*
Она ведет себя так, будто это неловко, потому что оно, по сути, так и есть. Он приглашает ее на танцы, пытается привлечь ее внимание в коридорах школы, каждый раз появляется на дне рождения с большими подарками и обещаниями, со звездами в глазах. Она вздыхает, и пожимает плечами, и пытается его игнорировать, потому что даже представить себе не может, каково это – быть им: должно быть, унизительно. Что она не показывает, так это то, что точно также ужасно иметь кого–то, кто любит тебя так страстно и исключительно, и когда лишь ты не можешь ответить пылкой взаимностью. Не то чтобы она об этом не думала – по большей части, чтобы заставить Джексона ревновать, но когда она смотрит на Стайлза, она чувствует, как замирает ее сердце, на мгновение: он выглядит как потерянный мальчишка, большие карие глаза и волосы под ежик, курносый нос, круглые щеки, невинный, любвеобильный и бесполезный. – Тебе стоит дать Стайлзу шанс, – однажды сказала Эллисон, когда они еще только узнавали друг друга, когда она еще была без ума от глупых улыбок Скотта. – Он ведь–он милый. – У меня есть парень, – ответила ей Лидия, улыбаясь своей самой острой и уродливой улыбкой. Она не хотела, чтобы Эллисон была такой же тупой, как все остальные, и, может, она и не была: больше она об этом не говорила, ни разу. Но у Лидии больше нет парня. Джексон сказал, что любит ее, и после позволил своим родителям увезти себя в гребаный Энн–Арбор. Мичиган. Она скучает по нему, конечно же, но также она скучает по тому, как он ее защищал, как она могла сказать простое «У меня есть парень», и все тут же закрывали рты и оставляли ее в покое.*
Оно начинается летом, когда все уезжают, что означает, что Эллисон с отцом в каком–то сумасшедшем туре по стрельбищам Калифорнийского побережья, а Скотт проводит шесть недель со своими бабушкой и дедушкой во Флориде, дабы Мелисса получила заслуженный отдых, расслабилась и укрепила отношения с сыном. Лидия решает провести полученные тихие дни с пользой, готовясь к осеннему тесту SAT. Она натыкается на Стайлза в библиотеке первый, второй, третий раз, прежде чем понимает, что он вычислил ее режим, и что теперь ей либо придется менять его, либо терпеть его близкое дыхание, пока она пытается учиться, все лето. Вот что она бы сделала до: кинула кубик или монету, чтобы организовать себе случайный режим, считай, тренировка в избегании, одаренности и 'Быть Лучшей'. Теперь она устала. В этом даже есть некий комфорт – не быть в одиночестве. Иногда ей кажется, что у нее вновь галлюцинации: она соскальзывает в темный ров волнений о том, поймет ли она, сможет ли отличить реальность, случись оно снова. Поэтому Стайлз – комфорт: он слишком раздражает, чтобы являться галлюцинацией, и он бы сказал ей, увидь она то, чего не существует. Но так как она ничего не видит, он говорит ей о другом: что она красиво выглядит, что хорошо пахнет, и что Скотт встретил других оборотней в Бока Ратон без последствий. Какое–то время он еще пытается притворяться, что тоже учится, но, в конце концов, он просто начинает таскать в библиотеку ноутбук и проводить вечера, блуждая по интернету, пытаясь создать практический бестиарий и в итоге заканчивая в глубинах сабреддита к моменту, когда экран телефона Лидии зажигается, оповещая ее молчаливым будильником о конце работы. Она позволяет ему довозить ее до дома, потому что на велосипеде – неблагородно, автобусы грязные, а пешком в темноте – не приветствуется; она говорит это себе каждый раз, когда он подъезжает к ее дому, внезапно становясь застенчивым, будто бы не он провел последние три часа практически нюхая ее волосы. Она чувствуется себя виноватой за то, что пользуется, но он предлагает, и ей действительно нужно, и, на самом деле, очень нелегко – всегда говорить «нет». – Мы можем сходить на ужин, – говорит он