканевый материал софы. Откидываюсь на неё спиной, удерживая Кима в объятиях. Тяну мужчину на себя, чтобы тот не посмел отстраниться. Не сейчас. Только не это. Не тогда, когда я так люблю тебя, что небо и земля сходятся в точках соприкосновения наших тел и рождают вселенную под моими рёбрами. Без тебя меня не существует. Лихорадочный вдох. Без тебя я просто не выживу. Но Тэхён знает это даже лучше, потому что видит меня насквозь. — Я всегда буду рядом, маленькая, — ещё одной вспышкой, ударом в висок, вызывающим помутнение рассудка: Ким слышит вне зависимости от того, озвучиваю ли я мысли. И мне это нравится. Я проталкиваю слюну через сухую глотку и растягиваю припухшие губы в улыбке, пока Тэхён выцеловывает каждый миллиметр моей кожи. Сдирает мешающийся лифчик, отбрасывая его на пол, и судорожно двигается вниз, оставляя за собой дорожку из влажных пятен. Когда он спрашивает, отдавалась ли я раньше кому-нибудь с такой же страстью, я смущённо качаю головой из стороны в сторону. Когда я спрашиваю, какое из воспоминаний для Тэхёна самое яркое, он беззастенчиво смеётся: день, когда мы впервые встретились. Собачий холод, моросящий дождь, градус в крови, отчего-то не греющий, наоборот, ухающий изморозью куда-то на дно желудка. Вызывающий тошноту. И короткое вечернее платье, катарактой отпечатывающееся на зрачке. Ослепляющее своей белизной. С того самого момента я разучился различать лица. Для меня была только ты — полностью, без остатка, с россыпью веснушек на оливковом лице, шрамиком под правой лопаткой и чувствительным местом в углублении над первым шейным позвонком. Дрожащая, как осиновый лист, когда я неосторожно-намеренно провожу большим пальцем по твоей лодыжке и отвлекаю от какой-то старой американской кинокомедии, которую ты так любила пересматривать с кузиной в детстве. Истеричная, импульсивная. Голодная до тепла и стонущая так громко, что соседи бьют по тонким картонным стенам, призывая к тишине и учтивости. Выдыхающая хриплое «плевать», когда они начинают барабанить кулаками по входной двери. Мокрый рот втягивает набухший сосок, заставляет со свистом втянуть воздух сквозь плотно сомкнутые губы и упереться затылком в твёрдый подлокотник. Тэхён целует мою грудь, пересчитывает губами выпирающие рёбра и снова возвращается к тёмным ореолам, прикусывая, вынуждая беспомощно скулить и умоляюще подаваться бёдрами ему навстречу. Тише-тише, родная. Мне так нравится, когда ты зовёшь меня сиплым голосом и просишь коснуться ниже. Твои распалённые щеки, слюна, поблёскивающая на подбородке, темнеющие засосы, цветущие на твоём теле лепестками красных гортензий, — это заставляет сходить с ума, терять равновесие, трезвость, орбиту; уходить камнем на дно, утягивая тебя за собой, потому что это именно то, что предначертано нам обоим. Не судьбой — так решили мы сами. Выгибайся сильнее, моя девочка. Сделай это для меня. И касается пальцами влажного белья между моими разведёнными ногами, надавливая на промежность и вновь прихватывая зубами ноющий сосок, тут же пуская электрический заряд куда-то в мою грудную клетку. Вздымающуюся рвано и тяжело. Воздух сгущается, становится раскалённей и обжигает лёгкие настолько сильно, что я вижу, как дымится темнота под моими ресницами. Как отскочившая от камня искра падает на сухой хворост, тут же заходясь пламенем, растущим к самому небу. Подпаливающим облака. Боже. Мой. Тэхён порывисто отстраняется, приподнимаясь на локтях, и хватается ладонями за мои бёдра, устраиваясь между ними и нежно припадая к внутренней стороне — так, чтобы раззадорить, подлить масла в огонь и почувствовать дрожь под своими руками. Не переходя грёбаных границ, которые впору выдирать с корнем. Издевательски медленно скользя языком по коже. Чувствуя дурманящий запах и едва не слетая с катушек, когда я дёргаюсь, зарываясь одеревеневшими пальцами в мягкие прядки его волос. — Господи, пожалуйста... — шепчу, словно в бреду, пытаясь подтянуть мужчину ближе. Почти настаиваю, на что он только хрипло