доверять?

«надо мной, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа». В. Маяковский.

I.

Ванечка чувствует, как раздражение окутывает его с ног до головы при одном лишь взгляде на этот накрахмаленный барский воротничок, золотые запонки на запястьях, длинные, затянутые в белоснежные перчатки пальцы. Его окатывает ледяной ненавистью, когда он смотрит в мутные серые глаза, полные греха до самых краёв, полные спеси, усмешки и ответного раздражения. Ванечка уверен: все привычки, слова, жесты его барина не носят на себе печати искренности. Иван Игоревич – очередной устоявшийся образ помещика, наживающийся на честном труде рабочих, определяющий ценность человеческой личности золотыми монетами. И сейчас – впервые для Евстигнеева – Светло улыбается. Смотрит на перекошенное от гнева лицо человека, у которого он находится в подчинении, смотрит на помещика с этой гаденькой, неестественной линией губ-ножниц. Гордо. Неколебимо. Глядит так, что Евстигнеев, несмотря на шаткое Ванечкино положение, внутри себя признает его абсолютным победителем. Светло довольно-таки быстро свыкается с мыслью, что подобную выходку ему не простят, что старые синяки, кажется, вскоре вспыхнут новой болью, что сегодня ночью он снова спит в сарае. Он продолжает следить за каждым движением молодого барина, который, к слову, был чертовски хорош, и Светло это признавал. Ванечка цепляется взглядом за мокрые волосы и такую же мокрую идеально белую рубашку, которую Евстигнееву сшили на заказ только вчера. Которая просвечивает чёрные рисунки на крепком теле барина, являющиеся, безусловно, чем-то неземным для обыкновенного крестьянина, последним зовом западной моды. Именно поэтому Светло вновь не может сдержать любопытства. Засматривается, почти не отдавая себе отчета, однако моменты триумфа снова проносятся перед глазами, и крепостной с наслаждением вспоминает, как от всей души облил барина дорогим шампанским, неловко опрокинул бокал на глазах у влиятельных гостей поместья Евстигнеева. Как наблюдал пляшущих бесенят в барских глазах и злобу, казавшуюся жизненно необходимой. Ванечка уверен: эта ненависть – единственная живая эссенция в теле помещика, единственное искреннее чувство, на которое способен Евстигнеев. Иван Игоревич был отнюдь не милосердным мещанином, любил жить на широкую ногу и играть в карты до самой глубокой ночи, причем в любых заведениях, даже в самых прескверных. В народе был известен как настоящий деспот, но форы никому не давал и все оскорбления пресекал на корню. Часто молчал, редко выходил из себя и порой наказывал провинившихся слишком уж жестоко: заставлял часами стоять на острой крупе, сёк нещадно, за гнусное предательство отрезал язык. А Светло, по мнению остальных крепостных, был своего рода барским любимчиком, живым и целёхоньким, отделавшимся одними лишь синяками. Его Иван Игоревич всегда наказывал сам. И наказания эти были в сотни, в тысячи раз хуже, унизительнее тех, которые получали другие крестьяне. Ванечкины наказания были греховными. Ванечка думал, что у него абулия, что он больше не может противиться воле господина и терпеть унижения, не может бороться за свою честь. У него в глазах каждый раз мертвецким цветом разливалась тоска, когда барин касался его кожи, собственнически сжимал, подминал, оставлял гематомы, затягивал кисти у изголовья, вязал по рукам и ногам. В первые месяцы Ванечка не знал, как к этому относиться – грубые домогательства помещика противоречили его представлениям о морали. Затем Светло с ужасом осознал, что свыкся, принял подобный образ жизни. В его голове произошёл крах нравственных ценностей, переосмысление окружающего мира, и теперь один только грех занимал все мысли. Ванечка не чувствовал ничего – он лишь изредка скулил во сне, привычно показывал зубы и надеялся, что из этого мракобесия всё же есть выход, что мучения вскоре исчерпают себя. Однако потом, когда он пытался наложить на себя руки и оказался обнаруженным самим Иваном Игоревичем, понял, что этот порочный круг не разомкнуть и ему сам бог велел позорно умереть от руки господина. Ванечка буквально загибался от тяжести своего греха – он сильно давил на плечи, мешал спокойно дышать, и Светло, если честно, жить к тому времени совсем не хотелось. Именно тогда появилась она. Карина – одна из служанок в барском доме – бережно залечивала все Ванечкины раны, разминала ему затёкшие запястья, на свой страх и риск носила с кухни фрукты и разные сладости. Карина такая правильная, такая искренняя. У Карины короткие волосы и вечно улыбающиеся глаза, в которых ещё тлеет слабый уголёк надежды на лучшее. У Карины поразительно тонкие пальцы с коротко подстриженными ногтями, которые обычно зашивали рубаху Светло, немилосердно порванную Иваном Игоревичем. Ванечка заглядывался на невозможно острые женские локти, худые запястья с видимыми косточками и часто думал о том, чтобы сбежать с Кариной куда-нибудь далеко, ведь она так мила, так добра к нему, так хороша! Словами не передать, как хороша! Но Ванечка не мог. Он не боялся за себя, но страшно боялся за Карину, и совсем не мог. Светло уже давно чувствовал себя не тем, кем был до приезда в барское поместье. Иван Игоревич засадил в нём зерно сомнения: Ванечке казалось, что какая-то его часть будет навсегда зависеть от барской руки и отчаянно ждать, когда она наконец пережмёт ему горло. Что даже если им с Каринкой удалось бы сбежать, Ванечке сбежать от своих страхов в любом случае не получится – Ванечку всю жизнь будет преследовать образ его неприступного господина, он будет сниться ему с холодными разрисованными руками, отталкивающими, грубо хватающими за запястья, принуждающими. Светло уже привык напарываться на холод и отчуждение, привык чувствовать себя вещью, полой внутри, привык отдавать и не получать ничего взамен. Однако, несмотря на это, Ванечкина жизнь сейчас – это помутнение, переосмысление, рефлексия и болезненное влечение к Евстигнееву, к своему личному кошмару, и в этом самом помутнении он даже мысленно признаться не в силах. Светло, по правде говоря, до сих пор не понимает, что вообще с ним происходит, почему эти метаморфозы совсем его не смущают. Ванечка знает лишь одно: с каждым взглядом на вычурного барчонка он по-прежнему становится злее, он чувствует, как кровь разносит по его телу бессильную ненависть, как клокочет в нём море злости, и это не может не радовать. Единственное, о чём он мечтает – чтобы ему к чертям выкололи глаза, чтобы он больше никогда в своей жизни не видел Ивана Игоревича, не чувствовал его грязных касаний и, что самое главное, не допускал даже мысли о том, что руки барские могут быть не только грубыми, но и безукоризненно нежными.

