Флеш-рояль

- Ещё тройной эспрессо, пожалуйста. Официантка кивнула, и вскоре на столике возле пластиковой подставки с рекламой какого-то клуба уже стоял заказ, вызвав краткий одобрительный взгляд Максима. Быстро и чётко – так, как ему нравилось. Вовремя. Хоть что-то вовремя… Горький пригубил кофе, пробегая глазами по строчкам на белом экране ноутбука. Через секунду он впился взглядом в очередную описку в тексте. И ещё одну, и ещё. Максим отставил чашку с тихим ровным стуком, клавиши под его пальцами стрекотнули нужное количество раз. Завтра к утру нужны будут все статьи. Он получил их только четыре часа назад вместе с грудой извинений, умоляющим взглядом и клятвенными заверениями больше так не делать – а два часа спустя кончился рабочий день. Офис издательства закрылся строго по часам, сотрудников как ветром сдуло с рабочих мест - ну а его верная, любимая работа не была закончена, не могла ждать и потому осталась с ним. Единственное, что всегда было с ним – и радовало его тоже всегда. Кафе, в котором он сидел, куда он шёл с работы почти каждый раз, было тем местом, что зачастую дарило ему воссоединение, слияние со своим делом. Светлое и спокойное прибежище, с царящим внутри уютом и тишиной – то, чего ему так не хватало в окружающем мире, в собственной жизни. То, что он ранее полагал совершенно невзрачной, обыденной нормой, не требующей внимания и усилий… Теперь Горький это ценил – с некоторых пор он научился ценить даже малое. Хотя на самом деле не хватало ему куда большего. Ключ со скрежетом, с силой повернулся в замке. Максим переступил порог так, как солдаты входят в не зачищенную от противника зону: готовые стрелять на поражение в ответ на любой шорох. Это была война. Настоящая, с глубокими, почти смертельными ранениями, с партизанским движением, с атаками, наступлениями и осадой. С потерями, многократными попытками восстановления мира и непременным возвращением к боевым действиям. И почему-то его дом на этой войне был не крепостью – даже не блиндажом! – почему-то его собственный дом был здесь полем боя. Это дёргало, сотрясало весь мир Максима, выворачивало его наизнанку. Это убивало его – потому что, как и после всякой войны, многократно сдаваемая и отвоёвываемая территория превращалась в безжизненную пустыню, полную только грязи воспоминаний. Потому что после всего пройденного почти не осталось того, что нужно было защищать. Знал ли Горький об этом, когда они вместе покупали квартиру, когда расписывались под звуки торжественной музыки?.. Нет. Он просто любил тогда её, Олли, и считал её своей! И сейчас любил, хотел оставаться с ней – слишком многое свело их за три года. Все разрывы, все примирения только поддерживали это стремление Горького – ведь это были их общие, их вместе пережитые горе и радость. То, что объединяло их, как думал Максим. Хотя он уже давно не знал, чья она… Олли никогда не принадлежала другим – о, сколько раз она доказывала это, смехом и слезами, запертыми и оставленными нараспашку дверьми, что не была, не будет, не станет "чьей-то собственностью". Но – и кто же ещё это видел лучше него, Максима? – Олли никогда не принадлежала и себе. Вся она, вся её жизнь была вокруг – в миллионе творившихся больших и маленьких событий, в сотнях окружающих людей. Её жизнь шла где угодно, но не внутри, не дома. В своём вечном и бессмысленном, как всегда казалось Горькому, отстаивании свободы самовыражения во всём она не теряла, но и не приобретала. Она не захотела себе брать даже его фамилию, оставшись со своей девичьей, Гексли, – ”Не хочу быть Горькой Олли”, - посмеялась она тогда. Порой Максиму казалось, что у его жены вовсе нет ничего своего за душой, если не считать ”совместно нажитого имущества”: всё было роздано или взято у бесчисленных друзей, знакомых, знакомцев – а не-знакомцев, казалось, у неё не было вовсе. О, разумеется, он ставил для неё правила и условия. Как и для себя, как и для всех. И у него в голове не укладывалось, как их можно не понять, или понять, но неверно, или просто взять - и забыть, не подчиниться. Но она – могла. Ему казалось – она могла всё. Вывернуться, ускользнуть от его ясных и чётких слов, найти какие-то новые и новые способы сделать не так, неправильно. И Максим в такие моменты ненавидел своё ощущение беспомощности, невозможности раз и