смеётся, обдавая тёплым дыханием тонкую ткань моего нижнего белья. Дразнит, делая это ещё раз, пока я пересчитываю свои нервы, лопающиеся, как натянутые струны, и посылаю к чёрту хвалёную выдержку, размякающую на глазах. Путаюсь в смоляной паутине искрящихся мыслей и не замечаю, как Тэхён дёргает мои трусики вниз, едва не разрывая тонкий шёлковый материал. Преодолевает расстояние до моей взмокшей кожи за считанные мгновения, и я не успеваю заглотнуть кислород — стону, поперхнувшись воздухом, когда Ким неожиданно касается чувствительных складок языком. Резко припадает, фиксируя ладонями мои дрожащие ноги, и пачкает свой рот в смазке, облизываясь быстро и много, пока я выгибаюсь до хруста в пояснице и молюсь всем Богам о том, чтобы жить вечно. Представляю, как возбуждённый взгляд Тэхёна вколачивается в мои зрачки. Раскалённая волна поднимается от копчика к самой шее, парализует, впивается иглами в затылок. Бьёт, бьёт, бьёт. Поднимает, дарит ощущение невесомости. Полная дезориентации в пространстве — весь мир сужается до двух прижимающихся друг к другу тел, до кончика языка, надавливающего на клитор так, что я задыхаюсь от возбуждения. Ткань дивана неприятно елозит по вспотевшей коже, но мне нет до этого дела. Есть только мы. Только его длинные пальцы, проскальзывающие внутрь и задевающие костяшками эрогенные зоны. Двигающиеся быстро, трахающие до громких вскриков и оглушительных ударов сердца, долбящих где-то в ушах, словно в гонг. Не прекращая ласкать языком. Сладкая патока обволакивает разум, забивается в каждую клеточку тела, сотрясает изнутри, как при землетрясении. Верно. Ким Тэхён — стихийное бедствие. Моя личная погибель. Персональное сумасшествие. И любовь с первого взгляда. — Не могу, — хрипло, совершенно не узнавая собственного голоса. — Я больше... не могу... Близко. Совсем близко. Ощущение скорой разрядки нарастает откуда-то изнутри, растекается, наполняет доверху каждую клеточку моего тела и забивается в мышцы. Делает их в сто раз тяжелее. Мои стоны действуют на мужчину, как толчок в спину. Красная лампочка, заставляющая его отпрянуть и одним резким движением сдёрнуть с себя боксёры, избавляясь от болезненной тесноты. Пот прошибает с головы до пят, и я варюсь в нём. Варюсь в вожделении сногсшибательной силы и совершенно не хочу быть спасённой, когда Ким рывком притягивает меня ближе — галстук слегка сползает с моего лица вверх, но я по-прежнему плотно смыкаю веки, потому что нечёткие картинки перед моими глазами мелькают ярким калейдоскопом, кипятят мозг и взрываются под кожей фейерверками. Мокрые губы, припадающие к моему рту, и солоноватый запах смазки, перекатывающейся на языке. Секунда на замешательство. Ещё одна, чтобы почувствовать, как Ким прижимается эрегированным членом к моей пульсирующей промежности. Ждёт всего несколько мгновений, пальцами помогая себе приставить головку ко входу, прежде чем резко толкается бёдрами вперёд. И целая вечность на то, чтобы задрожать и потеряться в своей-чужой лихорадке. Узко, влажно, горячо. Настолько охеренно, что впору свихнуться в нирване. Умереть прямо здесь, на этом узком диване, под нескончаемый бой сердцебиения в ушах и звучные шлепки тела о тело. Я цепляюсь ладонями за его широкую спину и царапаю лопатки ноготками, вновь обхватываю талию Тэхёна ногами и подаюсь навстречу его поступательным движениям, едва попадая в темп, но совершенно не задумываясь об этом. Просто теснее. Просто сейчас. До одурения. До неги, расползающейся по телу с каждым новым толчком его таза. Это совершенно не похоже на то, что случалось со мной раньше. Это не эпизодический трах, вызванный подмешанным в коктейль афродизиаком, и не минутное помутнение, сменяющееся сожалением. Это огонь. Самый настоящий, выползающий из-под рёбер вместе с сиплым «люблю», срывающимся с языка. Я почти говорю это. Почти разрываю наши барабанные перепонки моими чувствами. Влага собирается в уголках моих глаз и щиплет ресницы. Судороги сковывают низ живота, превращают