II.

Иван Игоревич неожиданно снизошёл до милосердия и в последнее время смотрел на выходки Светло сквозь пальцы. Ванечка вдруг понял, что барин не трогал его уже около месяца. Не домогался, не принуждал, не вымещал на нём всю накопившуюся злобу. Переломный момент в жизни крепостного начался полторы недели назад, когда Евстигнеев утром позвал Ванечку за свой стол. Предложил отобедать вместе, впервые посмотрел на него ясными, мягкими глазами, в которых оттенка привычного высокомерия не оказалось. Светло аккуратно постучал в дверь, неуверенно прошёл в барские покои. Иван Игоревич стоял к нему спиной, весь такой расслабленный и разморённый сном, наблюдал за утренней суетой в поместье и улыбался как-то странно, незнакомо. У Евстигнеева – осоловелые, сонные глаза и очаровательный след от подушки на щеке, приковывающий внимание. Щетина – колючая, трёхдневная, волосы – лохматые до безобразия. Барин накинул на плечи белую рубашку и подошёл к столу, кивком головы приказал Ванечке сесть на стул, пододвинул ему тарелку с ароматной манной кашей и расположился напротив. Светло оторвал взгляд от Ивана Игоревича и опасливо посмотрел на кушанья, снова полез на рожон: оскалился, буквально выплюнул барчонку в лицо слова о том, что подачек ему не надо. Иван Игоревич, всё еще смотревший на подчиненного без тени злобы, неожиданно засмеялся, и у Ванечки от этого смеха мурашки – куда-то вниз, по позвоночнику. Он против воли кинул взгляд на расстёгнутую рубашку мещанина, на голую грудь, рассмотрел хитросплетения татуировок, пока выпала такая возможность, и внутренне поразился – настолько искусная была работа. Евстигнеев открыто упивался его любопытством и произведённым эффектом, едва заметно улыбаясь. Лицо Светло было донельзя глупым, но безумно привлекательным: распахнутые настежь ресницы, слегка приоткрытый рот, приподнятые в изумлении брови. Иван Игоревич легко подцепил его подбородок пальцами и довольно заглянул в глаза, с которых спала пелена наваждения, сладкого помутнения, поймал его слегка рассеянный взгляд, ставший гордым и – совсем немного – острым. — Нравится, Ванюш? Смотрел-вглядывался, улыбался самоуверенно. Ванечка от него глаз оторвать не мог. — Уродства ваши, Иванигрьч? Ни капли. Век бы не видел. Евстигнеев его слова мимо ушей пропустил. По-прежнему держал Ванечкин подбородок, взгляда внимательного не отрывая. У Ванечки – мраморная кожа, отросшие тёмные пряди волос, спадающие на лоб, красивый овал лица и нос с горбинкой. Манящие, розовые губы, которые очаровательно округлялись, когда он возмущался. Чёрные, блестящие глаза, в которых – Иван Игоревич уверен – можно было топить чертей. Помещик медленно вертел его голову из стороны в сторону, словно товар на базаре разглядывал, подушечкой пальца едва-едва поглаживая подбородок. Смотрел на изящный профиль и думал, что для обыкновенного крестьянина Ванечка был слишком хорош. Смотрел и думал: непослушный. Видел бог, как сильно Евстигнееву хотелось приручить диковатого и мятежного крепостного, чтобы тот всегда шёл за его рукой, чтобы смотрел с безграничной преданностью. Иван Игоревич неосознанно коснулся большим пальцем нижней губы, слегка оттянув мякоть, и его повело от одной только мысли о том, что мог вытворять Ванечка этими самыми губами, если бы не зажимался. Светло скривился. — Красивый ты мальчик, Ванечка. Жаль только, что острый на язык. Крепостной ушёл от тёплого прикосновения, взгляд в пол вперив. Помещик усмехнулся, резво поднялся на ноги и подошел к окну. На улице вовсю кипела жизнь: женщины стирали, отжимали вещи и старательно развешивали на верёвках, носились с вёдрами наперевес и приятно шумели. Карина прошла мимо с бидоном молока и поспешила к мужикам, которые рубили дрова и утирали выступивший пот рукавом холщовой рубахи. Она миролюбиво протянула кружки Славе, Мишке, Андрею, и они от души её поблагодарили. Иван Игоревич смотрел на эту картину с напускным спокойствием, слегка поморщился, услышав звук чистого, мягкого смеха Карины, и раздражённо фыркнул. Когда их взгляды встретились, девушка сдержанно поклонилась, а Евстигнеев, не разрывая зрительного контакта, посмотрел на неё со всем присущим высокомерием, отвернулся от окна и захлопнул форточку. Хорошее настроение как рукой сняло. Ванечка по-прежнему сидел на стуле, не изменив положения. Из гордости и крошки в рот не положивши. Помещик махнул на это рукой, подошёл ближе и невозмутимо протянул ему запястье. — Застегни. По Ваньке не скажешь, что он дурак, а на деле ведь только так и выходит. Он пялился на барские манжеты достаточно долго, и терпения у Евстигнеева не хватило. — Мне ждать-то долго, пока ты решишься? Пуговичку в петличку вдевай, али ты забыл, как это делается? Светло мгновенно отмер и протянул слегка дрожащие пальцы к пуговицам, нерешительно застёгивая. Барин оправил рукав и белоснежный воротничок, опять посмотрел на Ванечку и задумчиво поскрёб в затылке: — Нет уж, пока половину тарелки не осилишь – не пущу. — и добавил с плохо скрываемым раздражением: — Каринка твоя готовила, как-никак. При упоминании Карины Ванечка немного сник. Евстигнеев хохотнул нервно, догадку озвучив: — Что, не жалует тебя? Зна-ает, что ты в барских покоях ошиваешься. Рад бы любить этих девок, да не можешь. Попал я в десятку? Светло в одночасье вспыхнул, взгляд острый и горящий на Ивана Игоревича устремил. И злобой захлебнулся. Убеждал себя, что неправду говорит деспот, что слова эти неприятные – только на потеху барскому самолюбию, чтобы задеть побольнее, сорвать личину. Но Ванечка не лыком шит. — Странные у вас, паныч, мысли. Как Карина может меня не жаловать, если она невеста моя? Евстигнеев едва заметно вздрогнул плечами, Ванечкин торжествующий взгляд поймал, мысленно лгуном его окрестив. Знает ведь, что врёт внаглую, однако где-то глубоко внутри точил червь сомнения. Когда успели спеться, если знакомы они от силы два месяца? Где это видано, чтобы слуги миловались за барской спиной? Евстигнеев чувствовал закипающий в жилах гнев. На довольное лицо слуги смотреть не было сил. Стыдно понимать, что упивался этот сучонок его помешательством, насмехался над слепым собственничеством и дурацким желанием обладать всецело. Иван Игоревич, не рассчитав силы, дёрнул Ванечку