в какую–то среду в конце июня, и ее желудок урчит, проявляя желание; она надеется, что звука не слышно из–за рева и гула, издающегося джипом. – Мои родители сделали ужин, – говорит Лидия, пожимая плечами, но когда она приходит домой, он пуст, и даже записки нет, в холодильнике только диетическая кола и замороженные полуфабрикаты – мамина еда, заплесневелый латук в отсеке для овощей и одинокий апельсин в боковом отсеке. Она съедает апельсин, смотрит телевизор и красит ногти. Ее желудок все также урчит, когда телефон оживает сообщением от Стайлза может тогда по молочному коктейлю? на десерт? Лидия закатывает глаза пустому пространству и глубоко раздраженно выдыхает. Но рядом нет никого, кто увидел бы это или услышал, или кому до этого вообще было бы дело, она голодная и уставшая, поэтому говорит 'окей'. Стайлз заезжает за ней десять минут спустя, и она знает, что поездка между их домами занимает куда больше времени. – Эм, мы могли бы пойти в Баскин Роббинс в городе, – тараторит он на одном дыхании. – Еще есть место в Касторвилль, я еще читал об, эм, этом– – Стайлз, – говорит Лидия, принимает во внимание, как он сразу же останавливает машину, вываливающиеся изо рта слова прекращаются, по ее команде. Это мило; она не знала, что так может. – Это не приключение. Просто молочный коктейль. Его лицо как–то перестраивается, он кивает, выпрямляет плечи и едет в центр города, где находится Баскин Роббинс. Лидия не может понять, что изменилось, пока не осознает, что она сказала «да» на что–то, что он попросил, скорее всего, в первые за всю историю, и он, наверное, подумал, что это было что–то вроде свидания, и теперь он разочарован. Идея этого заставляет ее чесаться, бросает в пот, омывает виной: законы морали Лидии включают в себя то, что она никого не должна разочаровывать, никогда, ни по какой причине. Если я действительно так во всем хороша, думает она иногда, У меня должно получаться и это. И по большей части, у нее получается: она может быть тихой, милой и презентабельной для своих родителей, она может учиться на отлично для своих учителей и быть хладнокровной сукой, чтобы ее друзьям было с кем сравниться – быть добрее, чем она, если они не могут быть красивее. Она понимает, что мальчики хотят, чтобы она была злой; они не хотят сближаться с ней и пытаться понять, как ее правильно целовать, как заставить ее смеяться, как заставить ее кончить. Они хотят боготворить ее, и это нормально, она может это устроить. Это лишь глупый, упертый Стайлз, настаивающий на большем, заставляющий ее чувствовать себя провалом из–за того, чем она не хочет делиться. Поэтому она включает свое очарование; спрашивает, чем он занимается все лето, и как там Скотт поживает, и оборотни, что насчет них, а? Он не—он забавный, на самом деле, остроумный и мозговитый. И в какой–то момент она выпутывается из своего раздражения и начинает наслаждаться собой. А молочный коктейль—за уплату которого он настаивает—никому еще не вредил.*
После этого наступает около месяца разрядки. У Стайлза есть машина, у Лидии нет друзей и другого способа передвигаться. Она позволяет ему отвезти ее в Касторвилль, где молочные коктейли действительно вкуснее; она позволяет ему отвозить ее на пляж на выходных. Он всегда спрашивает, и обычно она соглашается. В какой–то момент «обычно» становится «всегда», потому что если она отказывается, он придумывает альтернативные планы, иногда – появляется у ее дома с грустным щенячьим взглядом и поникшими плечами. В один день она отказывается выходить, и он сидит на ее крыльце весь вечер, зарабатывая себе странный солнечный ожог на одну половину лица. Если бы кто–то был рядом, они наверняка сказали бы ей перестать быть такой жестокой, перестать водить его за нос, но Стайлз практически настаивает на том, чтобы его водили: он продолжает