Поровну

      В их квартире всегда тепло, пахнет кофе и скромно — едва ли пара мелочей, безделушек, остальное — только вещи первой необходимости, словно в любой момент они готовы уйти отсюда раз и навсегда, оставив всё, не жалея. Иногда Сейдо думает, что именно так оно и будет: в один день придёт, как всегда, по вторникам, и окажется в пустой комнате, где от них не осталось ничего, ни единой вещицы, даже ни намёка на их былое присутствие. Переступив порог, он снимает капюшон, и Акира привычным движением стряхивает с кончиков его волос заблудившиеся там снежинки.       Вечерний свет солнца рассеянно пробивается через занавески, окрашивая комнату в мягкие цвета заката. Светлый — стены, пол, занавески на окнах, Акира и её домашний костюм, тёмный — Сейдо и всё на нём. Покусанные пальцы с почерневшими ногтями теребят рваный край плаща, и Акира замечает, но молчит, лишь смотрит так внимательно, пристально, с видимой долей упрёка, что Сейдо моментально прячет руки в карманы и молча садится на указанное место.       Она никогда не задаёт вопросов, где он живёт, чем занимается, что будет делать дальше, ограничивается лишь коротким «как ты?», и Сейдо благодарен за это, искренне не желая рассказывать, из чего состоит его день. Она не спрашивает, что он ест и где спит, но всегда осуждающе, как мать на запачкавшегося ребенка, смотрит на протёртый, местами порванный плащ и следы крови на подоле и рукавах, поджимая тонкие губы.       За низким столом они сидят друг напротив друга, пересекаясь только взглядами. Она пьёт чай — зелёный с ванилью — и готовит для Сейдо кофе, который научилась варить хорошо, слишком хорошо, что вызывает злосчастную зависть, давно привычную для сердца. К Амону за то, что она делает для него, к ней — за то, что он делает для неё. Она хорошая хозяйка — в квартире нет видимой пыли, вещи на своих местах, но видно, что делает она это без маниакальной тщательности; убирает и готовит только потому, что так надо, только потому, что так делают нормальные люди.       Сейдо проводит носом над чёрной гладью кофе в чашке, вдыхая жар.       — Куда он уходит?       — В церковь, — отвечает Акира, задумчиво покачивая чашкой. — Не спрашивай, заходит ли он туда, — она глубоко втягивает воздух, словно набираясь сил, — не знаю, скорее всего, нет. Возможно, слоняется возле неё, не найдя сил войти внутрь. Может, всё же и заходит, — выдох, — я не знаю, Сейдо, не знаю.       Во всех разговорах об Амоне ощущается, что она просит-молит о помощи, но не словами, а интонацией, взглядом, жестами. Сейдо не знает, чем тут помочь и хочет ли он это делать, греет руки об горячую чашку, спрашивая о мелочах, но выходит плохо: запинается, когда в каждом его вопросе звучит имя Амона, и старается отвечать быстро, непринуждённо, будто всё нормально, а он вовсе не скрывается от него, не приходит специально только тогда, когда его нет.       На столе в цветочной вазе лежит печенье, мандарины, конфеты — всё то, что обычно ставят люди на стол по праздникам. Так сентиментально то, что они пытаются быть похожими на обычных людей через простые, такие банальные мелочи. Хотя Акира же может пить и есть, что хочет, она же обычный человек. Сейдо одёргивает себя: нет, не просто человек — больше, чем он.       — Возможно, мы скоро переедем, — внезапно говорит Акира, когда Сейдо уже стоит на пороге, накинув на голову капюшон и собираясь уходить. Но нога так и не ступает за порог.       — Что вам тут не нравится?       