на себя, пальцами сжимая чужое запястье до боли. Светло даже не пискнул. Замолчал, губы сжал презренно и продолжил сверлить взглядом ненавистные барские глаза. Мещанин наклонился ниже и опалил дыханием лицо крепостного, увидел, как тот скалится, словно хищная зверушка, и побоялся даже немного, слегка отодвинулся. — Ты эти игры прекращай, Ванюша. Знаешь же, какое наказание может последовать за такую вольность. — Вы благословение-то свое даёте, Ваше Сиятельство? — издевательски протянул Светло, делая акцент на обращении и откровенно упиваясь эмоциями Ивана Игоревича. Барин лишь сильнее сжал руку на запястье слуги, вторую ладонь положил на горло, с наслаждением ощутил нервно ходящий кадык под пальцами. Сжал совсем чуть-чуть, посмотрел Ванечке в глаза и не увидел в них прежнего запала. Не увидел в них ничего, кроме ледяного безразличия. Светло будто был глух к его угрозам. — Что, жизнь собственная уже не дорога? — Как видите, Ваше Сиятельство. И тут же оживился, окрысился, одарил своего господина ненавистью в чистом виде, будто кипятком плеснул. Евстигнеев смотрел в эти яростные глаза, в которых неукротимая жажда воли, неисчерпаемая моральная сила. И столько в них стойкости, господи, столько сучьей смелости в этих живых глазах, столько протеста и вызова. В них – нежелание пресмыкаться, жить так, как все, подстраиваться под установленные порядки, в них отвага граничит с чистым безумием. Иван Игоревич неожиданно понял. Ванечкин стержень не гнётся, не ломается посередине.

III.

Во второй половине дня Светло, окончив все дела, пошёл к Карине в прачечную. По дороге всё обдумывал произошедшее. Ну не укладывался у него в голове такой Иван Игоревич – простой, располагающий к себе, с теплыми руками и ясным взглядом. Смеющийся. Тихо так, трогательно. Ванечка впервые услышал его смех, который оказался бархатным и невообразимо приятным. К нему на ум пришла шальная мысль: что, барчонок теперь каждое утро его на второй завтрак звать будет? Почему-то Светло думал, что было бы неплохо – негоже Карину подставлять, вдруг на кухне заметят многочисленные кражи и высекут бедную. Ванечка себе этого точно не простит. При мысли о наказании Ваньку бросило в холод. Не хотел он вспоминать те ужасные дни, когда барин словно слетал с катушек и превращался в настоящего деспота, коим его в народе и прозвали – доставал плеть или хворостину, ходил по Ванечкиной спине до того момента, пока тот вообще переставал что-либо чувствовать. Но не убивал. Наслаждался видом располосанной спины, тихими Ванечкиными слезами, мокрыми щеками, слышал сдавленные всхлипы, однако совсем не слышал мольбы, просьб остановиться. И это заводило внутреннее колесо возбуждения только сильнее. Светло лишь гордо утыкался лицом в подушку и приказывал себе молчать, давился слезами, давился собственным безволием, потому что противиться барским желаням он был не в силах. Евстигнеев заглядывался на Ванечкины лопатки, на россыпь крупных родинок и не мог себе отказать в удовольствии прижаться к ним губами, почти невесомо, успокаивающе, а затем – неожиданно впиться в нервно дрожащую спину болючим укусом, чтобы выбить наконец из Светло мученический вскрик и насладиться им сполна. Затем Иван Игоревич переворачивал безвольное тело Ванечки на саднящую спину, зажимал запястья, давил на синяки. Слуга жмурился от тупой боли, ёрзал и всячески уходил от жгучих прикосновений ирода, лягался и клацал зубами. Помещик придавливал сильным телом, отрезал все возможные пути отступления и брал грубо, с оттяжкой, смотрел в горящие от искренней злобы глаза. Лишний раз поражался непокорности этого своенравного мальчишки, от которого у него рвало крышу. Однако Евстигнеев никогда не отдавал ничего взамен. Не проявлял спонтанной нежности и – никогда в жизни! – не целовал. Ванечка неожиданно встал, как вкопанный, смотря перед собой и наконец прокрутил шальную мысль в голове. Тряхнул головой, отогнал дурное, сладкое наваждение. Прислушался к ощущениям: в груди тесно, душно, волнительно. Почему-то думалось о том, что губы барские обязательно требовательные, горькие от папирос, но в то же время – до безобразия мягкие, чуткие, невозможные, от которых кружилась голова и подкашивались колени. — Вань! Ванька! От которых – независимо от времени и обстоятельств – снова шестнадцать. — Светло! Взглянул на Карину осоловело, слегка приоткрыв рот, моментально развеяв секундное помешательство, и вновь вернулся на землю. — О чём думал, Ванечка? — Карина чудо, как хороша. Она, растрепанная, вспотевшая, усиленно полоскала грязные вещи в тазике, хитро поглядывала на Светло и постоянно убирала выбивающуюся прядь за ухо. Ванечка решил не мяться на пороге и шагнул в прачечную, поспешно отмахнулся, мол, ничего важного, и предложил помощь. Карина аж просияла: глазки вновь заулыбались, точно лужицы, когда в них заглянет солнце! Девушка благодарно кивнула, передала таз с мутной водой и попросила набрать чистой. Ване это было совсем не в тягость. Стирали вместе, шумно, со смехом и ребячеством. Карина брызгалась мыльной водой и восторженно визжала, когда Ванечка перехватывал её запястья холодными пальцами или встряхивал мокрое бельё у её носа. Пару раз к ним заглядывали люди, с любопытством наблюдая за их вознёй, но Ваньке было всё равно на остальных, ему было легко и хорошо наедине с Кариной, с этой светлой девочкой, которая поразительно аккуратно штопала ему рубахи и умела хранить даже самые ужасные и грязные секреты. Ванечке многого и не надо. Ноги Ванькины неловко заплетались на мокром полу, и он поскользнулся, потянул Карину за подол платья, тут же взрываясь хохотом. Девушка не совсем изящно приземлилась ему на руки, отчего Светло хорошо так приложился затылком о деревянный пол. Он зашипел, потирая больное место, а горе-прачка, принимая сидячее положение вместе со своим горе-помощником, испуганно поднесла ладони ко рту и тут же вплела пальцы в темные волосы Светло, массируя, снимая болевые ощущения. Ванечка сперва даже опешил, но потом понял, что в нежных Карининых руках он расслабляется, вновь собирается по частям-осколкам и совсем не думает об Иване Игоревиче. И о его словах тоже. «Рад бы любить этих девок, да не можешь». Ванечку снова охватила бессильная, слепая ненависть. Он