звонить, спрашивать и объявляться у ее дома. Она может добиться его молчания, но не больше. В одну ночь, когда она еле отделывается от его упрашиваний пойти в кино, говоря, что она уже в постели, он приходит к ее двери с «Дневником памяти» и микроволновым попкорном. «Ты ни одного, блять, слова не скажешь, пока мы смотрим», говорит ему Лидия, но тупой фильм напоминает ей о Джексоне, и ей приходится выйти выплакаться в ванную. Когда она возвращается, Стайлз смирно сидит на диване, приостановив фильм. – Думаю, ты должен уйти, – говорит Лидия. – Почему ты не позволяешь мне быть рядом с тобой? – отвечает Стайлз. – Я хочу этого, Лидс, что бы с тобой ни происходило. – Может, я не хочу об этом говорить, – сухо отвечает она. – Я не понимаю, почему ты не можешь мне рассказать, – настаивает Стайлз. Он все еще не двигается с места. Лидия ничего не отвечает. Она встает и указывает ему на выход. – Серьезно, – говорит она. – Стайлз. Уйди. – Нет. – Он тоже встает. Лидия сама по себе маленькая, но Стайлз на удивление кажется выше, и плечи его – шире, приходит внезапное болезненное осознание того, какие длинные у него руки. Она чувствует это в своих костях – тщетность попыток заставить его что–то сделать. Она не собирается бить его по груди безрезультативными кулаками. Она пожимает плечами и поворачивается. – Я иду наверх. – Я не уйду, – говорит Стайлз. – Я знаю, что Джексон уехал, и что твои родители не рядом, и что ты привыкла, что все всегда идет по–твоему, Лидия, но я не буду этого делать. Я никуда не уйду, хорошо? – Он делает паузу, прежде чем продолжить, мягче. – Я никогда никуда не уйду. Обещаю. Другим тоном, думает она, отстраненно, это звучало бы как настоящая угроза. Она идет наверх, и, слава богу, он не идет за ней. К утру он спит на диване. Ее родители, ушедшие на работу, прежде чем она проснулась, накрыли его одеялом; они наверняка благодарны, после многих лет Джексона, тайком залезающего к ней и также тайком забирая ее к себе, видеть парня, держащего почтительную дистанцию. Стайлз просыпается, когда она спускается вниз; он молча идет на кухню и готовит им завтрак.*
Джексон звонит в конце июля. Он съездил в лагерь по лакроссу, дом в Энн–Арбор классный, но в жопу Энн–Арбор, он скучает по ней, по Дэнни и по порше. Столько всего, о чем Лидия хочет его спросить, но не может: как он справляется с собой, будучи оборотнем, получше ли у него стало с родителями, сейчас, или хуже, кого он трахает, с кем встречается, через сколько Я скучаю превратится в Я не могу. В эту ночь Стайлз приходит, как и всегда. Лидия не говорит ему, какой фильм смотреть, не говорит ему, чтобы он молчал. Ничего не говорит. Они просто сидят вместе на диване. Он сильно к ней прижимается, так, чтобы его бедро касалось ее бедра, берет ее руки в свои и говорит много милых слов, хоть он и не понимает, о чем говорит. Он не пытается быть грубым. Когда он оборачивает свои руки вокруг ее талии, она прижимается лбом к его шее на долгое, долгое время. Он пахнет как парень, пот, и соль, и дезодорант, острый и теплый. Она концентрируется на этом запахе и держит свои глаза закрытыми, когда целует его. Один из нас может быть счастливым, хотя бы один, думает она.*
Все не так уж и плохо, на самом деле. Он – мальчик, она – девочка; это не ракетостроение. И Стайлз находится практически в горячке, обморочный и истощенный во время, с широко открытыми глазами и бескостный после. «Лидия,» продолжает говорить он, «Лидия, Лидия, Лидия», и Лидия лишь думает: да?*