Квартира в пятнадцать метров, в тихом районе на окраине Токио — то что нужно, чтобы попытаться стать обычным человеком. Они переезжают третий раз, каждый из которых заканчивается одинаково: Акира сообщает об этом отстранённо, вроде бы спокойно, совершенно спокойно, но через слова читается грусть, словно она тяжело вздыхает, говоря: «Опять не получилось». Но Сейдо никогда не спрашивает вслух, что именно не получилось. Стать людьми? Жить, помня, что было, что ты такое и что ты сделал?       Ирония: судьба так благодушно предоставила им свободу, но они не знают, что с ней делать, и стали путниками, скитающимися по окраинам в поисках себя. Или наоборот: никто не давал им свободу — их выкинули из мира, в котором им нет места. Они меняют районы, квартиры, скоро и города. Не бегут — ищут себе своё место.       — А тебе? — парирует Акира так же резко, как обычно рассекает воздух ударом куинке, а потом добавляет более мягко, даже, кажется, устало: — Что тебе не нравится тут, чтобы остаться?       Этот вопрос возникает в их разговорах часто — слишком часто, — хотя они говорят на разные темы, но он всё равно всплывает в конце, и Сейдо каждый раз не находит на него ответа.       — Такизава, — говорит она, — ты ему нужен.       Сейдо вздрагивает: кем бы ты ни был, сколько бы тебе ни было лет, но наследственный ледяной тон Мадо заставляет ощутить себя непутёвым, снова оплошавшим глупым ребенком, которого наставляют на верный путь.       Акира улыбается мягко и по-доброму, убирает светлую прядь за ухо лёгким движением руки.       — И мне.       Дверь закрывается так резко, что едва не задевает Сейдо кончик носа. Постояв на пороге несколько минут, он вслушивается: вздохи, ни звука шагов, скрип ручки; Акира всё ещё сжимает её в руках, не смея уйти, или словно готовится, чтобы распахнуть дверь вновь, но Сейдо уходит.

***

      Ему не открывают даже после третьего звонка — на секунду Сейдо пугается: а что, если их тут больше нет? Он дёргает ручку, и дверь внезапно открывается. Постояв несколько секунд, он всё же проходит и тихо окликает Акиру, но в ответ тишина. Выдыхает с облегчением — всё осталось на своих местах: обувь в коридоре, куртки на вешалке, в зале — застеленная кровать, книга на тумбочке.       Он осторожно садится на край и проводит рукой по покрывалу, перебирает кончиками пальцев небольшие складки на ткани, а потом прикладывает простыню к щеке и проводит носом, глубоко втягивая запахи — человеческий, сладкий, как палёный сахар, и приторный до одури, тот, который он знал чаще издалека, тот, который кружил голову подобно воздуху в высоких горах, когда Акира иногда обнимала на прощание и он утыкался носом в её мягкие волосы на долгую минуту; гулий — Амона, вяжет во рту, как дикие ягоды. Он думает — а один ли он задаётся вопросом, что значит быть полугулем. Или получеловеком. Он никогда не был счастлив, став гулем. Но был счастлив, будучи человеком, и не знал этого. И что теперь значит «полу-»? То, что, будучи получеловеком или полугулем, можно быть только наполовину счастливым и наполовину несчастным? «Полу-» звучит как «недо-» — недочеловек или недогуль, словно ни до того, ни до другого не хватает какой-то частицы, чтобы весы склонились окончательно в одну сторону: счастлив — несчастен.       — Привет, — знакомый голос заставляет вздрогнуть всем телом, — Такизава.       Руки разжимаются сами собой. Сейдо пытается встать, но Амон оказывается прямо напротив него, и он вновь оседает на постель. Амон смотрит ему в лицо без осуждения, а Сейдо не знает, куда деть свой взгляд и самого себя.       — А Мадо… — начинает он.       — Придёт позже, ушла в магазин, — буднично произносит Амон.       Его движения — точная копия движений Акиры: дотрагивается до волос Сейдо, стряхивая капли воды от растаявшего снега. Кончики пальцев гладят скулу, едва касаясь кожи, и Сейдо рефлекторно дёргается, уворачиваясь от прикосновений, и всё же, через стыд, поднимает взгляд.       — Но почему ты… — Он замечает на губах Амона слабую улыбку и моментально всё понимает, — вот же Мадо, чёрт бы её побрал, — прикрывает глаза ладонью, тяжело выдыхая сквозь плотно сомкнутые зубы. Злость вспыхивает моментально, но приглушается так же быстро — жалкое смущение берёт над ним верх: его увидели в тот момент оголённости перед самим собой, именно тогда, когда он дал волю своей слабости перед желаниями, когда он говорил себе: «Я не хочу быть один, я хочу быть с вами, мне вас не хватает, мне вас не хватает». — Я пойду.       — Акира специально, да, — отвечает на негласный вопрос Амон, — она не со зла. Она просто хотела помочь. — Он садится рядом — плечом к плечу, — и Сейдо шарахается в сторону, но упирается в спинку кровати. — Твой запах — я довольно часто его тут ощущал, знал, что ты приходил, спрашивал Акиру о тебе. Сначала она рассказывала много, а потом резко перестала. Просто в один день сказала, что продолжать такое невозможно, что мы ведём себя как дети, а она играть в игры не собирается.       Сейдо нечего ответить — Акира всегда права, — и он молчит. В тишине они проводят долго — он не считает, сколько, просто знает, что долго, очень долго, сидя рядом, вслушиваясь в звон рождественских колокольчиков, который проникает с улицы через открытое окно. Вздрагивают синхронно, когда дверь со щелчком открывается.       Пакеты выпадают из рук Акиры прямо на пороге, один из которых переворачивается, и яблоки рассыпаются по полу, но она даже не обращает на них внимания.       Она смотрит на них долго и молча, а потом начинает плакать без единого звука: только губы подрагивают, и слёзы скатываются по щекам крупными каплями.       — Сегодня праздник, который мы хотим провести вместе… — внезапно произносит Амон тихо, глядя на неё, но Сейдо знает, кому адресованы слова.       Праздник проводят в семье, которой у него больше нет. Сейдо помнит семейные ужины, которые отмечали за большим столом, запах свежеиспечённых пирогов, жареного мяса, сладкого печенья. Всё кажется совсем далёким, словно было не у него, будто бы это случилось не с ним, а с кем-то другим, тем, кто тогда не понимал, что настоящее счастье скрыто вот в таких повседневных мелочах, упущенных и уже непозволительных ему — тому, кто стал таким как он, никогда не сесть за праздничный стол по-человечески и быть счастливым.       — Тогда я пойду, — Сейдо привстает с кровати, но тяжёлая рука опускается на плечо, заставляя сесть обратно.       — …с тобой, Сейдо.  — заканчивает Амон.       Акира садится на край по левую сторону от него и облокачивается всем весом.       — И у меня её тоже нет, — говорит она, — и у Амона тоже её нет. Может, мы ищем её — мы есть, но её нет. Может, мы её и нашли — в тебе.  Мы будем счастливы, — пожимает плечами,  — наверное. Но может быть.       Время течёт медленно — в тишине, спокойствии, понимании, и хотелось бы, чтобы оно вообще не шло, но часы мерно отбивают восемь вечера. Сейдо смотрит на руку Амона на своём колене и пытается убрать её, но Акира накрывает её своей ладонью, крепко прижимая.       Они долго — слишком долго — смотрят на яблоки, разбросанные по полу, просто держась за руки, и у Сейдо на секунду возникает ощущение, что вот так и должно быть — никто никуда не должен спешить, не должен уходить, никто не должен ничего искать. Словно нашли, что искали — они его, а он место для себя.       — Ты должен быть с нами, — Акира говорит жёстко и резко, чеканя каждое слово, но касается ладонью плеча мягко, поглаживая, словно заботливо успокаивая от своих же слов.       