больше не чувствовал женских пальцев в своих волосах, не чувствовал трепетных касаний и магии момента. Он озлобился, скривил губы и увернулся от рук Карины, поймал в её глазах непонимание. Признаться честно, Ванечка сам себя давно уже не понимал. Именно поэтому он дёрнул девушку за запястье резче, чем обычно, и поцеловал. Мысленно обругал себя самыми гнусными словами – не так должны были развиваться их с Кариной отношения, совсем не так. Светло почувствовал укол совести, когда девушка робко ответила на поцелуй, почувствовал своей грудью её вспуганное сердце и совсем, совсем не почувствовал облегчения. Он лишь усилил напор и ощутил, как ненависть буквально прожигает ему кожу, разъедает кости, ненависть к первому дню в этом чёртовом поместье, ненависть к Ивану Игоревичу и – прежде всего – самому себе. Ненависть – от резкого, словно гром, осознания, что полюбить Карину он никогда не сможет. Ненависть – от невозможности что-либо изменить, от невозможности скинуть с себя цепи и зажить новой жизнью. Ненависть – от болезненного понимания, что он никогда не будет любим. Ванечка отвалился от горячего рта Карины, поднёс ладонь к лицу, норовя вытереть губы, но вовремя осёкся. Пристально посмотрел на девушку, взглядом зацепился за мокрые глаза, распахнутые мягкие губы и подумал: господи. Подумал: какой дурак, это надо же было так оплошать? А потом Ванечку словно ледяной водой окатило, когда он перевёл взгляд на зеркало за спиной Карины и увидел там отражение Ивана Игоревича. Светло отполз от девушки и нетвёрдо поднялся на ноги, наблюдая за тем, как медленно, неизбежно, шаг за шагом приближался к нему его барин, его самый страшный кошмар. Евстигнеев смотрел с прищуром, будто бы пристреливался, заложив руки за спину, всем своим гордым, неприступным видом показывая холодную отчуждённость. Однако Ванечка явно видел, как напряглось лицо у барина, как сжимались-разжимались его губы, как вздулась венка на шее. Светло зачем-то храбриться начал, выпятил грудь вперед, с вражеским видом глядя на Ивана Игоревича, с вызовом, нагло и несгибаемо. И ему вдруг подумалось: в это самое мгновение нечто тонкое, неуловимое, хрупкое, что было между ними, рассыпалось в пыль, разбилось на тысячи осколков-стёклышек. Что наказания ему сегодня точно не избежать. Что Карина, возможно, ничего-ничего не понимает, что чувствует глубокую обиду на Светло, чувствует себя бессовестно использованной. Что он, наверное, зря всё это задумал, а главное – зачем? Что дышать ему неожиданно стало – больно. Евстигнеев, неколебимо прекрасный, безразличный, в чьих глазах – ничего, кроме всепоглощающего холода, наконец разлепил спёкшиеся губы: — Ну что, доигрался, Ванечка? Выплёвывал, чеканил слова чётко, словно штамповальная машина. С каждым новым – пригвождал Светло к полу, не оставлял ни единого шанса на спасение. Говорил: — Подставил ты и себя, и Карину. Как тебе предложение поспать сегодня в сарае? Ванечка съежился под его немигающим взглядом, внутри – один голый страх и паника, ничего больше. Но он боялся отнюдь не этого, и Иван Игоревич словно прочёл его мысли: — Ко мне в покои. Живо. И понял Ванечка – мрак неизбежен. Он поглотит в любом случае, уйдёт на время, а потом снова нагрянет нежданно-негаданно, обнесёт, закружит, толкнёт в бездну. Ванечке казалось, будто ноги его – деревянные, когда он переступал порог, покорно следуя за барской спиной, будто он уже не жив, будто прямо сейчас перестанет дышать, неловко осядет на землю, истечёт густой, горячей, алой. Светло неохотно перебирал ногами, плёлся за Евстигнеевым не помня себя и думал: что сделает этот ирод? Опять свяжет по рукам-ногам или сразу убьёт, не церемонясь? Иван Игоревич первым вошёл в покои, пропустил Ванечку и громко захлопнул дверь. У Светло вся жизнь промелькнула перед глазами, увильнула, скользнула мимо, как ты её ни хватай. Евстигнеев повернулся спиной к двери, вперив тяжелый взгляд Ванечке между лопаток, смотрел долго, пронзительно, и на лице его заходили желваки. Он озверел и кинулся на Светло, словно сокол на добычу, вцепился пальцами в его воротник и от всей души дёрнул, разворачивая крепостного к себе лицом. Ванечка не успел отреагировать, сгруппироваться, как его с яростью придавили к стене. Он чувствовал, как ноги у него подкашивались, словно по ним ударили палкой, чувствовал, как трещали нитки воротничка, чувствовал притягивающие руки Евстигнеева, его сбитое дыхание и думал, что всё это происходит не с ним. Иван Игоревич дышал открытым ртом, не в силах разорвать зрительный контакт, и Ванечка увидел, как в его шальных и абсолютно ненормальных глазах радужка уже наполовину затопила серый зрачок. Увидел новое выражение в этом тусклом взгляде. Увидел, что на самом дне глаз – глубоко, надежно спрятаны печаль, горечь, отчаяние. Ванечка вздрогнул, захлебнулся кислородом, весь встрепенулся под немигающим взглядом и неожиданно понял, что прямо сейчас – не может. Не может выплюнуть барину в лицо едкие слова ненависти, выреветь всю обиду, пока он перед ним – нараспашку, живой и настоящий, пока он перед ним – не холодный и отчуждённый Иван Игоревич, а Ванька, в чьих глазах море печали до самых-самых краёв. Светло сам не понял, как в одночасье потянулся к нему всем телом, как руки его – горячие – бережно накрыли барские, всё еще сжимающие воротник, как он весь неожиданно расслабился и – боже! – подался к Евстигнееву губами неизвестно зачем. И напоролся на пустоту, потому что Иван Игоревич – молодой барин, который не привык отдавать что-то взамен. Светло в неверии распахнул глаза и уставился на Евстигнеева. Взгляд барский снова сделался безразличным. Помещик освободил крепостного из тисков, с силой отпихнул и неожиданно засмеялся в голос – острая догадка раздразнила воспалённое сознание: — Что, целоваться захотелось? Со мной-то, с безбожником, который лупил тебя на протяжении долгих месяцев? — оскалился, голову склонил к плечу и протянул издевательски: — Ванечка, не будет никакой истории любви, очнись. Мы не в сказочке и любовниками никогда не будем. Слова барские – набатом в голове, единым сливающимся звуком. Ванечка будто слышал их, но не понимал значения. Однако знал уже заранее, что оставаться наедине с этим человеком он больше не мог.

