Тонкое руно

Только вышел из квартиры, не успел ещё дверь закрыть, только глянул в сторону пролёта и вот тебе пожалуйста. Стоит. Выжидает. Решается, что твой воробушек, готовый сорваться. Решился бы? Подняться ещё на пяток ступеней, поднять руку к звонку, нажать? Нет… Куда ему. Это он так. Прийти, пронести замирающее сердечко через несколько этажей, перепугаться и перепутаться совсем, оробеть вконец, да и убежать неслышно. Вдвоём им никак не сладить. Это уже проверено. Но и мимо не пройти. Сколько он тут стоит? Да пожалуй всерьёз решил сыграть с огнём — снег на плечах растаял, стёк по рукавам и заблестел росинками капель в нежно-чёрных волосах, ставших от этого ещё темнее и заманчивее, как майская ночь, ставших ещё мягче в этом его художественном, точно продуманном беспорядке и в милой прядке, спадающей к изящной брови. Этой вороновой прядкой да ещё чёрной оправой круглых очков, да ещё уличным морозом, да ещё воротом рубашки — всем на свете подбивается, словно соболем, его совершенная, фарфорово-зефирная белизна кожи. А маленькие детские губы от марта алые и чёткие, потрескавшиеся, искусанные. Хорошенький. С этим не поспоришь. Весь такой нарядный и аккуратный, прямо кукольный, аж не верится, что настоящий. Затаил дыхание, замер, будто в надежде, что его не заметят, но взгляд голубых глаз бесстрашный. Вернее, без страха. Без упрёка. Как у послушного телёнка к забойщику. Вечно у него немного сонные, покорные и тяжеловатые своей участью глаза. Чистые, как родниковая вода, но от горя солёные. Не закрывая двери и пряча обратно в карман ключи, Маяковский сделал к нему, вниз, сразу через три ступени, широкий, не оставляющий свободного места шаг. Сознавая свою ничего не стоившую и заранее предрешённую победу, прищурил глаза к сияющему весенним снегопадом окну, стал медленно поворачиваться, расправлять крылья, якобы искать где-то внутри сигареты и будто бы ненароком теснить его вплотную к перилам, окружая собой как высоким плетнём, произнёс, неторопливо припоминая, глухо, певуче, как это и нужно, с мечтательной, жалеющей и ласковой интонацией что-то: «засыпет снег дороги, завалит скаты крыш, пойду размять я ноги, за дверью ты стоишь…» Договорив, посмотрел ему в лицо, склонил голову, чтобы не так уж свысока, улыбнулся с печалью, деланной конечно, ведь только с появлением этого ребёнка стало на душе хорошо, покойно и тихо. Дмитрий лишь через несколько секунд решился на нервном прерывистом вздохе вскинуть взгляд. Попался в угольный капкан, всмотрелся, вслушался в произнесённое и, поняв не столько слова, сколько ситуацию и опасность близости со зверем, с очаровательным запозданием вспыхнул, ярко и холодно, словно снегирёк среди снегов, встрепенулся и хотел бы вспорхнуть, но уже некуда. У Маяковского сама собой выбралась на губы победная улыбка, скорее бандитская ухмылочка, не совсем поэтичная, но уж какая есть. Дмитрий ведь тоже пришёл к тому, какой есть. Пришёл, хоть боится, хоть знает, хоть был предупреждён: эта комната в Лубянском проезде не Маяковского-поэта, а отчаявшегося человека, сюда лучше просто так не соваться. Вот он, вот, опомнился, залепетал чуть осипшим голосом: «здравствуйте…я здесь…просто насчёт пьесы…знаете…» — ну конечно, раскрывает рыбка рот, а не слышно, что поёт. — Знаю, — одну руку вокруг него на перила, другую — прямо ему в пузо, он, конечно, замнётся, попытается выкрутиться, но и тут делать нечего, выпутает из рукава дрожащую, чуть тёплую ладонь, которая, ну честное слово, в половину размера руки встречающей, горячей, сухой и твёрдой как сталь. Пожать не получится, только запутаться в прикосновении, не понимая, куда его длить, чтобы обхватить и объять хотя бы пальцы. Дмитрий опустил голову. Может, уже замутила чистоту глаз тёмная вода, может, он уже начал дышать сбивчиво, с присвистом, и заколотившееся сердце не позволило румянцу покинуть разгорающиеся щёки и ещё ровнее очертило идеальные хрупкие черты. Маяковский, наблюдая это сверху, приблизил подбородок к шёлковой макушке и легко коснулся, сам закрыл глаза, легко вдыхая сладкие щенячьи запахи и тот свежий ветер, с каким из царства льдов и снега вылетает май чужой юности. Да, хотелось. Этакой глыбе многого хочется. Но не это главное. А та весомо тронувшая