Ее родители уже привыкли к остающимся на ночь мальчикам, но шериф держит Стайлза на коротком поводке, поэтому он встречает ее в библиотеке утром или придумывает им какие–то другие планы. Он трогает ее каждый раз, когда позволяют руки и ситуация, трахнет ее и уйдет, после. Это облегчение – хотя бы спать одной. У него так много времени на нее, что она поначалу этого даже не замечает; по утрам до полудня от него ничего не слышит, немногим позже, он объявляется, нервный и дерганый. И проблема в том, что ей плевать, где он был, поэтому она не спрашивает. И лишь в один день, когда они смотрят Огни святого Эльма, и Стайлз помечает толстую папку распечатанных бумаг ручками и маркерами, превращая бедные документы в неразборчивую радугу, до нее доходит: Дерек и Питер. Он собирал бестиарий все лето, и хоть интернет – бесконечный источник информации, и в глубине самой библиотеки находится удивительное количество полезных томиков, он наверняка где–то проверяет информацию на надежность. Куда еще идти, как не к источнику? Она могла бы попросить его прекратить, но знает, что не сможет: говорить «да» – иначе, нежели просить что–то для себя. Стайлз делает, что хочет, и Лидия ему позволяет. Ей неважно, что он встречается с ними в свои свободные часы. Хоть и ненавидит идею того, что они могут чуять ее на нем, что они знают о ней это – тоже.*
Они все еще—это продолжает происходить, когда Эллисон возвращается в город. Она потрясающе выглядит, подтянутая, загорелая и уверенная, вся ее мягкость и сияние оттерты до чистого свежего блеска. Она приходит к Лидии вечером пятницы с шестью банками пива и серьезными извинениями; они более–менее помирились прежде, чем она уехала, но это было другое. Лидия принимает извинения, разве что расширив свой круг общения обратно до двоих на оставшееся лето. Они пьют пиво на заднем дворе и рассказывают друг другу истории, что с ними произошло за то время, пока она были в разлуке. На шее Лидии засос; Эллисон восхищенно до него дотрагивается. – Вау, – говорит она. – Ты времени не теряла. Лидия краснеет и отказывается что–либо рассказывать; ее молчание лишь делает все хуже, когда объявляется Стайлз, пропуская себя, не спрашивая, на задний двор и открывает собственное пиво. Он сидит слишком близко к Лидии; он смотрит на нее, и Эллисон на нее смотрит, они обе понимают и просто—блять. Блять. Эллисон уходит, Стайлз – нет. Нет времени объяснять.*
Лидии всегда было тяжело уснуть; у нее нервная система чувствительнее спускового крючка, держит ее в сознании и на адреналине слишком много часов дня. Это значит, что утром она легко просыпается, но долгая ночь – кошмар, и Стайлз, конечно же, сука, храпит. По тем ночам, что шериф работает, он трахает ее, а затем вырубается, и пускает слюни, и храпит, и сопит, его длинные конечности звездой расстилаются на кровати и на ней. Иногда его вес приятен, его тепло даже успокаивает. Сегодня это ее душит. Она выбирается из кровати, он издает слабые протестные звуки, глаза закрыты, рот открыт. Он хочет ее каждый час, каждую минуту, даже когда он без сознания, в глубоком сне. (Иногда ему снятся кошмары, и он просыпается с криками; она гладит его волосы, пока он не засыпает обратно, напряженные мышцы лица и шеи успокаиваются, и он начинает выглядеть гораздо моложе, с головой на подушке. Потом она лежит и смотрит в потолок; думает, кто заботится об Эллисон, о Скотте, Эрике и Бойде. О Дереке, если настроение позволяет. Она искренне благодарна быть рядом, для Стайлза; она знает, каково это –– настолько бояться, и быть одной, в темноте. Ее кошмары ее уже даже не будят. Она тонет в них до самого утра.)*
