Человеку нужен человек

Они, все эти идиоты, дураки, неучи просто не могли осознать. Неприученные мыслить глубоко, неспособные даже провести простейший анализ очередного шедевра отечественного кинопрома, они смеялись над Виктором, презирали его, считали его извращенцем — глупые люди, что они понимали!.. Им не хватало чуткости и острого взора истинного критика, чтобы понимать не то, что Виктор произносил. Не хватало тактичности, чтобы промолчать. Не хватало мозгов, чтобы что-то заподозрить, ведь насмехаться всегда было куда проще, чем добраться до сути. Это мог сделать только Катарсис. Виктор Коитусов был прекрасным человеком, не огранённым алмазом, спрятанный под слоями грязи — и грязь эта была болезнью. Виктор был болен, но никому из упрекающих его это не было интересно. — Хуй. Член. Елдак. Хер моржовый. Маленький-большой друг, — корежа собственное лицо, будто пытаясь кривиться от своих же слов, произносил Виктор, до белых костяшек вцепляясь пальцами в свои запястья. Тихо хихикал, будто пытаясь разрядиться, снять напряжение, но это не помогало. Он лишь продолжал говорить то, чего на самом деле не хотел, и Катарсису было правда больно смотреть на него. — Сиськи. Сосочки. Дыни, тыквочки, — нервно смеялся Виктор, — мячики! Он всегда хотел быть сценаристом. Когда они только познакомились, встретившись в лектории университета кинематографического искусства, Виктор... Виктор был еще не болен. Он желал писать сценарии для хороших фильмов, хорошо учился, был добр к своим друзьям и всегда находил время для него, особенного — Катарсиса, заканчивавшего направление кинокритики. Катарсис был первым критиком, увидевшим его дипломную работу. Великолепную, полную аллюзий и потаенного смысла, который увидеть могли лишь избранные — вроде того же Катарсиса, — с множеством символов, которые нужно было правильно понять, и тогда сценарий Виктора становился шедевром. — Пизда. Махровая пещерка! Пирожочек, туннель для нефритового поезда! Мокрая щелка, влажный персик! Его голос в такие моменты становился другим. Все, абсолютно все считали, что Виктор насмехался над зрителями, которым предстояло смотреть фильмы по его сценариям. Думали, что он был редкостным извращенцем, неспособным держать свои подростковые фантазии в штанах. Катарсис был единственным, кто слышал боль через его нервный смех, пронизанный страданиями — от осознания собственной униженности, оскорбленности, никчемности. Никто не знал, что становилось с Виктором, когда его приступы проходили. Максимум, с чем сталкивались его коллеги по цеху — это непринужденное прощание и вкладывание в рук сценария, а потом Виктор приходил домой, к Катарсису, и снимал свою маску. Он устал извиняться, на самом деле. Синдром Туретта тянулся за ним с самого детства, и никто, совсем никто из одноклассников, учителей и взрослых не принимали его извинений. Они не понимали, что Виктор должен был быть не обвиняемым, а жертвой в их глазах — и его ругали, его наказывали, над ним издевались, лишь бы спровоцировать новый тик, поглумиться и нажаловаться его родителям. Поэтому Виктор перестал говорить «прошу прощения». Стало куда легче подыгрывать своему образу, распространять скандальную славу, чем искренне выражать сожаление по поводу того, что на самом деле заставляло самого Виктора рвать на себе волосы. — Я себя ненавижу. Он сказал это коротко и швырнул в стену очередную папку с недописанным сценарием, который взял на дом. Ему это все осточертело, Катарсис знал. У Виктора была мечта — написать сценарий к хорошему российскому фильму, но он сам все портил. Своими руками, своими губами. — Это не твоя вина, а, — протянул Катарсис, — ты же не виноват, а, что таблетки не помогают. Он протянул Виктору чашку чая с блюдцем, но тот только устало посмотрел на его руки и, развернувшись, ушел в свою комнату. Катарсис слышал, как он пытался работать. Переворачивал мятые листы, что-то зачеркивал, дописывал на компьютере строчки — стены в их доме были тонкие, Катарсис на кухне слышал даже скрип карандаша Виктора, что уж говорить о его разочарованных ударах по столу. Тяжко вздохнув, Катарсис взял бокал, бутылку вина и, поправив шарф, пошел к нему. В комнате Виктора было темно, лишь горела лампа на столе, за которым тот и сидел. Теребил свои черные очки, бормотал что-то под нос, переворачивал лежащие перед собой листы с черканным-перечерканным сценарием; Катарсис осторожно приблизился. — Тебе, а, — культурно «акнул» он, — стоит отдохнуть. Ты слишком, а, урабатываешься, а. Виктор посмотрел на него: Катарсис не смог прочитать его эмоции по глазам, ведь он их не видел, но по дрожащему голосу было понятно