навсегда направить ситуацию туда, куда сам считал нужным. Ему трудно было в это себе признаваться, но он уже просто не знал, как это прекратить. Горький вошёл в гостиную – та снова представляла собой уголок хаоса. Олли, очевидно, опять мастерила свои странные поделки, которые гордо называла ”заказами” для их ”дизайнерской мастерской” – по разумению Горького, совершенно бесполезные цветные финтифлюшки, но, как ни странно, все эти скрапбуки, открытки, пагглы, игрушки, искусственные букетики и прочий ”декор интерьера” у них всё же кто-то покупал. Сама Олли уже спала сном младенца, свернувшись клубочком практически поперёк кровати в спальне. Максим, устало поглядев на жену, разделся и лёг, тяжёлые веки закрыли тёмно-серые очертания комнаты. Это была война, и то, что вот сейчас было затишье, ничего кардинально не решало. Всё было слишком плохо: неразборчиво, неясно, неоднозначно, чтобы об этом думать. Нет туннеля – нет и света в его конце. Оставалось только работать – но даже при всём желании жить в офисе он бы не смог. Ему нужно было место – берлога, в которой можно пережить зиму. Но он не был мальчишкой, чтобы постоянно протирать брюки в кафе, и его гордости претило снимать жильё – когда в собственниках квартиры стояла его же фамилия, а в паспорте стоял штамп о браке. Это всё было бы слишком похоже на то, что он сдался, не смог отвоевать и защитить своё, не смог добиться того, к чему стремился. Ему нужно было достойное решение, достойный ответ самому себе. Место, где он мог бы позволить себе немного расслабиться… Перед мысленным взором Максима всплыла фиолетово-зелёная рекламка со столика кафе. И надписью: "VIP-клуб "Трикстер". Покер для тех, кто ценит". На лице Горького мелькнула тень улыбки – когда-то он всерьёз увлекался этой игрой, она скрашивала время, даже если шла не на деньги. Когда-то его считали серьёзным, сильным противником. Даже сейчас порой он играл со знакомыми. Пожалуй, настало время снова всерьёз сесть за стол. *** Гамлет, сидя в одиночестве за одним из столов, шурхнул большим пальцем по колоде в руке, пролистав её туда и назад. Внизу раздался гулкий звук закрывшейся тяжёлой, но малоприметной снаружи двери в клуб. Через несколько секунд показался вошедший – и прямиком двинулся к уже игравшему столу, к своей, как видно, компании. ”Не наш клиент”, - хмыкнул про себя Гамлет. Со сложившимися компаниями, где обычно у игроков были уже свои привычки и сплочённый круг, свои интересы и разговоры, он связываться не любил, предпочитая одиночек или отдельные группки людей. Сам Гамлет играл ради игры, самого её процесса. О, ему нравилось не просто создавать на игроков заметки-ридсы, но и подмечать сильные и слабые стороны противника, считать его промашки, а потом, тоненькими иголочками вставляя ремарки, дразнить, доводить до опрометчивости, тильта. Срисовывать не просто стиль игры, а личность целиком и катать её потом как шарик на ладошке. И чем сложнее был человек, чем сильнее, умнее, замкнутей был игрок, тем труднее было покатать – и не обжечься. Сегодня он пришёл рано – и сразу оккупировал любимый, средний стол, позволявший просматривать через проходы два других и коридор к выходу. Клуб размещался на двух этажах: на нижнем располагался общий зал с несколькими столами и баром, верхний же был ещё более комфортабельным, небольшим и уютным. Там имелось три игровые зоны – по столу в каждой из трёх полукомнат, выходящих к низеньким столикам для отдыха и бесед и в коридор, - были обставлены в духе старых европейских квартир, с особым, неброским вкусом. Картины на стенах, обои с рисунком спокойной гаммы, тяжёлые тёмные шторы, висевшие в проходах между зонами и отливающие в свете люстр, кресла с узорной обивкой и, самое главное, интимность. Интимность игрового процесса, рождаемая каждой полукомнатой, которую легко было огородить одну от другой, лишь отпустив плетёные шнуры, удерживающие шторы, и оставив игроков за столом наедине с собой – и покером. Эта интригующая причастность к особой атмосфере клуба, к его обособленной изысканности пленяла и восхищала Гамлета, здесь он чувствовал себя практически возбуждённым – одной только аурой места для избранных. Прикоснувшись однажды к этому месту, этой жизни, отказываться от неё он уже не желал никогда. Внизу снова раздался стук двери. Снова