Она идет на кухню и включает свет, хоть и понимает, что наносит еще больший пиздец ее циклу сна. В холодильнике стоит последнее пиво, она открывает его, идет с банкой в библиотеку, сидит на диване, попивает и думает. За последние полтора месяца, когда Стайлз где–то еще, она проводит в одиночестве почти все свое время — но оно таковым вовсе не ощущается: кажется, словно она выкрадывает его понемножку, ей никогда этого недостаточно. И нет никакого оправдания: он помогает ей заниматься или сидит тихо, когда ей нужно заниматься в одиночку, он отвозит ее туда, куда ей нужно, и ждет ее на парковке или в кафе, пока она занимается своими делами. Мне в радость, говорит он ей, снова и снова, Мне просто нравится быть рядом с тобой, в твоем окружении. Так одно «да» превратилось в каскаду согласий, да да да да да да да. Так гораздо легче, когда вслед за одним всегда следует другой вопрос. Гораздо легче, когда кто–то воспринимает «нет» за «пока что нет». Он хочет любить ее; он хочет заботиться о ней; он хочет лучшего для нее. Лидия засыпает на диване и чувствует себя ужасно—ломающе, отвратительно—когда родители спускаются утром и видят свою дочь, отрубившуюся на диване, с пустой банкой пива рядом.*
За полное жестокости лето на открытой дороге у Эллисон совершенно не убавилась жажда сплетен. Она звонит Лидии и умоляет ее прийти к ней, обещает, что они будут лежать у бассейна и загорать все утро, но ей понадобятся абсолютно все детали. Лидия берет себя в руки, надевает свое любимое бикини, то, синее, что делает ее кожу похожей на густой крем, даже что–то делает с волосами. Она скучала по этому, по прихорашиванию. Стайлз так настойчиво убеждает ее, что ему пофиг. – Я точно не могу пойти? – с тоской говорит он, подвозя ее к дому Эллисон. – Не, – Лидия отмахивается. – Девчачьи разговоры. – Я этого и боюсь, – Стайлз целует ее на прощание.*
– Стайлз? – говорит Эллисон, когда они комфортно расположились и нанесли солнцезащитный крем. – Просто, серьезно, Лидс, неужели новый мировой порядок? За это лето ты лишила девственности Стайлза? – Лидия пытается не вспоминать эту конкретную ночь, то, как нервно тряслись его руки, давящиеся звуки, что он издавал во время, тяжелое, тяжелое давление его кожи на ее после. Она, наверное, краснеет. – Ты с ним встречаешься? – Наверное, – говорит Лидия, пытаясь рассчитать, как много она может раскрыть правды, чтобы не звучать грубо. Она не сможет вынести, если разобьет его сердце. Она не хочет знать, что может быть такой жестокой. Она не хочет, чтобы Эллисон это знала, даже после всего. – Как это случилось? – спрашивает Эллисон, и Лидия рассказывает ей одну из версий истории: свидания в библиотеках, молочные коктейли, фильмы. Его рука на ее колене, их экспериментальные поцелуи, то, как он говорил ей все, что ты хочешь, мы можем подождать, или мы можем—не ждать. Она не рассказывает о том, что, даже когда они не были вместе, он всегда этого хотел, как его бедра всегда дергались вверх и вверх об ее, как у него вставало сразу же, как только она его целовала, как она чувствовала себя виноватой, все эти ночи, когда все, чего он хотел – это три или четыре минуты ее руки, ее бедра, ее теплого сырого рта. Так было гораздо легче – просто дать ему кончить. – И как, хорош? – спрашивает Эллисон, и Лидия думает о том разе, когда она разрешила кончить ему на ее грудь, как он просто толкался и толкался, а она могла просто лежать и ничего не делать, сжимать свою грудь, смотреть в потолок, ей даже не надо было притворяться. – Не в этом суть, – говорит она, кусает свою губу. – Оу, – говорит Эллисон, очень грустно и мягко. Она заходит внутрь, наливает им обеим виски из тайника отца, выносит его в тяжелых граненных стаканах с кучей колотого льда. Лидия ненавидит виски, плотный дымный вкус в горле. Она пьет три глотка и ровно смотрит на Эллисон. – Так вот, – сжимает губы. – Теперь ты знаешь. Эллисон продолжает смотреть на нее глазами оленя, как испуганное лесное животное; оказалось, она не такая уж и крепкая. А еще она не злится, думает Лидия. Пока что. – Ты совсем не—вообще? – Он очень милый, – говорит Лидия. – Он мне дорог. – И он по уши в тебя влюблен, но раньше это не имело значения. – Он не влюблен в меня, – это выскакивает быстро, горько и мерзко. Лидия никогда не использует этот тон, когда