IV.

Ванечка избегал его около недели. Ошивался где-то, маялся от безделья, рефлексировал. Но долго бегать не пришлось. Каринку выслали. — Какого чёрта, сука? Ворвался в барскую комнату, стукнул дверями, взглядом поймал светлую макушку, склонившуюся над кипой бумаг. Понял, что Евстигнеев не обращал на него никакого внимания. Тот, в свою очередь, продолжал монотонно царапать пером по бумаге и выводить слова каллиграфическим почерком. Светло закипал. В один шаг преодолел расстояние от порога до барского стола, опёрся руками, внутренне поражаясь своей дерзости. Иван Игоревич и бровью не повёл, однако взгляд поднял, на Ванечку посмотрел незаинтересованно. А потом, словно в замедленной съёмке, поднялся со стула, и теперь пришёл его черёд смотреть на Светло сверху вниз. Но Ванечка слабины не дал. — Сука? Ты ничего не перепутал? — Где Карина? Ненавидел. Всё еще ненавидел этот накрахмаленный воротничок, золотые запонки и белоснежные перчатки. Ненавидел его привычку закладывать руки за спину, льдистые глаза, выражающие одно лишь безразличие, дурацкие татуировки и эту искреннюю улыбку, которую Ванечка видел всего раз в жизни. Ненавидел его всего целиком, до ярких звёзд перед глазами, до дрожи в коленях, до боли в солнечном сплетении, так сильно ненавидел, что ждал его, как покорная сука, ждал, когда Иван Игоревич опять ворвётся к нему, ворвётся в его жизнь, сметёт всё к чертям, сломает его выдержку, встряхнёт за воротник, потащит к себе в покои и уверенно скажет: «мой». Но Евстигнеев не приходил, не делал так, как было раньше. Неделя прошла, думал Светло, целая неделя – наверняка в голове барской уже кто-то другой засел, кто-то другой обнажил тело, но ещё не обнажил душу, прямо как Ванечка, вот только время его давно прошло – не нужен он уже барину и даром. Думать об этом не хотелось, не хотелось осознавать, ведь от осознания этого – почему-то – горько было. Нестерпимо. Иван Игоревич будто ничего не видел. Не понимал или не хотел понимать, что он – панацея, Ванечкино спасение, но и одновременно – погибель. — Подарил я её своему другу. Не боись, он порядочный, девку не тронет. Зато ты у меня теперь как на ладони. И почему-то от этих слов – не легче, а только хуже. У Ванечки больше сил не было злиться и плеваться желчью. — Сегодня вечером, к слову, я важных гостей принимаю. Чтобы был вычищен до лоска, приодет и вёл себя смирно, уяснил? — холодно, не отрываясь от бумаг. Не вздрогнул даже, когда услышал, как Ванечка в сердцах хлопнул дверью. Светло не знал, куда идти, и в одночасье он почувствовал себя таким одиноким и брошенным – хоть впору волком вой! Ему думалось, что он атлант, несущий на своих плечах неподъемное небо, однако не такой могущественный, каким его обычно представляют. Что Карина, – разбитая, опустошённая – наверное, ненавидит его всем сердцем, что такой груз – ему не по силам. Ванечка внезапно остановился. Мимо него сновали туда-сюда люди, но никому не было дела до его угрызений, до его печали, разъедавшей кости изнутри. Светло неожиданно выпустил дробью воздух из лёгких, спрятал лицо в дрожащих ладонях и глухо простонал от полного бессилия. Он буквально физически ощущал, как горло схватывали невидимые руки и душили-душили-душили, не давали продохнуть, и ему казалось, что руки эти – именно барские, и так он их ждал, ждал на своей шее, потому что это было невыносимо – жить с чувством собственной вины, которую никак не искупить. Так же невыносимо было жить с мыслью о том, что глаза барские больше не посмотрят на тебя с мягким снисхождением – они посмотрят лишь с отвращением, непримиримой злобой и едкой усмешкой. Ванечка добрался до своей каморки не помня себя, упал на узкую кровать одетый и подогнул ноги, к стене отвернувшись. Подумал: какой смысл вскидывать руки к небу, если всё равно ничего не изменится? Так и провалился Светло в недолгий сон, и видел он странные картины, странных людей и высокие стены, которые давили на него всей своей серой массой, стискивали, отрезали пути спасения. Проснулся в холодном поту ближе к вечеру, поспешно поднялся и принялся искать в пыльном шкафу более-менее сносные вещи, в которых можно было принять гостей. Оделся, застегнул последние пуговицы и вышел за порог, к дому барскому направляясь, где уже собирались люди. На пути ему встретились кареты, зеваки-кучера и уставшие, изъезженные лошади. Гайдуки откидывали подножки транспорта для своих вельмож, подавали им руки, и те, явно утомлённые поездкой, вываливались с неохотой, являли миру озабоченные и уставшие лица. Ванечка провожал старых, обрюзгших помещиков и их молоденьких жён насмешливым взглядом, смотрел на разодетых девиц, прячущих лица за разноцветными веерами, и думал, что их ничтожные, несерьёзные и мелочные проблемы заключались лишь в выборе подходящего наряда для встречи, в то время как на улицах Петербурга умирали от голода дети, страдали от барского деспотизма и беззакония мужчины, подвергались сексуальному насилию женщины. Светло поджал губы, натянуто улыбаясь новоприбывшим. Потрепанная бричка скрипуче остановилась, гайдуки и кучера мгновенно засуетились. Ванечка наблюдал за этой немой картиной с плохо скрываемым весельем, особенно когда увидал, как старуха в сером шёлковом платье не совсем изящно вывалилась из брички, потянув за рукав своего мужа и пролетев подножку. Чудом устояв на ногах, она смахнула невидимую пыль и совершенно девичьим и кокетливым движением накинула на плечо съехавший платок. Вслед за ней вышла молодая девушка лет двадцати трёх, одетая, что называется, с иголочки. У неё – красивое, аккуратное лицо и изящные руки, затянутые в перчатки. Она, шурша подолом нежно-розового платья, подошла к женщине, которая, по всей видимости, являлась её матерью, и что-то быстро шепнула ей на ухо. Сказанное развеселило матушку – сухие губы изогнулись в усмешке, глаза смотрели масляно, выискивая в толпе владельца поместья. До пожилого мужа, какого-то отрешённого и безразличного