кто-то поднимался по лестнице. ”Ну же, удиви меня”, - улыбнулся себе Гамлет, разворачивая пластиковую колоду ровным веером в правой руке. Ему надоело ждать партнёров, он хотел играть. И вошедший его зацепил: он уже видел это лицо тут мельком раз или два, но ещё ни разу не садился с ним за стол, не сыграл ни одной руки. Незнакомец в сером жилете, между тем, остановился на входе, осматривая столы. По лицу искоса наблюдавшего за ним Гамлета скользнула улыбка: вариантов нет, слева компания уже играет, третий стол не занят, а здесь, по центру, – только он. Долго ждать ему и впрямь не пришлось: незнакомец решительно подошёл к центральному столу. Гамлет улыбнулся чарующе и поднял глаза на спокойное, твёрдое лицо. - Подождём дилера? – карты со стрекотанием скользнули из руки в руку. Новоприбывший, задержав на них мгновенный взгляд, тяжело сел за стол. Несколько синих фишек легло в центр. - Не стоит. Ставь и сдавай. Гамлет усмехнулся, дёрнув бровью: с места в карьер? Прекрасно! Он пододвинул свои фишки в ответ и начал тасовать карты. Датский очнулся на шестой руке. Он уже видел ясно как день: незнакомец, представившийся Максимом, был тем ещё крепким орешком. Но – ооо, он ещё не охватил весь объём и крепость этого самого орешка… Несмотря на непринуждённейший блеф и сильные карты, он проиграл уже четыре раза. Гамлет был в восхищении, в абсолютном восхищении. Мало кто мог выиграть у него и три, но уже чуть знакомый незнакомец действовал как жил, как дышал. Ложные жесты-теллы – чёрт, Датский попался на них дважды! – ровная игра с лёгкой толикой агрессии в ставках, довлеющее ощущение сильной руки, натса, в каждой раздаче… Это было великолепно. На десятой руке Гамлет поднял взгляд от своих заметок в блокноте – как раз вовремя, чтобы заметить искорки в прищуренных серых глазах. Оказывается, не один Датский тут следил: за ним самим наблюдали с лёгкой тенью насмешливости, так, словно Максим знал его истинные намерения, настоящий интерес: раскусить противника, определить и узнать его. Знал и не собирался даваться в руки, прожигая взглядом в ответ, а сам скрываясь в тени. Датский почувствовал себя будто под лучами прожекторов на арене. Гамлет улыбнулся – провокационно, отведя чуть больше один из уголков губ. Это был вызов, чёрт возьми! И он не мог от него отказаться, о нет. Датский глянул на свою руку – тем более что с тремя королями и речи не могло быть о том, чтобы сдаться… В этот вечер Максим впервые вернулся домой глубоко за полночь, почти к трём ночи, с непонятным, но томящимся в груди ликованием, окрылённый и опьянённый сложной, полной опасностей игрой, своим противником и их поединком – в удаче, стойкости и ловкости ума. Выигрыш в кармане грел кошелёк, но то, что грело глубже, было значительно приятнее. *** Игра довольно быстро стала второй жизнью Горького. Максим позволил ей стать. И новый знакомый, Гамлет, будто вплёлся в неё неизменной сопровождающей нитью. Он почти всегда был где-то рядом, часто играл с Максимом за одним столом, в Стад или Холдем, если была компания, или Дро-покер на двоих. Этот последний больше всего нравился Горькому – в нём Гамлет переставал быть одним из противников, закрытым, сильным и нечитаемым. Когда они играли вдвоём, Датский будто выдавал квоту доверия Максиму, раскрывался, становясь острым как жало, искря глазами, подначивая своими ходами и комментариями, вновь и вновь начиная невидимую борьбу. Когда они оставались вдвоём… О, у Горького создавалось ощущение, что это – заговор, план против всех, настолько таинственно, приподымая на миллиметр бровь, смотрел на него время от времени Гамлет. Они уже не сговариваясь выбирали Дро, когда садились за стол, - этот "домашний" вариант покера. И тогда атмосфера клуба, для того и созданного, чтобы рождать ощущение незаменимости, накладывалась на их уединение, словно карта в карту, придавая ситуации оттенок абсолютной правильности. Горький чувствовал себя на своём месте, в нужной точке пространства и времени, и потому снова приходил сюда – подтверждая своё право и желание быть важным и нужным, быть неизменным и незаменимым элементом происходящего. Гамлет и клуб снова принимали его, воздавая требуемое сторицей. Кольцо замыкалось, и Максим наконец-то чувствовал уверенность в происходящем, в том, как действовать и к чему это