может. Она допивает виски, крутит лед по стакану. – Нет? – Ему нравится заботиться обо мне. – А он… ну? Лидия закатывает глаза. – В плане секса? Эллисон пожимает плечами. – Я помню, ты говорила—с Джексоном—иногда вы… – она неясно машет рукой между их телами. Они говорили об этом когда–то, когда у нее со Скоттом начинало становиться все серьезно: как много раз они пытались, прежде чем у Джексона получилось заставить ее кончить, как унизительно это было, что он целовал, и лизал, и трогал, разрабатывал ее, делал ей хорошо, и после—ничего. Он работал над этим, как работал над всем остальным, пока у него не начало получаться заставлять ее дрожать за пять минут, пока он чуть ли не по команде заставлял ее кончать, но он не то чтобы оставил инструкцию. Она не могла объяснить это Стайлзу. Да и смысла в этом не видит. – Нет, – отвечает Лидия, коротко и ясно. – Но это не его вина. – Не думаю, что здесь вообще есть чья–то вина, Лидс, – говорит Эллисон, все еще нежно, все еще по–доброму. Лидия пожимает плечами и ложится. Эллисон тоже. Она ничего не говорит. Чуть позже она встает, чтобы долить им в стаканы, забирает стакан Лидии. – Что угодно, кроме виски, – кричит ей Лидия, и Эллисон приносит ей джин. Через полчаса они переворачиваются на живот. Эллисон плавает. Лидия лежит, не пьет, просто потеет и пытается это вынести, ее тело становится горячим, и липким, и мокрым, и отвратительным. Она чувствует, как закруглились ее волосы у висков, пушатся от жара ее собственного тела. Когда она садится, на ее животе видны отпечатавшиеся от полотенца линии, на лодыжке начинает проявляться неровное пятно сгоревшей кожи, где она забыла намазать, и свежий утренний воздух начинает тяжелеть. Она прыгает в воду. Она холодная, чистая и идеальная. Она плавает на спине минуту. В воде нельзя понять, что она плачет. Ее слезы отбеливаются хлоркой, уплывают от нее, не оставляя следа. Она пытается выплакаться, пока она в воде, не может, выныривает, всхлипывая. Она выходит из воды, садится на бортик и плачет, и плачет. Эллисон ничего не говорит. Она не трогает ее. Лидия еще никогда не была так благодарна за предоставленное для нее пространство, за то, что ее никто не касается.*
– Ты ему ничего не должна, – говорит Эллисон, позже, когда Лидия уходит. – Я знаю, – говорит Лидия, с напускной важностью. Вечер наполнен тяжелым воздухом и прохладой, освежает ее мысли; она чувствует, словно прошло сто лет, после того, как она напилась и проплакалась, рассказала секреты, забралась на полотенце Эллисон и позволила ей утешать себя, распутывать свои мокрые волосы. Она больше не хочет об этом говорить. – У тебя был тяжелый год, Лидс. Ты можешь—бери для себя столько свободного времени, сколько тебе нужно. – Да, – говорит Лидия, – хорошо. Она думает об этом, в машине по дороге домой: как много прошло времени с тех пор, как она чувствовала принадлежность к своему телу. Как было бы здорово – вновь найти способ с комфортом находиться в одиночестве.*
Затем на пороге ее дома появляется Дерек. На часах одиннадцать утра, Лидия на пути в библиотеку; она закрывает дверь, оборачивается и видит его, спокойно сидящего на ее крыльце, одетого в темные джинсы и черную футболку, хотя на дворе август. Лидия чувствую короткую волну стыда, когда дергается при его виде. Она пытается выдать это за взмах волос, который не удался, потом вспоминает, что он все равно сможет унюхать: сильный животный запах ее страха. – Я здесь просто, чтобы поговорить с твоим парнем, – говорит Дерек. – Он не здесь, – говорит Лидия. Он также не ее парень, но она уже устала от этого разговора. – Он сказал, что будет здесь, – Дерек пожимает плечами. – Я подожду, если он придет. – Я встречаюсь с ним в библиотеке, – говорит Лидия. – Окей, тогда скажи ему, что я заходил.*