усталое сердце незабвенная сладость, холодная, тянущая и пронзительная, столько раз уже испытанная, что успела ужасно надоесть. Столько раз уже, казалось бы, пронзили, проткнули и вытянули, что нечего больше вытягивать. Но нет, всё ещё внутри что-то дрожит, сбивается в комочек и бьётся, как и прежде, безукоризненно нежное, сполна жаждущее неисцветшей прелести губ, просит об ещё одном проклятом апреле и дожитии-таки до мая с сердцем. Чёрная макушка взметнулась вверх и легонько ударила. Огромные зубы сыто щёлкнули. Снова внизу поплыли простые до святости, почти слепые голубые глаза за круглыми стёклами. Чуть приоткрытый рот, а там белые, ровные, абсолютно безопасные зубки. Хорошенький. Такой умненький, честный и славный, такой прилежный, самоотверженный и храбрый тонкорунный ягнёночек. И такого-то — с красоты на заклание. Такую-то нежную шейку под жгущий нож. Разве сможет такой остановить неотвратимое? Никто не сможет. Но создаёт же природа таких. Таких только и хочется называть ласковыми именами маленьких зверят, настолько беззащитных, что им и зла не сделаешь. Не получится. Нет. Не выйдет. Хочется, просто до смерти хочется, прямо сейчас сказать ему, что бояться нечего. Больно не будет. Враньё. Будет. Так же больно, как властным лезвием по той трепетной коже изломанных дрожью рук — остро, как первая любовь, остро, как та, жестокая и злая, ему, такому большому и ненужному, резала и резала. И до сих пор, дорогая, любимая, режет. Но бояться нечего. Уж он-то, Маяковский, так много выстрадавший и выучивший, не навредит, пропасть обойдёт — в сотый раз да удастся, и той ужасной, невыносимой, всеповторяющейся и благостной боли этому, крохотному, барашку, не причинит. Скорее голову даст себе на отсечение. Он-то цену маленьким сердечным трагедиям знает. Он-то знает, что ничем тут, как ни крути, не помочь. Тебя любят — получите распишитесь — и никуда не спрятаться от такой повестки. Отвергнешь — обидишь ни за что ни про что, плюнешь в открытую душу и оттого сам останешься с тошным чувством, будто обеднел или был посрамлён и ограблен. Позволишь остаться — затомишь, замучаешь, сердце выймешь. Ответишь — впутаешься, разведёшь такую канитель, в которой оба задохнётесь, волю и себе, и ему вытравишь. Придётся рубить по живому и чем позже, тем больнее, а чем раньше, тем жальче. Куда денешься? Разве что, вот, в пролёт лестницы. Ему ли не знать. Вечная история. Он отпустил, мягко отодвинулся и, всё ещё не выпуская из пальцев его почти игрушечной мягкой ладони пианиста, медленно шагнул вверх по лестнице. Дмитрий в следующую секунду руку высвободил, но для того, чтобы быстрым трагичным жестом смахнуть из-под очков с пушистых ресниц слёзы — другая рука у него была занята портфелем, и покорно пошёл следом, словно бы уже с тем жалким, но и чуточку горделивым видом, какой имеет жертва, которая знает, что сопротивлялась до последнего. Или с тем жалким, но и чуточку горделивым видом собственного выбора, ведь знал же, в самом деле, куда и зачем шёл. Знал, когда получил этот адрес и наставление от самого Маяковского — чтобы просто так не таскался, а приходил, коли смелый, и имел в виду, что из таких логов целыми не возвращаются. Ну и что же? Чего жалеть? Миллиона огромных чистых любовей и миллионов маленьких грязных любят? И без того долгие годы зачитывался великими стихами, верил, вторил, учил особенно меткое наизусть, ловил глазами на недосягаемой сцене, а теперь, вот, счастливый случай, свела судьба, познакомились в театре: этот опасно близкий к самоубийству, драгоценный и талантливейший человек на своём тысячесолнцном закате — он, едва взглянув, наспех залюбовавшись и блеснув отчаянными и жадными, огненными, затравленными уже глазами зверя, пообещал не большую и не крошечную, и не прекрасную болезнь, и не пожар сердца, и не выстилать уходящий шаг нежностью, а так, просто. Заходите как-нибудь чаю попить, вы, молодой, подающий большие надежды. Отчего ж не пойти? Ведь наверняка с пряниками. И наверняка ещё можно поймать, пока заветная дверь не закрылась, его горящие сухие пальцы поэта, которые так хотелось бы, и это и есть самое главное, оградить поцелуями (так целуются только ангелы) от курков, ножей и пролётов, если бы только это было возможно.