приведёт. Гамлет ему нравился. Как соперник, как игрок. У Датского была особая манера играть – даже среди уникальных стилей сильных игроков. Он от природы был эмоционален, в нем чувствовался огонь – пламя, которое могло поджечь до пожара, если давало себя коснуться. На его гибком, подвижном лице не бывало "никакого" выражения. И держать обычный покерфейс для него означало эмоционировать по поводу чего угодно, но не партии, ставок, не своей руки, вне зависимости от того, сильной она была или слабой. С такой мимикой, как у него, провалился бы почти любой – но не Гамлет. Из своей слабости он сделал её своим прикрытием, щитом, под которым с всё тем же успехом, как у других – под слоем спокойствия и безэмоциональности, не было ничего видно. И, чего уж скрывать, Горькому нравился Гамлет как человек. Датский пытался разгадать его, но не лез в душу, Датский радовался ему, их играм, их встречам – не бурно, о нет, всего лишь тонкой змейкой улыбки и кратким взглядом глаза в глаза. Датский не допытывался до него, хотя всегда готов был выслушать, не кидался словами о привязанности, мало-помалу заставляя себе доверять – и быть чуть более откровенным. Он высказывал приязнь Максиму всем собой: словами, глазами, жестами, будто бы всем телом, десятком оттенков иронии, и Максима это завораживало. Он даже не подозревал, что такое возможно. Горький много раз слышал о том, что азартные игры – зависимость сродни алкоголизму, но в его случае азарт и рядом не стоял. Его тянуло в клуб отнюдь не желание выиграть. Его тянуло желание – дышать. Ему казалось, жизнь стала налаживаться. Да, он лгал Олли о задержках на работе, да, проводил с ней ещё меньше времени, чем обычно, – но, боже, Олли и не было никогда нужно всё его время. Приходилось признать: это ему было нужно, чтобы она была с ним часто и помногу. Горький это признал. Он теперь легче шёл на компромиссы, искренне старался быть гибче, не давить лишний раз, и Олли, кажется, это отмечала, шла навстречу, улыбалась ему чуть чаще – хотя кому она не улыбалась? Максим гнал эти мысли от себя, не давал себе ревновать. Ему даже казалось, что вот оно, появившееся между ними пограничное согласие, равновесие. Доверие. “Мы снова по одну сторону”, - думал он, целуя её тонкие пальцы - сворачивая противотанковые ежи и откапывая мины. В эти минуты Максим был опять уверен, что она его любит. *** В тот день была презентация. Энциклопедия, над которой он корпел со своей редакционной командой полгода, в последние недели и вовсе едва ли не ночуя в том самом кафе, приходя домой только поспать – о клубе в те дни и вовсе можно было только мечтать, - наконец-то увидела жизнь и вышла в свет. Это была его гордость, его собственный, наравне с авторами статей, профессиональный праздник. Горькому не терпелось добраться до дома, устроить вечер на двоих с женой – ведь был такой значимый для него повод. У них теперь всё налаживалось, и конечно, Олли будет рада: она ведь так любила праздники. Да и его праздник она разделит, ведь они же были семьёй – как он сам говорил Гамлету две недели назад. Горький зашёл только в кондитерский за тортом и в винный – взять им хороший коньяк. Его слегка покалывала вина, что он так долго не виделся с Гамлетом, но в клуб он сегодня всё-таки решил не идти – своей радостью он поделится с Датским завтра. Едва захлопнув входную дверь, Максим развернулся всем телом, зычно позвав с порога: - Олли! – и в следующий же миг натолкнулся взглядом на жену, торопливо красившую губы у трюмо в распахнутой курточке, с сумкой наперевес. Он нахмурился, тяжело шагнув вперёд, ставя пакет с покупками на стул. – Ты куда? - Ох, прости-прости, солнышко, я опаздываю, - Олли виновато посмотрела на его отражение в зеркале. – У Асечки девичник перенёсся - едва подарок успела купить! - послезавтра свадьба, девчонки заждались… - Я заранее говорил тебе, что сегодня презентация, и напомнил, чтобы ты была сегодня дома. Звонил днём с работы и писал смс, - хмуро продолжал гнуть своё Максим. Олли, пропустившая первую часть его слов – она вообще имела удивительную способность слышать лишь то, что хотела, на сообщении о звонке расширила глаза, быстро выудила из сумочки смартфон. - Ой, и правда!.. Ох, как неудобно. Прости, Макс, дорогой, я завтра с тобой побуду, обязательно и честно-честно, - улыбнулась