Когда Стайлз этим же вечером отвозит ее домой, он тянется к ней, и Лидия делает это снова: она дергается от него, ее тело ее предает, инстинкты берут верх. – Что, – говорит он. – Я же извинился по поводу Дерека. – Ты сказал ему прийти к моему дому. – Я здесь все равно половину времени, дела с Альфами становятся срочными, поэтому мне нужно, чтобы он мог меня найти. – Что насчет того, что мне нужно. – Что насчет этого? – спрашивает резко Стайлз. – Ты мне никогда ничего не говоришь, как я могу знать, Лидия? – Ты никогда не спрашиваешь. – Я тебя, блять, постоянно спрашиваю. – Тебя подвезти, может пойдем возьмем картошки, пойдем в боулинг, слушай, можно я приду к тебе. Не «можно ли мне пригласить сумасшедших оборотней к тебе в дом», можно ли мне—говорить людям подходить, словно это твой дом. Нет, этого ты никогда не спрашивал. Стайлз выглядит пораженным. – Оу, – говорит он. – Черт. Прости. Я никогда не— – О, господи, – Лидия его прерывает; она открывает дверь, потому что ей кажется, словно ее сейчас вырвет, но ничего не случается, ее желудок воротит, но горло остается закрытым, закупоренным. Она все равно расстегивает ремень безопасности, выходит из машины. – Завтра? – спрашивает Стайлз. Лидия мотает головой.*
Этой ночью она не спит. Она даже не пытается. В ее комнате горят все лампочки, она сидит на постели, укутанная в одеяло, чувствует, как волнами на нее накатывает паника, приливно–отливная, ужасающая. Не то чтобы Дерек не знал, где она живет; не то чтобы Питер не смог бы ее найти в любое время, если бы захотел. Просто—теперь они были приглашены. Они будут приходить сюда снова и снова, просто так, просто в поисках Стайлза. Это не будет касаться ее, что бы ни случилось, как бы ни случилось. Она не сможет сказать им перестать это делать, никому из них. До нее лишь на восходе доходит, что она думает о Стайлзе и Питере в одном предложении, на одном дыхании. До нее лишь на восходе доходит, что она не обязана бояться.*
Волки сторонятся, но Стайлз приходит чуть позже девяти, с розами и запиской. Она под предлогом уходит в ванную и выблевывает то, что выходит: лишь кофе, черная жидкость и желчь. Когда она возвращается назад, ее волосы идеально уложены, на губах свежо лежит помада, он ни за что не смог бы понять, но цветы стоят в вазе на столе. Он выглядит скорбно и мрачно. Она ненавидит это выражение больше, чем что–либо на свете, прямые линии вокруг глаз, его рот, то, как сузилось его лицо за последний год, худое и изнеможенное. Его жизнь преследуется монстрами. Она—она помогать должна. – Мне очень жаль, что я не сказал тебе о Дереке, – говорит он. – Думаю—Думаю, я понимал, как сильно это тебя будет беспокоить, и я не хотел, чтобы тебя это беспокоило, или чтобы ты обо мне хуже думала, или еще что. – Окей. – Мне это нужно, – продолжает Стайлз, нервно и отчаянно. – Альфы приближаются, и они серьезны в своих намерениях, Лидс, они начинают угрожать. Мне нужно знать, что происходит. Мне нужно знать все, что знает он с Питером. Мне нужно, чтобы они мне доверяли. – Я знаю, – говорит Лидия, и надеется, что она не звучит устало. – Все нормально. – Нет, все определенно ненормально. Но что значит «нормально», честное слово? Она дышит, хорошо готовится к учебному году, ее родители одобряют Стайлза, и шериф, она надеется, одобряет ее, хоть он и видел ее голой один раз, голой и сумасшедшей, выбегающей из леса в ночь. У Стайлз есть приоритеты: защищать условную стаю своего лучшего друга, людей этого города. Она понимает, почему он ей не сказал. – Прости, – говорит Стайлз снова, снова. – Наверное, я не хотел, чтобы ты считала, что я могу быть таким, эм, своекорыстным. Я просто хотел—быть хорошим, для тебя. – Это слово из SAT; он проверял ее на прошлой неделе. Она борет в себе улыбку, появляющуюся в уголке рта и думает, будет ли она скучать по нему, когда все