денница

Алисса кутается в бордовый кардиган, закашливаясь, когда дым шипящей змеей кусает горло; внутри неприятно саднит, тупо, она даже не умеет курить — маленький капризный демон внутри язвительно хихикает. Кажется, этот смех эхом звучит в ушных перепонках. За ее угловатой спиной рассвет. Красивый, почти как в кино; чернильный или черничный — Алисса нихера не разбирается в эпитетах. Просто красивый; но недостаточно. Тот рассвет был охереть каким. Море шумело, практически визжало; крики были жалкими, пустыми, но резонировали в каждой клеточке тела. Алисса чувствовала, как сжимается сердце, как ладони черпают холодный пляжный песок, пропуская сквозь пальцы. Было смешно — жизнь, вечная рабыня времени, ускользала вместе с песком. У Алиссы нет ценностей; так считали все. Ни морали, ни совести, ни капли искренности или доброты — так считали все. Алисса закатывает глаза и говорит — пиздежь — кажется, Джеймс был бы согласен с ней; она ведь вернулась в ту-самую-забегаловку, помогла найти пропавшего ребенкаи извинилась, прежде чем врезать по лицу полицейской. Успокаивай свою совесть, малышка, ты — очередная невоспитанная мразь. Алисса смеется, соглашаясь; острые плечи дрожат. Алисса помнит ветер; он был немного холодный и осторожный — аккуратно трепал волосы и одежду, гуляя где-то между ребер. Волны катались, как бесноватые, она наконец чувствовала себя хорошо; фальшивый счастливый конец больше не маячил перед глазами. Круглое солнце всходило, обожженная рука Джеймса подрагивала — от нее чувствовалось тепло даже на расстоянии. Алисса тогда задушила внутреннее я и положила поверх свою, сжала; ладонь была сухой и горячей — песок был почти ледяным. Они ведь не Бонни и Клайд. О них не снимут фильмы и не напишут книги — они просто исчезнут; с новостей, расклеенных ориентировок и жизней друг друга. Все, что было — одна на двоих дорога в никуда, диск с Коксоном и последняя двадцатка; сейчас — пустое и безмолвное забвение. Джеймс тогда лежал совсем рядом; у него были неловко обстриженные волосы и смешная гавайская рубашка. Он сердито поджимал губы и витал где-то на задворках своего сознания; спустя месяцы Алисса призналась, что хотела бы прочесть его мысли. Джеймс был оазисом; не то, чтобы она сдохла без него, но он был нужным. Алисса почти не помнит, как они целовались; это были мокрые касания двух ртов. Алисса прекрасно помнит, как они обнимались; с тяжелым трепетом сжимали чужие ребра, запахивая свои уродливо-обнаженные души — подростковый максимализм грозился вылиться в катастрофу. Алисса ненавидела мать и мечтала об отце; мечтам суждено сбываться — суровая реальность громит стеклянные надежды громко и быстро, слышится неприятный хруст крошки под ногами. Хочется порвать все поздравительные открытки и ударить папочку по лицу, чтобы разбить нос, как он разбил ее крохотный воздушный замок. У нее теперь есть целая семья — Алисса ненавидит их по очереди. Они уж точно не Ромео и Джульетта; что такое любовь? — никто из них не знает. Алисса знает, как отмыть кровь с дорого паркета и как в погоне за свободой, ударить стража порядка, не испытывая угрызений совести. У нее сухие волосы, выбеленные дешевой краской, и минимальная доля заботы вкупе с озлобленностью на весь мир; хочется ограбить банк, сжечь дом с отчимом и завести собаку. Этого мало; ничтожно. Еще Алисса хочет Джеймса и рассвет. Сигарета тлеет и пепел падает прямо в карманы бордового кардигана; Алисса топчет окурок ботинком. За ее угловатой спиной новый день.