— Меня сейчас интересует судьба моего пациента… Как это ужасно звучит. Сделайте так, чтобы его сердце билось и билось, хорошо?
Белые стены — как белое облако, камеры-комнаты замкнутый куб. Словно картина застывшего облика, долгого взгляда, несомкнутых губ. Белые стены — как дань неподвижности, белые стены — тревога и боль. В этих палатах прощаются с жизнями. Безостановочно падают в ноль. «Ты не узнаешь, — даю обещание, — что это значит: смеяться навзрыд. Это когда исчезает дыхание, душит пространство и сердце горит. Ты не узнаешь, но, может, почувствуешь, что это значит теперь: опоздать. Что обратиться бы пылью и пустошью, лишь бы не думать. Не верить. Не знать». Просто звонок. Телефонный, пронзающий дни ожидания выстрелом в грудь. Голос — глухой, неживой, умоляющий, словно и сам он — не верит. Ничуть. Только лишь «жаль» улетает по проводу белою птицею в белую высь. Ты не узнаешь теперь, каково это — видеть, как медленно катишься вниз. Серые тени смыкаются стенами, но наверху белый дым — пустота. Ты не узнаешь вот это мгновение, где раздаётся одно: никогда. Где абсолютно бесчувственным голосом я отвечаю, не зная, кому, где обращаюсь я кляксой, неровностью, где бесконечно кричу в тишину. Взгляд помутнённый и ум помутившийся, с неотвратимостью гаснущий свет. К белой стене наконец прислонившись, я выдохну: «Это… неправильно. Нет». Так не должно быть. Протест, отрицание — только не вправе сейчас отрицать. И никогда, никогда неустанное вновь донесётся, раздастся опять. Слёзы у горла — и белая камера; на пол сползая по этой стене, я понимаю ужасное-главное: ты не узнаешь уже обо мне.В больничной палате, в которую я заглядываю, невыносимо пусто. Он перехватывает меня, не пуская, не позволяя пройти, но дверь остаётся полуоткрытой. — Ирина Алексе… — его взгляд скользит где-то внизу, лишь чтобы не столкнуться с моими глазами. А может, мне только кажется. Внутри что-то раскалывается, и первое, на чём фокусируется внимание, — неестественно-белые стены, стены-цепи, которые нестерпимо хочется уничтожить. Разорвать собственными руками, только бы они исчезли. — Да? — торопливо, почти прерывая. — Что такое? Этот звонок, который практически... Разговор, который был оборван, который не состоялся, но перевернул душу. Я здесь. Я здесь, одними глазами умоляя, чтобы этого было достаточно. Пусть, пусть, пусть он сейчас скажет, что моего… его пациента перевели в другое место, другую палату, другой корпус, куда угодно. Что я увижу его. Это так просто, так легко сказать, правда же? Правда? А тишина не давит и не сжимает — она просачивается в нас обоих едким дымом. Стены становятся ещё светлее, они почти прозрачны, но он молчит, будто чего-то ждёт или что-то знает… Как это ужасно звучит. …и я читаю по его губам, не понимая, не помня, не чувствуя, выговорил ли он это вслух. — Мне очень жаль.