***
И не ошибся ведь. Как по заказу — старый хрыщ Мстивой разговаривал с ним, как с ребенком, буйно-помешанным подростком, по щеке разве что только не трепал, зато вызвал жгучее желание проткнуть ему глазницы первым попавшемся столовым прибором. А Ярхо сразу сказал, что так делать нельзя: не тот человек, не то место. Сармат клал на это все, если честно. В конце концов, это его город. А договариваться с кем-то — не его. Сармат не ищет компромиссов, он даже не требует — просто приходит и берет. Без разговоров. Без предупреждений и выстрелов в воздух. Вести переговоры это по части отца. Или Хьялмы. Вот они могли часами переливать из пустого в порожнее, тянуть кисель, строить мины, прогибаться. Папочка до этого времени не дотянул, а старший братец сдох наконец в своей Швейцарии (желание, которое Сармат загадывал на каждый Новый Год). Совсем чуть-чуть жалеет, что не придушил его собственноручно, но какая теперь разница. Сам сегодня чуть не составил брату (братьям?) компанию — какой-то ублюдок прикрепил к днищу его машины нитроглицерин, перемешанный с опилками (прям как в долбанном «Бойцовском клубе», только Сармату не смешно, не весело и не безумно). Это Ярхо обнаружил самодельную недо-бомбу, а через неделю он найдет и закладчика, которому тут же выпустят кишки (ни в коем случае не фигура речи). Сармата уже пытались убить, и не раз, и куда более искусно, хитро; но хитрость — это манипуляция человеческими слабостями, а у Ярхо их попросту нет. Почему метро, а не такси, пока с машиной разбираются посланные люди? А черт его знает. «Ярхо, согласись, будет очень забавно, если кто-нибудь устроит теракт именно на этой ветке прямо сегодня?». До чего же они нелепо сейчас смотрятся, наверное, — серьезные, колоритные, в костюмах. А промозглым вечером Понедельника красный цвет особенно рябит в глазах, раздражая мимопроходящих людей (настроение Сармата становится чуть лучше). Задумка довольно быстро перетекает из забавной в раздражающую, но, благо, они уже почти на месте. А потом мир замирает — поезда прекращают бег, замолкают люди, стихает ветер. Сармат слышит только мелодию, кажущуюся красной нитью-путеводителем среди этого безумия. Он идет против толпы, Ярхо следует за ним безмолвно то ли по инерции, то ли тоже что-то чувствует. Музыка нежная, но неудержимо тоскливая, как прощание или горе, и она ведет Сармата за собой, завлекает, окутывает до тех пор, пока он не находит источник. Флейта пляшет в девичьих руках, извивается — Сармат неосознанно подмечает на прозрачной коже ряды узких царапок, микроскопических синяков, прикрытых пластырями. Каждая фаланга словно несколько раз переломана, нездорового синюшного цвета (наверное, больно, но пальцы упрямо порхают вокруг отверстий инструмента). Хищный взгляд скользит выше, к сомкнутым вокруг основания флейты губам, а потом замирает, фокусируясь на мутных озерцах глаз. Слепая. Резко очерченные веки, угольно-черные ресницы, а под ними — стеклянные бельма, не прикрытые темными линзами очков — а надо бы. Люди жалеют всяких сирых и убогих, но вот показательное уродство их пугает до чертиков (об этом говорит почти пустая шляпа для подаяний). Покойная мама обожала классическую музыку, поэтому Сармат слышал куда более красивую, более чистую игру, но девушка не играет вообще — она ткет, и выходит у нее не музыка — сказка, древняя-древняя, как горный хребет. Было у отца пять сыновей, но нормально получился только первый, остальных можно было смело пускать в расход. И третий, как обычно, дурак. Песня льется, словно обвивает шелком; Ярхо стоит рядом, и в чертах его лица угадывается сосредоточенность, а значит он тоже слышит, тоже понимает. Песня — про них и для них. И Сармату так до жути странно, что остальные люди проходят мимо нее, не удостаивая даже взглядом, ведь такие, как она, не просто привлекают внимание — проходят туда навылет. Девушка выгибается, наклоняет корпус, старательно перебирая искалеченными пальцами — она сидит на асфальте, застеленном рваной тряпкой, сложив ноги по-турецки, укутанная в какой-то нелепый балахон. Полновата, обесцвечена, удивительно-безлика — точно утопленница. Густые волосы двумя косичками змеятся вдоль тела — длинные, очень длинные, как в старину. Девушка вряд ли красивая, но Сармату наплевать, так же как наплевать на то, что рыжим не идет красный, спускаться в метро — не лучшая идея, а братоубийство — грех. Музыка