все. — Сегодня, — нервно усмехнулся Виктор, — я предложил статистке переспать со мной. Сам того не желая! Сколько... Сколько сальных комплиментов я ей отвесил, пока был не в себе — ты даже не представляешь, — стиснул он зубы. Катарсис ответил печальным вздохом и налил вина в бокал, протянул его Виктору. Тот посмотрел, встал со стула, подошел к Катарсису и забрал из его рук бутылку, тут же прикладываясь к горлу. Катарсис поморщился: так пить вино было просто верхом бескультурья, но Виктор на то и был Виктором. Катарсис понимал, почему ему было так тяжело. Сам Катарсис жил с собой в гармонии, высказывал все именно так, как звучало у него в голове, он был... Доволен жизнью. А Виктор — нет. Вместо Виктора его губами часто говорил кто-то другой, и самому Виктору, должно быть, было не только больно, но и страшно. Осушив половину бутылки, Виктор поставил ее на свой рабочий стол и окинул взглядом стопки бумаг. Катарсис знал: в таком состоянии он не сможет творить, лишь будет заниматься самобичеванием и терзать собственный разум ненавистью к себе. Это означало, что Виктора нужно было отвлечь — и Катарсис отвлек, схватив его за руку и поцеловав, медленно, но уже не осторожно. Они были вместе уже столько лет, какой там поцелуй!.. Виктор, кажется, и правда отвлекся: стоило Катарсису отстраниться, как он сжал его шарф в своих пальцах, снова притягивая Катарсиса к себе и целуя уже сам. Глубоко, нежно, успокаивающе. Так плавно, что даже вино в бокале Катарсиса не пошло рябью. Виктор забрал у него бокал, ставя его рядом с бутылкой, но второй рукой все еще держал его шарф. Катарсис знал, что только так Виктор мог перестать заниматься самоистязаниями. Катарсис был хорошим способом забыть все то, что тревожило Виктора, и Катарсис был рад, что мог предложить хотя бы такую помощь. Виктор потуже затянул шарф на его шее, а потом сжал стальными пальцами плечи и прижался губами к уху Катарсиса. Тот чувствовал, что его опять накрывало, но ничего не мог поделать. Даже движения Виктора стали дергаными. — Что, хочешь, чтобы мой толстый плуг вспахал твою узкую борозденку? — задрожали его руки еще сильнее, и Катарсис сглотнул, будучи не в силах пропустить это мимо ушей. — Твою мальчишескую вагинку моим мужским агрегатом, — с придыханием добавил он, хихикнув, — твою дырочку моим винтиком... Катарсис, выдохнув, нежно провел пальцами по лицу Виктора. Он знал, что крылось за этими словами: не возбужденный ребенок, не извращенец, но больной человек, который лишь хотел сказать Катарсису, насколько он ему был дорог. Когда из Виктора начинала сыпаться нецензурщина, Катарсис слышал не «твои теннисные мячики», а попытку вырваться из заболевания, которое рушило его жизнь, боль и сожаление. Поэтому, толкая Виктора на кровать, зажимая ему рот, насаживаясь на его действительно толстый, большой, мясистый член, Катарсис делал все так, как Виктору было лучше. Нежно гладил его руками в перчатках по коже и соскам, сжимал его бедра коленями, стараясь удержаться верхом, прижимался щекой к огромному члену, который не мог заглотить полностью. Катарсис мог понять каждое его желание по движению бровей, дрожи рук и крепости члена, по брани Виктора, по его пошлым и мерзким комментариям. Катарсис мог понять, что Виктору было больно, почему он хотел бы извиниться. Но Катарсис считал, что, заполняя его до краев, расширяя зад Катарсиса так, что он чуть ли не рвался, снова и снова кончая внутрь, своими руками опуская его на член, толкаясь бедрами, заставляя Катарсиса «акать», Виктор извинялся полностью — хотя бы перед ним. — Я, а, посмотрел твой новый фильм, а. Они лежали на кровати, и Виктор выглядел чуть счастливее. Его улыбка была сейчас не неприятно-маньяческой, а вполне себе обычной. — Да? И как тебе? — повернулся к нему Виктор, подавая ему бокал с вином, и тот привычно взял его в руку. Бокал, не Виктора, Виктора он брал в свои руки всего полчаса назад, когда Катарсис в который раз удивлялся его размерам и представлял, как эта штука заставит его чувствовать себя, когда в очередной раз окажется внутри. — Я, а, считаю, что глубинный смысл этого произведения, а, заключается в том, что жизнь быстротечна, а, и нужно не думать о прошлом или будущем, а жить в нынешнее время. Стать героем этого, а, времени, — чуть приподнялся на подушке Катарсис, отпивая немного вина. Поправил очки. Виктор Коитусов был прекрасным человеком, но его слова и задумки всегда оказывались неправильно понятыми. Поэтому Виктору нужен был Катарсис. Ведь, если рядом нет человека, который превратит твои оскорбления и домогательства в наполненное речью произведение, зачем вообще жить, верно?