ко всему, одетого достаточно скромно, не было никакого дела. Ванечка вместе с последними новоприбывшими двинулся ко входу в барский дом. В достаточно нешироком коридоре он плечом к плечу столкнулся с той самой миловидной девицей. Она окинула его важным снисходительным взглядом, а потом растянула губы в фальшивом подобии улыбки: — Добрый вечер! Подскажи-ка: хозяин ваш как к танцам относится? Приветствует али нет? Умело изобразила робость и стеснение, заправляя прядь светлых волос за ухо и поглядывая на Светло блестящими глазами. Пустая, подумал Ванечка. — Не знаю даже, извините. — промямлил Светло, скованно поклонился и ретировался в самый дальний угол помещения. Слуги и большая часть лакеев поспешили удалиться из зала – их постоянное присутствие говорило о неуважительном отношении хозяина к достопочтенным гостям. Ванечка же словно прирос к полу. У него перед глазами – мелькающие яркие веера и шуршащие платья. Среди этой разноцветной круговерти Светло отчаянно пытался выхватить фигуру в черном элегантном фраке, и неожиданно для Ванечки высокие белоснежные двери распахнулись, являя свету хозяина поместья, известного на весь Петербург. Иван Игоревич грациозно вошёл в зал, поправил перчатки на руках и улыбнулся по-настоящему, открыто и искренне, как могло показаться гостям, однако только Светло знал, сколько на самом деле было в его хозяине спеси, сколько жестокости было в его холодных и равнодушных глазах. Только в присутствии Ванечки Евстигнеев показывал себя настоящего, когда больно сжимал запястья и бесконечно унижал, когда частично рушил стену между ними и затем возводил её вновь. Взгляд Светло заострился на золотых барских запонках, тщательно зачёсанных светлых волосах. На красивой, статной фигуре, широких плечах, алой розе в грудном кармане его фрака. Ванечка даже не удивился, когда увидел, как Иван Игоревич, ловко маневрируя между людьми, приближался к белокурой красавице в розовом платье; совсем не удивился её кокетливому взгляду из-под ресниц. Ванечка чувствовал, как с каждым верным шагом к девушке Евстигнеев отдалялся от него на целых три, и совсем ничего не чувствовал, когда Иван Игоревич галантно наклонился к девичьей руке и прикоснулся к ней губами. Торжество начиналось с приветственного танца – полонеза. Гости занимали свои позиции, вместе с ними в неторопливом темпе под руку шли хозяин поместья и его избранница. Сколько продолжалось это шествие – десять минут или час – Ванечка не знал. После танца гости разошлись в разные концы зала, но ненадолго – только выпить бокал шампанского и закусить красной рыбой в буфете. От пожилых дам, падких на всякого рода сплетни, Светло услышал, что Иван Игоревич обещал белокурой девушке мазурку – довольно энергичный и значимый для дамы танец, после которого, по обыкновению, кавалер обязан отвести избранницу в более-менее безлюдный уголок зала, поговорить с ней по душам и, возможно, объясниться в чувствах. Ванечка не придал этим разговорам большого значения, но вот зазвучали первые аккорды, и торжественное помещение снова погрузилось в атмосферу праздного веселья. Но не для Светло. Совсем неожиданно ему показалось, что Евстигнеев смотрел. Неотрывно, жадно. Смотрел именно в ту тёмную часть зала, в которой находился он, переминавшийся с ноги на ногу. Ванечка несколько раз моргнул, пытаясь согнать все эмоции с лица, вернуть ему былой равнодушный вид. И вновь кинул взгляд в самую гущу танцующих и кружащихся людей, на то место, где секунду назад мелькнул Иван Игоревич со своей дамой. По окончанию мазурки Евстигнеев ожидаемо повёл красавицу в сторону узкой, но уютной софы, осыпая изысканными комплиментами её воздушное нежное платье и худые руки в перчатках. Ванечке было почти стыдно осознавать, что Евстигнеев, возможно, с самого начала торжества следил за ним, следил с презрительной насмешкой и ждал того момента, когда можно было задеть Светло побольнее. Кажется, дождался. Хозяин поместья сидел на мягкой обивке, корпусом развернувшись к своей собеседнице, которая ни на секунду не умолкала и увлеченно рассказывала о своём туалете. Неожиданно Иван Игоревич наклонился к девушке низко-низко, убрал с её покатых плеч светлые локоны и пальцами подцепил золотую капельку-подвеску, лежащую на неровно вздымающейся женской груди. Повертев украшение, Евстигнеев похвалил искусную работу мастера и, будто в замедленной съёмке, медленно коснулся руками голых девичьих плеч, ощутимо огладил и посмотрел на разомлевшую красавицу до того недвусмысленно и красноречиво, что это стало неким спусковым крючком для Ванечки, у которого, по всей видимости, остатки здравого рассудка окончательно исчерпали себя. Он как-то нервно, стихийно, на грани срыва кинулся к ближайшему лакею с подносом, выхватил бокал шампанского и, позабыв все правила приличия, двинулся к хозяину дома и его особе. Столкнулся с тяжелым и едким барским взглядом, пробирающим до самых костей, и почувствовал, как ненависть снова затопила его всего изнутри, заглушила голос совести, сместила робость и страх перед этими ледяными глазами куда-то на второй план. Ванечка мог бы просто разораться, невзирая на людей вокруг, мог бы просто обозвать его самыми грязными словами и ждать своей скорейшей участи, мог бы вновь сказать, как сильно он его ненавидит, умолчав о главном, однако вместо этого он предпочел себе авансом выписать смертный приговор. Евстигнеев всем своим видом показывал полную незаинтересованность, однако смотрел вызывающе, с издёвкой, гордо задрав подбородок, вальяжно развалившись и широко раздвинув ноги. На подлокотнике висел его черный фрак с розой в грудном кармане. На Иване Игоревиче – красивая белая рубашка, слегка узкая ему в плечах, но прекрасно выделяющая статную и крепкую фигуру. Ванечка против воли заглядывался на широкие плечи, острый кадык, мерно вздымающуюся грудь и думал, что действительно его ненавидел. Ненавидел за то, каким он его сделал – неправильным, зависимым, подневольным, нуждающимся