стихает, и он уже тянется за кошельком, пока его не пронзает внезапная мысль. — Красиво играешь. Девица тут же поворачивает голову на звук: — Спасибо, — бесцветно, но неуверенно, будто сомневаясь, с ней ли говорят. Сармат делает решительный шаг вперед, приподнимая пальцами ее подбородок (девушке если и неприятно или страшно, то она не подает виду); у него на языке вертится сотня вопросов — слышала ли она о нем и о его семье, почему руки у нее такие израненные, одна она здесь или кто-то за ней приглядывает — но выбирает самый тривиальный: — Как тебя зовут? — Слава. Рацлава полное. Сармат кивает, забывая, что девушка этого не видит. — Тебе ведь нужны деньги? Так я заплачу тебе, чтобы ты играла сегодня для меня и моих гостей. Ярхо молчит, отстраненно рассматривая брата и его новую прихоть. — Пойдем со мной, — широкая мужская ладонь касается покатого плеча, призывая Рацлаву встать с асфальта. Она поддается, выпрямляясь в полный рост — из-под балахона выглядывают обыкновенные синие джинсы, руша все самобытное очарование вокруг флейтистки. — Никуда она не пойдет! А вот это уже интригует. Рацлава оборачивается на крик, тут же узнавая знакомый голос. — Совьон! Сармат ожидает чего угодно, но уж никак не воинственно настроенную женщину, которая сходу бросает ему вызов. Она вся выточенная, безукоризненная, холодно-прекрасная; мужские черты совсем не уродуют фарфоровое лицо (бледность почти аристократичная, а не болезненная, как у Рацлавы). Волосы иссиня-черные, блестящие, обрамляют овал короткими прядями; взглядом впивается так, что Сармат успевает рассмотреть крохотные чернильные пятна в ясных голубых глазах (ни дать ни взять ягоды голубики). Красивая. Единственное, что на щеке какая-то абсолютно дикая татуировка (если это вообще она) — синий полумесяц, который идеально сочетается с ее северным именем. — Не думай, что я не узнала тебя, Сармат, — за холодным тоном бурлит кипящая лава. На его имя Рацлава откликается шумным выдохом осознания. — Хорошо, — адресовано Совьон, но взглядом только на флейтистку. — Тем более ты не станешь мне перечить. Хищный оскал губ утверждает обратное: странная женщина с полумесяцем делает шаг вперед, закрывая собой Рацлаву. — Оставьте ее в покое, — она не приказывает и не угрожает, но в звуках голоса таится что-то настойчивое, уверенное. Сармат досадливо цыкает (к чему эти лишние проблемы?) и бросает с нарочитой ленцой: — Я-яр, разберись. Во взгляде Ярхо сквозит легкая укоризна, мол, что мне теперь, с девушкой из-за тебя драться, но быстро сменяется привычным равнодушием. Он делает шаг вперед, после которого обычно все недовольные соглашаются и бегут на все четыре, однако Совьон даже не дергается. Более того, при попытке Ярхо ее отодвинуть, она пытается заломить ему руку – неудачно, но вполне искусно. Рацлава выглядит несколько дезориентировано, странно вертит головой, явно ощущая, что что-то не так. - Не бойся, - усмехается Сармат, осторожно приближая к себе девушку. – Ярхо тебя не тронет. В ее чертах отражается что-то вроде понимания происходящего, она резко выдыхает: - Совьон... Все в порядке, я пойду с ним. Рацлава не видит, но к ней обращены сразу три пары глаз. - Но, Рацлава, он же опасен. - Я знаю, - и это не про благородство или самопожертвование, это про человека, которому действительно нечего терять. Сармат тянет широкую улыбку, разбавляя яд в голосе приторностью: - Ну вот и чудненько.***
А в гостиной — трампампам — сюрприз в виде осмелевшей Малики Горбовой. Сначала он ее не заметил, хотя вроде как хорошо видит сквозь темноту, но тем эффектнее ее появление: вспышка света, и бах — тут как тут. Нога на ногу, руки скрещены на груди, даже плечи чуть сдвинуты — закрывается, защищается, маскируясь под небрежность. Глаза-угольки следят за каждым его движением, будто прицеливаясь. В доме полным-полно прислуги, которая приглядывает, не стащила ли Малика кухонный нож или аэрозоль в купе со спичками или еще что-то более интересное; а тонких шпилек для волос или острых скрепок Сармат попросту не боится — это не ее уровень, не ее интерес. — Позаботьтесь о ней, — он отпускает Рацлаву, отдавая в руки очередной безликой девушки и предвкушая очередную стычку со своей гостьей. Флейтистка явственно чувствует перемену какими-то недоступными ему рецепторами, но молчит. — И пошлите кого-нибудь в аптеку за заживляющей мазью. Взгляд Малики ввинчивается аккурат ему в