она, кидая обратно телефон, оправляясь в последний раз. Горький отмахнулся от всех извинений и легкомысленных обещаний и перегородил собой коридор. - Я хочу, чтобы ты осталась дома. Пожалуйста. Я твой муж, и у нас сегодня праздник, а вот Асечка подождёт до завтра, - он угрюмо наклонил голову, будто бы сопротивляясь всем собой всем тем внешним злобным обстоятельствам, рушащим его семью, не желая дать им разнести то хрупкое, что только-только наладилось между ними. Олли вздохнула. Видит бог, она не хотела снова ругаться с мужем, ей эти ссоры надоели просто ужасно - вместе со всеми его нелепыми попытками контроля, тем более, что она и так уже кошмарно опаздывала. Она предприняла ещё одну попытку. - Максим, не будь сухарём и эгоистом! У неё праздник всей жизни! Я не хочу обижать такого милого человечка из-за какой-то скучной книжки… - возмущённо защебетала Олли. – Ну сам подумай, как твой очередной сухой кирпичик может быть важнее живого существа! Я сто лет её не поздравляла, у неё такое событие, а мы с тобой и так каждый божий день видимся. И вообще, у неё Ваня, жених, мальчишник справляет в кафешке – хочешь, мы тебя к ним пошлём? Вот тебе как раз и будет кому о своём томике рассказать! Или сюда пригласим. Дядя Вася мне давно зайти обещал, он мужик деловой, поговорите с ним за жизнь, он так про грибные шашлыки рассказывал!.. – из чёрных груздей, представляешь?.. Ой, он тебе посочууувствует… Максим слушал, утопая в этих сумбурных изъяснениях, чувствуя, как рвут горло обида, раздражение, ложь её слов, понимая, что в этот поток бессмысленно что-либо вставлять, как-то ей возражать – в отличие от Олли, ему трудно было быстро и легко сочинять красивые фразы, и она переговорила бы его тысячью слов. Поэтому Горький развернулся чётким движением – обратно к двери. Таким же быстрым и точным движением запер её изнутри на ключ, опустил его в карман. - Ты никуда не пойдёшь, - сказал Максим, и на его скулах обрисовались напрягшиеся желваки. Он выстоит любой ценой – она же с ним, она должна его понять! Олли замолчала на секунду, смотря на него во все глаза. А потом начался ад… *** В клубе было сумрачно: все разошлись, и свет горел теперь только над одним столом. Гамлет, поднявший ставку парой фишек, уже не прислушивался к тихому стуку входной двери, он смотрел только на стол, на карты. Слишком поздно. Максим не придёт. Датский бросил безразличный взгляд на двух дам в своей руке. Сучки. Так они назывались на жаргоне. И – о да, Гамлет знал почему. По той же причине, что Максима нет вторую неделю. По той же причине, что Максим пришёл полгода назад играть сюда, в клуб. По той же причине, что… Слишком много Максима в мыслях, не так ли? И слишком мало его здесь, в окружающей действительности. Непорядок. Дисбаланс. Гамлет с мрачной уверенностью поднял, снова поднял. Он нарочно действовал агрессивно – словно хотел кого-нибудь убить. Ну, или хотя бы дожать… Его последний противник, глянув на стол и себе в руку, тяжело и нервно выдохнул и в следующий миг сбросил карты. - А чёрт с тобой, забирай. Гамлет с кивком, с неулыбчивым удовлетворением взял банк и снова поглядел на карты. Сучки сейчас помогли ему выиграть. Но от того они всё равно никогда не станут леди. *** Безе. О, это было самое вкусное, это ей всегда нравилось. Как оно похрустывает и тает на языке… Только бы и ела тортики с безе, с удовольствием думала Олли. А ещё, думала Олли, как хорошо, что она после вчерашней ссоры озаботилась крепкой дверью с замком в гостиную и договорилась через дядю Васю из второго подъезда о быстрой доставке с установкой – ну скажите пожалуйста, кто б ещё об этом подумал и успел всё за сегодня! И вот совсем правильно, что она не дала Максиму ключи. Ничего-ничего, поломится, покричит и перестанет, а потом на кухоньке пересидит, найдёт утку в духовке и успокоится. Не надо было её запирать – у неё целый девичник пропал из-за этого формалиста! А Асечка так просила и уж сколько раз её выручала, да и свадьбы люди пару-тройку раз в жизни играют, ну как можно было не прийти?? Ну подумаешь, у них в издательстве очередной выпуск случился… Ну кто виноват, что они так долго канителятся с каждой увесистой и бесполезной книжонкой? Скучный вечер на двоих – не весёлая компания девчонок, можно было б и на завтра перенести, пережил