Сейдо хотелось бы сказать, что он ей ничего не должен, но молчит, потому что почти привык к холодности заботы Акиры и как плохо она выражает её словами: так неумело, нелепо, иногда в какой-то мере жестоко. Она знает, что лучше для них, где-то на подсознательном уровне и пытается вытащить его из замкнутого круга одиночества, которое он воздвигал вокруг себя упорно, день за днем, говоря себе, что там должно быть лучше, пытается помочь Амону в том, что не может сделать сама.       — И кому должен… — всё же шепчет он.       — Не должен, — исправляется Акира и кладёт подборок ему на плечо, — но нам бы хотелось, чтобы ты остался. Мне сложно объяснить, — выдыхает она, — очень сложно.       Сейдо не понимает, но хочет понять, зачем так хвататься за него, если он не может дать им то, что им нужно; спрашивает себя, а что им нужно? Найти себя — тут он не помощник, он ведь и сам себе не может с этим помочь.       — Я останусь. На ужин. Только на ужин.       Амон проводит рукой по его спине, и Сейдо ощущает в этом жесте одобрение, словно сделал то, что нужно, то, что они от него ждали.       — Перед тем как сесть за стол, сначала сними свой плащ, — Акира встаёт с места и смотрит на Сейдо с укором. — От количества грязи на нём у меня скоро начнёт дёргаться глаз.       Крови, ты хотела сказать, думает Сейдо, ты хотела сказать, там много крови, и твоей тоже. Но не сказала. Спасибо.       Он послушно снимает обветшавший плащ, оставаясь в одной водолазке и штанах. Он привык к нему — кутаться в толстой ткани перед сном, чтобы ночью не промёрзнуть в пустующей квартире без стекол в окнах. Теперь так непривычно — нечем укрыться, некуда спрятать руки, словно голый под их пристальными взглядами. Он садится за низкий стол, за которым сидел с десяток раз, но сейчас по-другому — тут всегда было тихо, только он и Акира, спокойные разговоры за чашкой кофе, а сейчас их трое — маленькая квартира, кажется, стала больше, нет, не больше — уютнее и теплее. Акира пьёт вино, красное и терпко пахнущее, Амон говорит о том, как весело на улицах в праздник.       Игнорируют всё сложное — болтовня о бытовых мелочах, таких людских и простых, которые Сейдо почти забыл. Забыл ровно так же, как и то, что такое быть человеком или хотя бы быть похожим на него.       Сейдо непривычно; ассоциации с детством: все улыбаются, смеются. Глаза начинают слезиться, когда он смотрит на мерцающие гирлянды слишком долго — не знает, куда деть свой взгляд, и рассматривает комнату.       На столе всё та же ваза с конфетами в пёстрых обёртках, которые шелестят под прикосновениями, но желание попробовать их не возникает. Сейдо вяло перебирает вилкой синтетическое мясо на тарелке — оно разваливается, как желе, — и печально вздыхает, Амон понимающе кивает в ответ, а Акира возводит глаза к потолку, словно беззвучно жалуясь самой себе: ну вот опять, что за дети, ну как так можно. Омела над порогом — зелёный венок с россыпью золотых блёсток и красной лентой посередине. Сейдо вспоминает примету и фыркает в его сторону — какие же глупости лезут в голову.       Время — двенадцать: часы бьют.       — Слишком поздно, оставайся, Сейдо. — Акира убирает спадающую прядь за ухо. Сейдо только замечает румянец на её щеках, который видел лишь единожды, и невольно улыбается.       Поздно — ему становится смешно: и чему же ему бояться на улицах поздней ночью, если он и есть то, чем пугают людей? Он кивает, соглашаясь. У него никогда не было долгоиграющих планов. Максимум — список дел на сегодня и не думать о завтра.       Когда он видит Акиру в рубашке светлого цвета чуть выше колена, с собранными резинкой волосами, Амона в майке и шортах — они выглядят так непривычно по-домашнему, что он резко хочет уйти отсюда, чтобы не мешать идиллии, но Амон качает головой, сразу давая понять, что нет, не выйдет, а Акира снова вздыхает, но отчитывать не пытается.       