лоб, будто пуля, вокруг девушки клубятся ядовитые пары ненависти, которые отравят, в первую очередь, ее саму. Такой интимный момент их ментальной схватки рушит вполне тривиальный сигнал мобильного телефона. А потом еще. И еще, и еще. Когда в его доме слепая флейтистка спотыкается о мебель под сочувствующие вздохи прислуги, Малика восседает на диване, надменно держась чертовой королевой, а мобильник разрывается смс-ками от Кригги, Сармату приходит в голову, что с количеством девушек в его жизни надо что-то делать. Но обо всем по порядку. Новехонький смартфон летит на кресло в опасной близости от жесткого подлокотника (благодарность Кригги он примет потом, в менее эфемерном виде). Вокруг Рацлавы хлопочет несколько девушек, усаживают на тахту, что-то ободряюще говорят — она может подождать. А вот Малика дорвалась. — Чем обязан такому счастью? — разбавляет насмешку таким искренним удивлением, будто она и правда заявилась к нему ни с того, ни с сего или вообще — может покинуть этот дом хоть на минуту. — Зачем ты держишь меня здесь? — глаза щурит, точно зверь перед прыжком. У Малики волосы струятся по плечам медным водопадом, изредка блестя колдовскими золотыми нитями, и скулы у нее высокие, точеные, и нос с фамильной горбинкой, и вся она — вышколенная порода, густая кровь. И даже блузка на ней — артериально-алая. Как мишень. — А тебе есть куда идти? — вопросом на вопрос, как невежливо, но Сармат вообще не очень вежливый, если вы вдруг не поняли. — Да мне лучше в сточной канаве, — обольстительная улыбка на малиновых губах — точная копия его собственной. И наконец вот она — фамильная гордость Горбовых, куда ж мы без громких фраз, витиеватых проклятий и театральных жестов. Да девчонка, едва только попав в метро, тут же вернется обратно, в свою комфортабельную клетку-all-inclusive, да под надежное крыло Ярхо. Поэтому, «Малика, золотце, давай не будем» (она кривится на ласковое прозвище, что веселит невероятно). — Мы оба с тобой знаем, что в глубине души ты довольна таким исходом, — Сармат подходит ближе, но не садится, а только облокачивается о спинку кресла. — Тебе не нужно решать никакие проблемы, думать, как жить, на что жить — все уже заранее продумано, как ты и привыкла. Малика издает какой-то задушенный звук — то ли смешок, то ли возмущенное фырканье: — Ты что, ждешь от меня благодарности? — она буквально выплевывает последнее слово. — Нет, — улыбка обманчиво мягкая. — Просто объясняю, что могу обеспечить тебе тот уровень жизни, который ты заслуживаешь. Ее ярость выплескивается неожиданно резко: — Да ты полный псих! — Малика даже вскакивает, вскидывая правую руку — на предплечье хищный сокол расправил исполинские крылья. — После всего, что ты сделал, ты еще смеешь… — Смею…? — Сармат делает осторожный шаг, склоняя голову на бок. Что-то в его скользящих движениях, бархатном тоне заставляет Малику отступить. — Боишься меня? — даже не шепот — шелест, а в нем — трудноподавляемое торжество. И ответ — да. Но не как противника или врага, а как женщина — мужчину. — Или боишься, что понравится? Весь вид Малики кричит о том, что сейчас она еле сдерживает желание плюнуть ему в лицо. — Ты точно больной ублюдок, — красивые черты искажает отвращение. — Ты убил моего отца, как после этого вообще можно говорить о… — Ну я же извинился, в конце концов! Ладно, в этих словах даже на специфический вкус Сармата что-то не так. — Сам виноват. Draco dormiens nunquam titillandys*, — он нарочито равнодушно пожимает плечами, пряча под лениво опущенными веками насмешливость. Малика хмурит брови, улавливая знакомые слова, а затем подавляет в себе крик ярости — до чего же мудак обожает дешевое позерство. Еще и существо такое благородное запятнал, потому что никакой Сармат не дракон — так, мелкий ужик. — Ты поджег его офис, без предупреждения, исподтишка, как крыса! Сармат действительно хочет сказать — упс, ошибочка вышла, потому что в реальности он не планировал убивать Кивра Горбова, только припугнуть. Но получилось, как получилось. «Если она продолжит так кричать, то испугает Рацлаву», — невпопад думается ему, а глаза лениво скользят по флейтистке — та безучастно сидит на тахте, сжимая в руках музыкальный инструмент. С другой стороны, знала же, куда идет. Малика ждет ответной реплики, он выбирает другие слова: — Иначе твой отец убил бы меня первым, — бессильно разводя руки в стороны. А потом Сармат