бы. Ничего-то он в людях не понимает, дуболом, сколько ни объясняй… Ай, да что тут говорить. Мучайся тут, ну никакой жизни с ним нет! Она к нему по-человечески: и Ваню с соседней кафешкой предложила, и дядю Васю, и Костика с Серёгой, и даже Людочку!.. А он как последний осёл упёрся рогом, будто в торчании вдвоём на этой квартирке прямо свет клином сошёлся! Олли вздохнула, стряхивая оцепенение вместе с обидой на бестолкового мужа – ладно хоть тортик вкусный купил, хоть на это сгодился, - потом включила погромче музыку, чтобы заглушить крики, грохот и брань со стороны новой двери, и вернулась к безе. *** В этот вечер Максим тоже не пришёл. Но, отсидев уже прямо-таки по привычке до последнего – вдруг всё же явится! - и выйдя под полночь на улицу, свернув от клуба по улице, чтобы срезать угол к своей новостройке, Гамлет увидел знакомый силуэт. Датский обрадовался было, подходя, с его губ рвались вопросы – но они все застыли камешками на языке, когда Гамлет увидел вблизи, в безликом свете фонарей, шальные серые глаза, а ещё немного погодя, опустив взгляд вниз, – алые, едва только затянувшиеся пятна ссадин на костяшках рук, на фалангах. - Ты подрался? – удивился он, а потом прищурился, заметив нечёткий фокус серых глаз. – Ты пьян… Горький мотнул тёмной головой с тонкими сединками волос. Он и в самом деле был пьян – от боли, коньяк так и не смог до конца её перебить… - Помнишь, я говорил, что у меня есть семья и дом, и это главное, Гамлет? Так вот: у меня их нет. Слова упали, размазались об асфальт. Датский смотрел и видел – тут нечего сказать, нечего возражать. Никаких ”всё наладится” не существует. И да, он знал, кто был в этом виноват, он так и думал… Сучка. На Максима было тяжело смотреть, глазам больно. И в груди. Гамлет чуть качнул себе головой, не отрывая пылающего взгляда от его лица. Он подмечал всё. И от этого зрелища невыносимо хотелось рвануть себе кожу и мышцы на груди – за каждую кривую болезненную чёрточку, за окаменевший подбородок и глаза-раны. Он никогда не видел таким Максима – и был бы счастлив больше и не увидеть никогда! Был бы рад сделать всё… - У тебя есть я, - губы Датского дрогнули в улыбке. – И покер. Мы лучшие. - Лучшие? – переспросил с дёргающейся усмешкой Горький. – Да в чём же?! - В том, чтобы менять жизнь, - нахально отозвался Гамлет. Он действовал отчаянно, он шёл ва-банк. Господи, да он готов был лично задушить эту вертлявую дрянь! Правда, Максим бы его не простил. Горький в ответ пренебрежительно хмыкнул – с секундной задержкой, а потом толкнул с внезапной злостью Гамлета к стене дома, пригвоздив вытянутой рукой его плечо. - Да что ты можешь! Что ты можешь изменить! Гамлет, чуть встряхнувшись – будто сбросив шелуху чужой злости, глянул на него прямо, остро, пронзительно и шало: - Хотя бы вот это, - он ринулся вперёд, выныривая из-под пришпилившей руки, и почти докоснулся до губ мужчины, улавливая вкус коньяка. Горький дёрнулся как ужаленный. Видимо, он был не настолько пьян… Но прошла секунда, две – Гамлет замер сам в этот замороженный момент – и Максим не сделал резкого выпада в ответ. Он только стоял, всё ещё будучи поражённым, ошарашенно глядя, но постепенно приходя в себя, приходя в реальность. Но прежде, чем ума Горького коснулась бы мысль об отклонениях, Гамлет окончательно вырвался из его хватки. - Да, это правда, - подтвердил он произошедшее, свой неполный поцелуй, его значение, уходящий ниточкой в бесконечную глубь души смысл. Гамлет посмотрел на разбитые костяшки всё ещё молчащего Максима и перевёл взгляд вверх, на серые глаза. - Ты не ударил сразу и уже не ударишь, - обжигая правдой, дёрнул губами Датский. – Значит, это тебе и в самом деле подходит. Подумай. Кивнув на прощание, он ушёл быстрым шагом, оставляя за Максимом следующий ход – ответ на эту агрессивную ставку. Сбросить карты или открыть – других выходов здесь уже не было, все фишки легли на стол. Максим не стал его догонять. Ему и правда надо было подумать. *** Чашка с кофе тихо стукнула о стол, и Горький кивнул расторопной официантке. Взявшись за овальную белую ручку, он поднёс чашку к губам, глядя на пластиковый прямоугольник рекламы – клуб ”Трикстер” всё так же стремился привлечь постояльцев золотыми буквами на тёмном фоне. Уединяться здесь, в кафе, ему по-прежнему нравилось больше