внутренности в кашу. Тэхён прячет рваное дыхание в моей яремной впадине. Почти... Ткань срывается с моих глаз, поднимаясь выше на лоб. Больше не давит на веки. И я делаю это. Делаю то, что не делала никогда. Оступаюсь. Нарушаю сразу два негласных правила нашей безумной игры. Я знаю, чем это грозит, но не могу сдержаться. Оргазм прошибает меня изнутри, и я перестаю понимать окружающую действительность, распадаюсь на частицы, совершенно не осознавая, что собираюсь натворить. Раз. — Тэхён, — зову его по имени. Не верю в то, что говорю это. Распахиваю глаза, упираясь затуманенным взглядом в серый поток. Два. Вижу кончики чёрных прядей, жёстких, запутавшихся в моих пальцах. А на «три» правда падает на меня обухом и ударяет кувалдой по костям. Громкий хлопок. Реальности хватает всего одного короткого мига, чтобы раздавить меня всмятку. Раскрошить, не оставляя за собой ничего, кроме пыльного налёта, тут же подхваченной потоком ветра через приоткрытое окно с улицы. Хосок дёргается в последний раз и громко стонет мне шею, крепче сжимая покрасневшую талию в своих ладонях. Замирает, пытаясь привести дыхание в норму. Ничего не отвечает, но я знаю: он услышал. Карточный домик падает и погребает нас под собой. Нас троих. Меня, его и человека, который вот уже несколько лет смотрит на меня глазами других людей. Смеётся чужими голосами и осуждает — громко, взглядами-розгами, пробирающимися в бездны моих чёрных зрачков, обнажающими нутро и рассекающими его до мяса. Ким Тэхён никогда не врёт. Он улыбается, раздевая мою жизнь и обнажая её грани. Любуется её наготой. Жизнь, благосклонную к мою порокам. Жизнь, прощающую мне ложь. Ведь... — Ким Тэхёна больше не существует. Хосок приподнимается надо мной. Ловит затравленный взгляд своим — разочарованным, таким холодным и острым, что я налетаю на него, как на льдины, ощущаю, как сводит конечности, и незамедлительно иду ко дну. Туда, где мне самое место. Хосок этого не заслуживает. Он не сделал ничего такого, за что можно было бы наказать. Но я совершаю то, за что люди не прощают: оступаюсь и простреливаю висок не только себе. Ставлю таймер на обратный отсчёт. Приставляю леденящий металл к чужой голове и нажимаю на курок. Эгоистка. Долбаная сумасшедшая. — Я знаю, что ты чувствуешь, — говорит Хосок, заставляя меня вздрогнуть, стирает слёзы с моих щёк и спешно отстраняется, поднимаясь на ноги. Больше не задевает меня взглядом, пытаясь спрятать его в ворохе своей одежды, раскиданной на полу. — Для меня он был настолько же братом, насколько для тебя — возлюбленным. Но ты не сможешь обернуть время вспять. Никто не может. Вода в лёгких, мучающая меня в кошмарах, подбирается к самому горлу. Я начинаю глубоко дышать, заходясь в спазмах, но Чон не подходит ко мне. Хосок знаком с правилами этой игры. И, в отличие от меня, он никогда их не нарушает. Каждый раз, когда Чон идёт на поводу у своих слабостей и протягивает руки, прижимая меня к груди, я борюсь с желанием сжаться от страха, как перед казнью, и он одёргивает себя, зарекаясь идти мне навстречу. Всегда с треском проваливается, как только я появляюсь на его пороге. Хосок знает, под чьим именем существует в моей голове, и полнится отвращением к самому себе. Потому что... Чон останавливается, крепче сжимая в ладони смятую рубашку и треклятый галстук, обещающий избавление лишь для одного; на деле же — стискивающий его шею до белых мушек и жгучего ощущения в костяшках. Выворачивающего наизнанку. — Мертвецам не нужны чувства. Ким Тэхён больше не ощущает боли. Но я — да. Хлопает дверь в одну из многочисленных комнат его дома. Слышится звон разбитого стекла. А Ким Тэхён вдруг смеётся. Заливисто и мягко. Вместе с ним смеюсь и я, прикрывая веки ладонями и чувствуя влагу под своими дрожащими пальцами. Ким Тэхён смотрит на меня из пламенеющих огоньков, зажигающихся с наступлением ночи. Сеул искрится и переливается, завораживая своим тёплым светом. Отогревает мне руки. Ким Тэхён умирает с рассветом. Но всегда возвращается вновь.