отчетливо понимает, что ей плевать; что знай она заранее — подожгла бы первой или взорвала для пущей надежности. Это, конечно, закономерно и почти нормально, многие (все) бы так поступили. Но не так много тех, кто при этом считал бы себя бесконечно правым. Сармат убивает отца Малики и становится чудовищем. Отец Малики убивает Сармата и становится героем для самой Малики. Вот только убийство все еще остается убийством. А они с Маликой — одинаковые, да-да. Родственно-рыжие, оба наследники мощнейших корпораций, себялюбивы до нарциссизма, импульсивны до безумия. Поэтому Сармат смотрит на нее, как в зеркало. И никуда им друг от друга не деться — это что-то предначертанное, давно решенное (у Сармата на такие вещи\своих женщин чуйка). Чем раньше Малика это поймет, тем будет лучше для нее. — И ответ на твой вопрос: когда Хортим вернется сюда, мы встретим его надлежащим образом, — он ей подмигивает, а затем легко проводит костяшками по щеке. Малика резко дергается, будто это ее обожгло, кривит малиновые губы, а потом видимо решает, что на сегодня хватит с них обоих. Как только от девушки остается лишь тонкий флер духов, на Сармата обрушивается головная боль. И в какой момент ему показалось, что злить Малику — это весело? Твою ж мать. Он совсем забыл о Рацлаве. Девушка смирно сидит на тахте, точно так, как ее оставили, но в антураже арт-хаус особняка смотрится до жуткого инфернально, контрастируя своей серостью на фоне ярких пятен стен. И молчит. Ни звука. И он пока не решил, раздражает ли его это или настораживает. — Ты в порядке? — неожиданно бросает Сармат, массируя пальцами висок, хотя на языке отчего-то вертится «извини», но это-то откуда в его голове! — Да… — как будто и не присутствовала здесь вообще. «Да задай же мне хотя б один чертов вопрос. Я насильно держу девушку у себя дома, я ее семью убил, хоть что-то из этого тебя пугает?». Эта рыбья отрешенность вкупе с нарастающей мигренью приводит Сармата едва ли в бешенство, зачем он вообще ее подобрал? (а Ярхо ему говорил уже, что нельзя просто брать и увозить девушек к себе домой, как было с той же Криггой, но кто там его слушал). — Так мне играть? Ему кажется, что любое воспоминание о громкой музыке отдастся тупой болью, однако мысль о флейте отчего-то жутко заманчива. — Да. Пусть так. Она сыграет, он ей заплатит, а затем отправит на все четыре (вместе с провожатыми, Сармат не такое уж чудовище, как всем кажется). Рацлава берет первые ноты, которые сходу кажутся смутно знакомыми, и он осторожно присаживается на тахту, пряча лицо в широких ладонях. Мелодия словно тянется, устремляясь куда-то ввысь, вьется сизой дымкой, идеально сочетаясь с внешней самобытностью Рацлавы. Сармату в этом чудится не просто что-то родное, он будто уже это знает, но при этом чего-то не достает. «…ча-а-адо-о ми-и-ил-ое… соколе-е-ено-очек». Будто на десяток лет назад, в детство, где он лежит на коленях у матушки, и ее пальцы с нежностью перебирают рыжие пряди. И голос. «…ба-а-аю-ю ба-а-аюшки-и…». Колыбельная. «…сне-есе-ет Са-а-арма-атушка ха-ану Баты-ыюшке да го-о-оловку с плеч». И какую-то секунду Сармат полностью уверен, что играющей девушки не существует вообще, что это очередной ЛСД-шный приход или пьяный угар, или долбанный откат во времени, как в sci-fi сериале по БиБиСи. Но музыка заканчивается, Рацлава оказывается вполне реальной, из плоти-крови. И Сармат почти ожидает ее вопроса «ну что, голова болит?», а он ей вроде как удивленно «нет», и улыбка у нее будет, словно выдранная из сказок о ведьмах. Но Рацлава молчит и, ясное дело, не улыбается. Сармат трет веки пальцами до разноцветных точек перед глазами, остро чувствуя необходимость сказать хоть что-нибудь, да хотя бы выдохнуть, господи. Но ничего, кроме «спасибо» в голову не лезет, и это уже не смешно вообще-то, ага, заплатил-отпустил-забыл, ну же, Сармат, давай. — Сэр? Вы просили принести мазь. Что? Когда он успел? Ай, ладно. — Вытяни ладони вперед, — Сармат не утруждает себя инструкциями и предостережениями, а просто выдавливает лекарство на искалеченные руки. Он так и не спросил, что с ними, кто такая Совьон и откуда у Рацлавы такая дорогая флейта; все это слишком странно, чтобы отпустить ее сейчас. — Спасибо, — она осторожно перекатывает мазь между пальцами. Из своих обычных вольностей Сармат позволяет себе только холодный поцелуй в лоб. — Спокойной ночи, Рацлава. Завтра он все узнает.