всего. Только сегодня у Максима на столе не стоял ноутбук – он пришёл сюда не работать, он пришёл сюда вспоминать. Олли наверняка сегодня снова не вернётся на ночь домой – и снова его об этом не предупредит. Она всегда так делала после их ссор, считая Горького виноватым. Но это уже и неважно. Он сам больше не будет её о чём-либо предупреждать – его жизнь её больше не касалась. Горький прикрыл глаза, наслаждаясь своим эспрессо – крепким и чистым вкусом, без сахара, как он любил. Внутри почти не болело. Он думал, что будет хуже. Что его накроет с головой, как в худшие недели их ссор, вот только теперь уже без единой надежды, что всё как-то разрешится, срастётся, получится. Он думал, что уже не выберется после всего этого целым, как не выходят здоровыми после ампутации с больничной койки военного госпиталя. Но получилось иначе. Его спасла его вторая жизнь. Гамлет научил его дышать – заново. Научил дышать и показал выход. Максим поставил пустую чашку на блюдце, глядя на стол и в никуда одновременно. Что скрывать – у него в юности когда-то был опыт таких отношений. Что ему было терять, не для всех, но для самого себя? Гамлет ясно показал, что выбор - за ним, Максимом. Гамлет примет его выбор. Взгляд Горького вновь скользнул по золотистым буквам – ”VIP”. Максим усмехнулся. О да. В его жизни появилась очень важная персона. Таких нельзя упускать. *** На мобильнике рядом с рукой Датского пиликнула смс. Распрощавшись с клиентом и поглядев на текст, Гамлет усмехнулся. Откуда Максим взял его номер, он даже ум прикладывать не хотел – давно пора было! Но самое главное заключалось в самом тексте, в нескольких строчках на экране. Вечером Гамлет явился в клуб. Теперь он был тем, в чьи шаги по лестнице вслушиваются и кого ждут – он понял это по глазам Максима, сидящего в одиночестве за самым дальним столом. Войдя в полукомнату, Гамлет бросил взгляд в сторону, отмечая задёрнутые тёмно-зелёные шторы в проходе к соседнему столу. - Я снял комнату на весь вечер. Ты сегодня играешь со мной – и по моим ставкам, - сообщил ему Горький с привычной ровностью, беспристрастностью, которая, впрочем, уже не могла никого обмануть. Датский поневоле улыбнулся – ох как неуместным будет прикидывать, сколько это стоило Горькому. И он не будет, ни за что. Вместо этого Гамлет, подчинившись мгновенному порыву, задёрнул входные шторы и оставил их только вдвоём под одобрительный взгляд Максима. - Пожалуй, слишком глупо будет от такого отказываться… Они играли снова: в покер, в этот раз Холдем, и в свои игры, и улыбки Гамлета стали дольше, как и прямые, фиксирующие взгляды Максима. Сегодня Датскому везло на всё: и в том числе, на сильные руки. Он выиграл уже трижды из семи, и на четвёртый раз уверенно выложил пиковый стрит-флеш. Гамлет посмотрел на Максима лукаво – перебить было не возможно, флеш-рояль не выпадет с тремя валетами, десяткой и девяткой на ривере, лежавшими на столе. Однако, Горький, глядя Гамлету в глаза, неторопливо, молча и торжественно положил на стол сначала валета, затем – джокер. Датский сморгнул, а потом неверяще распахнул глаза: этого не может быть! Единственная комбинация, перебивающая всё, даже роял-флеш!.. - Каре с джокером, Гамлет. Банк мой, - усмехнулся Максим, наслаждаясь вырванной победой и игрой эмоций на лице Датского. – И ты тоже, - веско прибавил он. Гамлет, подняв, наконец, глаза от смеющегося цветного шута на карте, с улыбкой развёл руками, соглашаясь. Он понимал: деваться некуда, но он и не хотел куда-то деваться! О нет, только не теперь. Горький довольно сощурился. Он встал с кресла, нагибаясь к Гамлету, и поцеловал его, держа за плечо. Сначала почти целомудренно, точно пробуя на вкус. А потом – вломившись внутрь, снося все барьеры начисто, слишком явно обозначая желаемое – то, на что рассчитывал в конце сегодняшней встречи. Все точки над ”i” должны были быть расставлены, и Максим начал их ставить, когда ещё только заказывал им зал. Датский, утонув в поцелуе, оторвался через минуту, отодвигаясь с тихим смехом, вставая. Он понял намёк – уж слишком откровенными и жаркими были движения Горького. - Прямо здесь? Нас выставят вон. Максим, не спуская с него глаз, обошёл стол, и в следующий миг Гамлета прижало животом к его краю. - А ты будь тихим плохим мальчиком, - низко, с нехорошей ухмылкой