Отвратительный

Мелким убористым почерком: «О, дарители темной немилости, не тревожьте меня вновь» — выведено вдоль худой спины, в паре сантиметров от позвонков, до того явных, что линию хребта не скрывает и плотный слой бинтов. Дазай знает, что это, Дазай не знает почему именно этот человек. Обладатель, по меньшей мере, пары десятков татуировок на всем бесконечно красивом, крепком теле. И ни одной татуировки о нем, об Осаму. — Заебал резаться, — голос, как ледяная вода, окатившая с утра на пьяную голову, почти физически больно, псевдо интерес, на деле только рабочая «обязанность». — Ох, крошка-Чу, а я не резался, — Дазай смеется, грациозно поднимаясь, потягиваясь, чуть покачивая бедрами. — Знаешь, как бы я не пытался, мне все никак не удается умереть, — скучающий голос самодура. — Не надейся, что я как-то отреагирую на твоё нытье, — Накахара смотрит на докуренную до фильтра сигарету, оглядывается в поисках урны, но не находит ее. — Чуя… — мягкие, длинные пальцы легко обхватывают его кисть с сигаретой, прижимают к оголенному запястью, оставляя темное пятно, отдающееся резкой болью где-то в солнышке, особенно от того, что Накахара сам вдавливает окурок, причиняя ещё больше боли. — Придурошный, — Чуя щёлкает зубами, разворачиваясь. Осаму плохо, он не уверен, но, кажется, видел Накахару с очередной девушкой. Он, конечно, очень рад за лучшего, чтоб его, друга, вдруг эта миниатюрная девочка без намека на грудь, зато с длинными ногтями-когтями отвратительно синего цвета и есть его судьба. Дазай бы этого не хотел, ужасная девица и волосы у нее мерзкие, длинные, светлые, явно свои. Осаму просто завидует. Ему природа дала не маленький рост и влагалище, а почти два метра и член, за что? Дазаю самому противно от того, что, услышав стоны в соседней комнате общежития — в комнате Чуи — он просто уходит на улицу. Уходит искать хоть кого-нибудь, кто угостит его виски и втрахает в кровать так, чтобы на утро поясницу простреливало болью и по всему алебастрово-бледному телу синяки от грубых рук. Последнее время ему слишком часто попадается их преподаватель философии. Надо сказать, что он опытен, ни разу не порвал, даже ласков, но все не то. Кажется, скоро Осаму попросит номер Огая, чтобы встречаться с ним раз в неделю, напиваться, а потом сношаться, как кролики. Мори не злится, что во время секса Дазай стонет не его имя, а имя студента с потока, он умный, он все понимает, видит одну единственную татуировку. — Опять ко мне, Дазай-кун? — прохладный изучающий взгляд, трепетные пальцы оглаживают острый подбородок Осаму, и он опять ведётся, льнет к ним, продлевая прикосновения. — Да… У вас найдется виски? — Дазай приподнимает голову, позволяя поглаживать шею, изредка чуть сдавливания трахею. Идеальный симбиоз. Осаму-мазохист, Огай-садист. — Сегодня все, что захочешь, — Мори, наклонившись, целует его скулу, Дазай вздрагивает: первый поцелуй всегда напоминает ожог, это больно, особенно горит метка от третьего позвонка грудного отдела до самого крестца. Но потом уже не так, скорее ноет, как если бы у него болели зубы. От виски жжет горло, но потом по груди разливается тепло и уже не настолько хреново, как было до этого, боль татуировки надоедливой мухой ощущается на задворках сознания и совершенно не мешает ни раздеваться, ни ронять длинные ленты бинтов, являя шрамы, ожоги, метку. — Ты удивительный, Дазай-кун… Спишь со мной, но не влюблён, совсем, как порно-актер, — Огай кончиками пальцев обводит угольно-черные буквы. — Даже не выцвела… Насколько же ты отвратителен, Дазай-кун? — выдыхает, касается губами первого слова. — Тебе самому от себя не противно? — Он натурал, к тому же меняет девушек, как перчатки… — Осаму блевать от себя тянет, но он опять и опять приходит к Мори, забываясь в его объятиях, заливая монстра в груди алкоголем. — Вот оно что… Знаешь, если бы ты влюбился в меня, я бы ценил тебя, — у Огая сзади, на шее, вдоль роста волос одно короткое словосочетание: «Неполноценный человек» — не составляет труда догадаться, чья это метка. Осаму не отвечает, прогибаясь навстречу ищущим, нежным ладоням, оглаживающим его тело, разводящим ягодицы. К Мори он не чувствует ничего, кроме возбуждения под его умелыми ласками. Дазай никогда не остаётся на ночь у Огая, всегда уходит, едва помывшись, даже гель и шампунь носит свои, чтобы ничего кроме тяжести внизу живота, жжения метки не напоминало об очередной прошедшей ночи. А Чуя вновь смеется, приобнимая ту же девицу с синими когтями. Осаму не винит его, никто не вправе требовать ответных чувств, взаимность — это чудо, ждать ее смысла нет, лишь надеяться и, пожалуй, чуть-чуть мечтать ночами. Мечтать в объятиях нелюбимого человека, который любит тебя.