в барских требовательных прикосновениях больше, чем в собственной свободе. От негодования пальцы сами собой сжались на бокале – Ванечка понял, что больше терпеть, подстраиваться, унижаться и сдерживать себя он не в силах. Выплеснул содержимое бокала с яростью, вместе с долго копящейся обидой. Иван Игоревич, явно не ожидавший такого выпада, подскочил на ноги, оскалившись. По его искажённому, но по-прежнему прекрасному лицу текли сладкие капли, они падали на напряженные плечи и скатывались за воротник. Глаза – горящие ненавистью, чёрные, абсолютно ненормальные – смотрели в упор, пристреливались, и Ванечке показалось, что Евстигнеев сейчас набросится на него, повалит на пол, стукнет затылком и начнёт избивать на глазах у ошарашенных гостей. И неожиданно Светло понял, что нет ему больше дела до своей судьбы – она полностью в барских руках, как ни крути. Важно лишь видеть разгорающийся огонь в глазах Евстигнеева, сжатые от негодования зубы, слегка трясущиеся руки, важно видеть его неравнодушие к нему, простому крестьянину, неравнодушие в каждом барском движении, каждом слове, каждом вздохе. Ванечка, растеряв остатки страха, улыбался как-то самодовольно, зубы обнажил, оскалился. Евстигнеев аж захлебнулся воздухом от наглости неслыханной и неожиданно почувствовал, как сильно тянет его к этому нескладному пареньку с невероятно острыми локтями и гордым взглядом. Ощутить его мягкую кожу под пальцами хотелось до дрожи в коленках. Почувствовать, как тело его станет податливым, как оно будет выгибаться под сильными руками, как губы – капризные, греховные – будут послушно принимать все барские поцелуи. Картинки перед глазами Евстигнеева – яркие, правдоподобные. Почему-то ему казалось, что Ванечка больше не будет протестовать, отталкивать. Мысль, давно сидевшая в голове Ивана Игоревича, наконец обрела чёткую форму: он хочет себе не только Ванечкино тело, но и его душу.

V.

Ванечку отбрасывает на несколько месяцев назад, на самое дно своей памяти, в то самое время, когда он был готов собственноручно перерезать Ивану Игоревичу горло. Боится проводить параллели между тем временем, страшным, грязным, когда ненависть была слепящая и более чем обоснованная, и теперешним, когда зреет зерно сомнения, а вместе с ним – понимание, что Ивана Игоревича он давно уже простил. Однако сейчас Светло осознаёт, что имеет право на карт-бланш, имеет право затаить обиду из-за долгого, тягостного молчания, показного барского равнодушия и неприятия себя. Имеет право облить его новую рубашку шампанским, лишь бы видеть в синих глазах раздражение и искреннее желание, ведь Ванечка столько всего натерпелся, столько испытал на себе – врагу не пожелаешь. Лишь бы отстегнул свои дурацкие манжеты, растрепал прилизанные волосы, чтобы предстать перед Ванечкой настоящим, открытым, освобождённым от цепей-оков, навязанных дворянским обществом. Лишь бы – до звёзд перед глазами – чувствовать сравнительно новые, аккуратные прикосновения и невыразимую нежность, чтобы под ногами – не пол, даже не земля – облака. Почему-то кажется, что времени катастрофически мало, и Светло в очередной раз с горечью вспоминает барские слова: не в сказке они, а если даже и в ней – то сказка, определённо, с несчастливым концом. Но помещик смотрит по-прежнему высокомерно, стряхивая капли с волос, и Ванечку снова подмывает сказать что-то хлёсткое, грубое, ведь гордыня и самолюбие барские непреодолимые стены возводят, отрезают надежду, заново разжигают внутренний огонь злобы. Евстигнеев – взгляд проницательный, с прищуром – губы в тонкую полосу сжимает, брови сдвинув грозно. Всем своим видом показывает, что перешёл Ванечка все возможные границы. Светло постыдился бы собственного глупого поступка, однако Иван Игоревич наконец отмирает, и губы его изгибаются змеино, как-то не по-настоящему: — Что, Ванюш, ласки захотелось? От рук-то, которые в чужой крови по самый локоть? — и снова надвигается, монотонно туфлями выстукивая – Светло кажется, что именно в таком ритме стучит сейчас его сердце. Евстигнеев пугающий. Хочется отшатнуться и вжаться в угол, спрятаться, но Ванечка не позволяет себе проявить слабость. Храбрится зачем-то и подбородок вздёргивает. Иван Игоревич хватает за запястье, отводит напряжённые руки, и глаза его в полумраке комнаты кажутся абсолютно чёрными. Ванечка неожиданно подпрыгивает, потому что лицо барское вмиг оказывается рядом, и думает: если приблизиться ещё на несколько сантиметров, буквально чуть-чуть, то можно – скулами – почувствовать барские колючие щёки. Евстигнеев неотрывно смотрит на Светло, ловит его затуманенный взгляд, и губы шепчут чётко, сухо, издевательски: — Боишься, что я тебя никогда не поцелую? Найду себе другого красивого мальчика и одарю его лаской, а тебя сошлю с глаз долой? Светло захлёбывается. Захлёбывается злобой. Правда ли это? Он не знает, и знать, если честно, совсем не хочет. Лишь дробью выпускает воздух из лёгких, выплевывая гневное, хлёсткое прямо заносчивому барчуку в лицо: — Пошёл к чёрту. Евстигнеев запрокидывает голову и беззвучно смеётся, потому что он знает правду. А потом заглядывает в горящие омуты, уже не боясь в них потонуть. — Ты ведь любишь меня, Ванечка. Лю-юбишь. — Ненавижу. Ненавижу, потому что не могу перестать любить. — Ты в этом точно уверен? – Евстигнеев стихийно, рывком притягивает Ванечкино тело к себе вплотную, грудью чувствует его колыхания, чувствует отталкивающие руки. Чувствует, как трещит по швам собственная выдержка, ведь Светло изгибается, подобно змею, смотрит с вызовом, норовя сбросить горячие барские ладони. Иван Игоревич лишь сильнее сжимает их на Ванечкиной пояснице и накрывает капризно изогнутые губы своими. Реальность от Светло ускользает верно и неминуемо: он ошарашено распахивает глаза и понимает, что теряет некий устойчивый островок под своими ногами, теряет себя и свой самоконтроль в крепких руках Евстигнеева, ведь ощущения – непередаваемые, прекрасные – навалились на него разом, придавили громадной плитой, ведь после всего того, что Ванечка пережил, попросту – не верится. Он думает, что, наверное, мечтал о чём-то подобном слишком долго, после многочисленных холодных и одиноких ночей, проведённых либо в сарае, либо в кровати у барина (что, впрочем, не лучше), мечтал до дрожи в коленях почувствовать барскую нежность и требовательные поцелуи, которые Иван Игоревич сейчас дарит безвозмездно. Евстигнеев упрямо проводит языком по стиснутым зубам, будто в закрытые двери стучится, и щиплет Ванечку за бок – он дёргается, тяжело выдыхает в поцелуй и неосознанно приоткрывает рот, но барину и этого было достаточно: мгновенно завладевает, ненасытно, жадно, подавляя волю, губы лижет влажно, требовательно. Ванечка отмирает, спускается с небес: его секундное помешательство развеивается вместе с магией момента. Он ощутимо упирается руками в грудь помещика, вертит головой, пытается отвалиться от его рта, но Иван Игоревич никуда не пускает, ладонями медленно спускается ниже и властно сжимает ягодицы. Светло словно током прошибает, он больно кусает нижнюю губу Евстигнеева, отчего тот отстраняется, смотрит осоловело и озадаченно, руки его тут же перемещаются выше. — Что-то не так, котик? — Думаешь, что после всего случившегося, после всех издевательств... Я вот так просто прыгну тебе на шею? Подобно покорной суке? — Нет, — отвечает Евстигнеев, снова придвигается близко-близко и прикусывает мочку уха, но Ванечка мотает головой, — Но ты можешь перестать бояться. Привыкнуть ко мне. Довериться. Не сразу, конечно, но... — Я, блять, больше не дамся. Я не хочу больше... — Чего ты не хочешь? Просто скажи мне, Ванечка, — и проводит рукой по его щеке, ласково, едва ощутимо, вплетает пальцы в волосы и смотрит мягко-мягко. У Ивана Игоревича в глазах – уже не раздражение, не ненависть – только потухающие угольки. Светло теряется. — Я не хочу больше чувствовать боль. Ванечкин взгляд – отчаянный, слегка напуганный. Глаза – горячие. Он боится неизвестности, боится сделать неверный шаг и разрушить хлипкий мостик между ними. Больше не хочет возводить никакие стены, ведь он на собственном горьком опыте знает – рушить эти стены очень тяжело. Хочется, чтобы всё было совсем по-другому, хочется кожей к распалённой коже прислониться, хочется воздух на двоих делить, хочется целоваться жадно, словно подростки, до ярких звёзд перед глазами. Ванечка ёжится, вздрагивает, когда чувствует руку Евстигнеева на своей талии, и неосознанно жмётся к нему ближе. Всё еще боится. Барин осторожно обнимает его за талию, прислоняется лбом ко лбу, аккуратно, ненавязчиво, боясь спугнуть, пока Светло перед ним нараспашку, пока он не замыкается в себе. Ванечка почти доверительно кладёт руку на грудь Ивана Игоревича и ощущает, что там – под кожей и мышцами, в клетке рёбер – стучит настоящее, горячее. У Евстигнеева грудь широкая, и сердце, наверное, такое же, думает Светло. Иван Игоревич толкает его к кровати, и Ванечка напрягается, готовый снова спрятаться в свой панцирь. Однако барин понимает его беспокойство, усмехается без тени издёвки, ложится, не удосужившись снять свою мокрую рубашку, и протягивает крепостному руку. Ванечка колеблется, но все-таки вкладывает свою слегка дрожащую ладонь в его и ложится совсем рядом, переплетает пальцы с барскими. И от такого простого, но одновременно невозможного движения у него теплеет в груди, а внутри расцветает невыразимая нежность. Они поворачивают головы и просто какое-то время смотрят друг к другу в глаза, не в силах что-то сказать или просто разорвать зрительный контакт. Да Ванечка и так понимал прекрасно, что говорить ничего не нужно. Он видит во взгляде барском новое выражение, в лице – совершенно иные эмоции, не наигранные, а искренние, настоящие. Оно не имеет резких черт, более того, лицо это выглядит сейчас как-то юно, молодо, и лишь острая щетина, до которой нестерпимо хочется дотронуться, выдаёт взрослого мужчину. Светло стыдно признавать, но без чужой близости, без чужих ласковых губ он снова задыхается, теряет связь с реальностью. Именно поэтому Ванечка привстаёт на локте и тянется к Евстигнееву вновь, словно слепой котёнок, упирается в грудь руками и неожиданно приникает к его губам чувственно, трепетно, слишком интимно и трогательно. Иван Игоревич – нет, Ванька – целует с какой-то горечью, с солью и отчаянием, будто извиняется за всё сразу, за то, что мучил, терзал его сердце и буквально рвал на куски, за отчуждённость и показное безразличие, которое ранило побольнее свинцовых пуль и острых сабель. Он располагает руки на теплой Ванечкиной спине, стискивает, гладит нежно. Сердце стучит у обоих как-то болезненно, мандражно, грудь сдавливает почти больно и дышать – господи! – дышать абсолютно невозможно, будто они на совсем другой планете, где атмосфера разряженная и один лишь углекислый газ, непригодный для жизни. Евстигнеев ласкает губами, не проникая языком внутрь, и думает, что целоваться – вот так, легко, без каких-либо обязательств, чувственно и с любовью – просто невероятно. Ему кружат голову мысли о том, что Ванечкина кожа белая-белая, что к ней теперь можно прикоснуться языком, можно обвести родинки, можно медленно спуститься и томно целовать там, внизу, чтобы Ванечка дрожал, чтобы дрожали его угловатые колени и длинные, слипшиеся ресницы, чтобы он – впервые в жизни – сказал, как ему хорошо. Светло обвивает Евстигнееву шею, отстраняется, чтобы глотнуть воздуха, смотрит на барина как-то одурело, расслабленно. Неожиданно улыбается так нежно и мягко – Ванька засматривается на эту солнечную улыбку и на секунду забывает, как дышать. Им думать, осмыслять и рефлексировать сейчас совсем не хочется, так же не хочется ни о чём вспоминать – в данный момент события минувших дней кажутся такими мелкими и незначительными. Хочется ловить моменты и прикосновения, утопать в объятиях и урывать быстрые, но приятные поцелуи. Хочется – доверять.