проговорил Горький, а затем впился ему в шею, сильно и влажно. Он знал, что шёл на риск и вёл за собой Гамлета, но ему нужны были доказательства, здесь и сейчас, немедленно. Доказательства того, насколько далеко Датский готов был пойти – ради него. Насколько он готов был принадлежать ему, Максиму. Гамлет, дрогнув, прерывисто выдохнул - и другого согласия Горькому не было нужно. Он с силой провёл ладонями сверху вниз в обольстительно-обжигающем, предвещающем жесте. Он целовал шею Гамлета снова и снова, сменяя влажный жар на тонкие, прохладные прикосновения кончика языка. И Датский, нагнувший голову, вздрагивающий крупно от каждого касания, не сдержал едва слышный хрипловатый стон. Он слишком долго ждал – столько месяцев! - чтобы отказываться… Да и не было сил сопротивляться этому пьянящему риску пополам с таким жгучим, так хорошо – несмотря на одежду – ощущаемым желанием Максима. И Гамлет отдался. Он прижал к своим бёдрам сзади чужие – с силой, он прогнулся, касаясь затылком плеча Горького, трясь о его щёку своей, мешая их дыхание, пока руки Максима расстёгивали им ремни. Кожа коснулась кожи, и Датский коротко ахнул Максиму в рот, словившему и тут же заглушившему его поцелуем. Горький скользнул языком в его рот, а ниже, гораздо ниже, где горело больше всего – пальцами. Гамлет задрожал и сам насел на них, переглатывая, вжимаясь губами в жёсткие губы. Рука Максима выскользнула, и он наклонил Датского вперёд, заставив практически грудью лечь на стол. Удерживая его так, с раздвинутыми ногами, Горький нагнулся сам и дотянулся влажными пальцами до карты, давшей ему последний выигрыш. Острый край пластика чиркнул по коже ягодиц, и Датский ткнулся головой ниже, не спрашивая, не сопротивляясь – но наслаждаясь желанием своего партнёра. Карта скользнула дальше, ниже. Мгновение – и её скруглённый краешек вжался в нежную тёмную кожу, туда, где только что была рука Горького… А потом надавил на вход сильнее, ещё немного и отошёл – оставляя тёмно-розовый след, по которому провели мягкие подушечки пальцев Максима. Гамлет, выдыхая прямо на своё каре валетов, вцепился зубами в фалангу указательного пальца, чтобы не застонать – по-настоящему, в голос. Мгновение пустоты длилось слишком долго – а может быть, он был слишком нетерпелив. Но уже следующего мига стало много, очень много: Датский почувствовал, как в него вошли. А потом настало движение – уносящее, сводящее с ума, заполонившее со своей возрастающей амплитудой всю маленькую комнатку с полосатыми обоями, весь город, весь мир. И Гамлет вжался зубами в свой палец, чтобы не дать себе потерять последнюю нить с реальностью, чтобы не подставить их двоих. Его вторая рука царапнула ногтями по суконному столу, когда Максим стиснул ладонью уже его член. Обжигающие, текущие удовольствием секунды единого темпа, соединения с двух сторон в одну точку. Это было слишком прекрасно, чтобы кончаться, и когда кончилось, Датский уже не помнил. Он только круто выгнулся, не сдерживая тихого прерывистого выдоха-полустона, а сзади также - в последних фрикциях, последнем жадном порыве в него вонзался Максим. Перед глазами Гамлета ярко вспыхнуло, и его струю где-то внизу каким-то невероятным образом успел перехватить платком Горький. Через сто секунд Датскому удалось собраться, склеить себя воедино после оргазма. Он обернулся с ленивой улыбкой к Максиму, застёгиваясь. - Ты взял все фишки банка и даже не отдал процент клубу, - ухмыльнулся он. - И не отдам, - спокойно отозвался Максим, оправившись, а потом улыбнулся. – Этот выигрыш только мой. Ну а тебе… Он поднял руку, и Гамлет распахнул глаза от шороха, поглядев вниз на свою рубашку. В нагрудный карман ему лёг цветной джокер. Тот самый, который касался его там, внизу… - Твоя карта на память, трикстер. *** На зелёное сукно стола легла голубовато-розовая бумага с синей печатью. Гамлет скосил глаза. Слова "расторжение" и "брак" в одном контексте с Максимом? Слишком трудно было бы не порадоваться. - Теперь я свободен от прошлого, - сообщил Горький, глядя на него сверху вниз. – И у меня для тебя новости: теперь ты со мной. Гамлет усмехнулся, широко и нагло. - Я твой, и на меньшее я не согласен, - кивнул он и тасанул колоду. – Ставки ва-банк и дилера, я так понимаю, можно не звать? Горький хмыкнул, усаживаясь напротив. - Сдавай.