закончится. Потому что оно заканчивается, сейчас; все закончилось, остался лишь разговор. Ну, хотя бы, он потрепан настолько же, насколько она: она не спасла его. Даже близко к этому не подошла. Бери для себя столько свободного времени, сколько тебе нужно, Лидс: она думает об Эллисон, как тот вечер ощущался лучше, чем что–либо, случавшееся с ней—за все лето, может даже за весь год. А может и за долгое, долгое время. – Я больше не могу это продолжать, – говорит она. Стайлз бледнеет; он определенно не так задумывал конец разговора. – Я больше не буду лгать, – говорит он. – Я больше ничего не буду скрывать. Я перестану ходить к ним, ты можешь ходить вместе со мной—что ты хочешь, то и будет. – Дело не в том. – Не в этом? – Не совсем. – Лидия складывает руки у себя на коленях, смотрит на свои длинные белые пальцы, гладкую отполированную поверхность каждого ногтя. Одним путем она пойти попыталась; она не уверена, что этот будет звучать добрее, но и жестче он быть не может. Она чувствует, как теряет контроль, ослабляясь, крепкая нить, что связывала ее, распускается, ее внутренности ржавеют, рушатся и сыплются на части. – Я не думаю, что ты меня знаешь, – говорит она. – По крайней мере, не больше, чем я знаю тебя. – О чем ты вообще говоришь, – шаркает Стайлз. – Я—Я знаю тебя, Я всегда— – Это другое, – говорит Лидия. – Это просто—всякое. – Да, и чья это вина? – спрашивает Стайлз. В его тоне что–то резко меняется, наружу по краям вылезает нечто мерзкое. Лидия не знает, ее ли это вина, она ли сделала его злым, или оно всегда пряталось в нем, выжидало. – Это ты вечно все держишь, блять, при себе. – Окей. – Окей? Окей? Это все, что ты можешь сказать? – Я не буду с тобой из–за этого ссориться. – Окей. Не ссорься. Мне не нужно это дерьмо, Лидия, я всего себя выкладывал для тебя все лето—все мою сраную жизнь—и ты всегда вела себя как сука. Ты позволяешь мне делать всю работу и просто—просто берешь. Словно ты на другой планете. Может быть когда–нибудь какой–нибудь парень и захочет делать это всю жизнь, но я очень сомневаюсь. – Она слышит то, что он не говорит: ты фригидная и сумасшедшая. Может, я никогда не залез тебе под кожу, потому что некуда зарываться, тебя не больше, чем—этого, этой оболочки. Очень жаль, думает она. Она не может быть кем–то, кем она не является. – Может, в этом и проблема, – говорит она ему, низко, спокойно, монотонно, ее слова вылетают, она не позволяет себе их прочувствовать. – Ты—делал все, что мог, чтобы получить меня, чтобы остаться рядом. Ты столько всего сделал, – Стайлз смотрит на нее, едва моргая. – Не должно прилагаться столько усилий, – говорит она. – Чтобы кто–то сказал «да». Чтобы я—сказала да. – Мне ли не знать, – говорит Стайлз, горько, жалея себя. Лидия закатывает глаза. – Ты узнаешь, – говорит она. – Ты—ты не плохой парень, Стайлз, когда–нибудь ты встретишь кого–то, и она будет любить тебя, и ты будешь любить ее, и она захочет проводить с тобой каждый вечер и говорить о... Человеке–Пауке, или о ком там. – О Бэтмене, – поправляет Стайлз. – Да, – соглашается Лидия. – Думаю, странно, что ты об этом не знаешь, – говорит Стайлз, – что Бэтмен – мой любимый супергерой. – Да, – Лидия кивает. – Да, именно. – Но я все равно… – умоляет Стайлз, и Лидия думает о том, насколько было бы легче просто сдаться и поцеловать его. Сказать «да» снова, и снова, и снова. Она касается ожога на своей лодыжке, цепляется за это чесотно–горячее чувство. Ее тело, ее собственное. – Я всегда, – говорит Стайлз. – Я всегда хотел, Лидия, я всегда буду. Я не знаю, как любить кого–то другого. – Думаю, я не знаю, как любить кого–либо вообще, – говорит она, смотрит на него, смотрит, как, наконец, на его лицо приходит боль. – Не меня, – дополняет он. – Никогда. – Нет, – говорит ему Лидия. Слово чувствуется правильным на ее языке.