Сон не идёт. Сейдо смотрит вверх — на потолке играют блики света от фар машин, проезжающих по ближайшей дороге. Непривычно тепло и неловко: он ощущает смущающий жар тела Акиры, будоражащий запах их плоти, слышит их ровное дыхание, чувствует, как они — он с Акирой, она с Амоном — соприкасаются плечами, и по спине проходят мурашки. Из холода его бросает в жар, и тепло расходится от головы до кончиков пальцев.       — Я тоже не могу уснуть, — в тишине шёпот Амона звучит слишком громко, и Сейдо вздрагивает.       Амон ни к кому не обращается и говорит в пустоту. Только когда Акира отвечает, Сейдо понимает — он говорил им двоим сразу и ждёт ответа от двоих.       — Я тоже. — Акира берёт их за руки, — у Сейдо перехватывает дыхание — сжимает нечеловеческую Амона и прикасается губами к чешуе, совсем не брезгуя, потом мягко целует тыльную сторону ладони Сейдо.       Наверное, первый и, наверное, последний раз, когда он видит такое — он не может поверить своим глазам, но тело реагирует как часы: его окатывает жаром с головы до ног, и все волоски встают дыбом. Амон целует её в щеку, потом чуть ниже, ближе к уголку губ, нежно и осторожно.       — Ты думаешь, что ты мешаешь, что ты лишний, но это совсем не так. — Каждое слово даётся Амону с трудом, словно он борется со жгучим стыдом, говорит то, что не стоит произносить вслух, явно не то, о чём можно рассказывать, просто не стоит, просто потому что это слишком откровенно, он шепчет, словно выдаёт свой самый тайный секрет. — Тебя тут не хватает, нам тебя не хватает.       — Как-то так, — соглашается Акира.       Сейдо прижимается к её боку, утыкаясь носом в золотистые волосы и вдыхая аромат. Акира разворачивается к нему лицом и смотрит глаза в глаза — в темноте они чёрные и глубокие, словно гладь озера с его манящей глубиной. Она проводит ладонью по его щеке, заботливо, нежно, и целует в губы. Её вкус — пленяющий, лучше забродившей крови, лучше свежей плоти в голодный час.       В темноте видно лишь его силуэт: Амон садится и снимает с себя майку. Беглый лунный свет скользит по его торсу — чешуя на руке переливается, напряжённые мышцы выделяются под кожей. Акира скидывает с себя рубашку, и Сейдо отводит взгляд. Она садится ему на бёдра — плоть на плоть — и кладёт руки на плечи. Её холодные ладони скользят по шее, спускаются на грудь, накрывая правой сердце, и замирают. Она соприкасается с ним лбом и выдыхает в губы с протяжным гортанным стоном, который обжигает всё изнутри. Со спины Амон целует её в изгиб шеи — Сейдо смотрит со стороны, как его губы скользят по нежной коже, как его ладонь — нечеловеческая — ложится на её грудь: светлая кожа словно бледнеет, когда когтистые пальцы сжимают плоть. Их прикосновения такие нежные, что Сейдо выпадает из реальности, будто погружаясь во что-то тёплое: тело, что знало только ожоги боли и рваные раны, никогда не испытывало ласки такой горячей, обжигающей, словно трогают изнутри — голую душу.       Её тело такое хрупкое — Сейдо позволяет себе дотронуться до неё только осторожно, прикасается к рубцам на ключицах губами, проводит языком влажную дорожку следов Амона, встречается с ним лицом к лицу и целует, поддавшись пьянящему туману в голове и давно мучительному желанию. Её тело такое гибкое, лоснится под каждым прикосновением, голодно желая большего. Она сама — сейчас и всегда — как красная нить судьбы, что крепче стали — связывает души раз и навсегда.       Она распахивает губы в громком стоне и вскидывает голову, выставляя своё горло беззащитным в жесте высшей точки доверия и не боясь, что его сожмут голыми руками или перекусят.