Ещё одно обещание

— Возможно, это надолго, — Чонгук отводит взгляд. Мог бы и не говорить. Ты знала, что надолго, точнее «навсегда», но он боится произнести столь громкое слово вслух, как и ты, кривящая губы в болезненной улыбке, хватающаяся за неё, как смертельно больной грешник, неожиданно начинающий посещать церковь ежедневно, отчаянно верящий в возможность выжить при покаянии богу и не сомневающийся в его милости. — Ничего страшного, я всё понимаю, — а эта самая улыбка у него всё внутри переворачивает, ибо она до мурашек настоящая, ты по-другому не умеешь, от этого Чонгуку хочется упасть на колени и молить прощение, но ты заплачешь, а он уверен, что не сможет выдержать твоих слёз. Идиот, зачем отворачивается? Смотрел бы внимательнее, ему бы тебя сейчас во всех подробностях запоминать. С милыми ямочками на щеках, которые он обожал целовать, с мешающейся чёлкой, которую он, ворча, прибирал милыми заколками с цветочками, и его футболкой, слезшей с плеча. Он не смотрит, опять же боится. Боится, что передумает, что остановится и запустит ваш механизм саморазрушения, поэтому отворачивается, сжимает сильно ручку чемодана и глотает тяжёлый ком в горле, больше ни одного слова не произносит, просто выходит. Уходит. У тебя на лицо прилипло, кажущееся сейчас приторным, выражение, а рука в воздухе висит, по инерции маша в пустоту. Губы дёргаются, хотят опуститься, а ты только сильнее их тянешь, делаешь вид, что не чувствуешь, как слёзы градом скатываются по щекам, и рука безвольно падает, привлекая твой взгляд, вызывая когда-то нежные, но теперь лишь дерущие душу воспоминания. «Эй, слышишь, я её никогда не отпущу!». Он крепко переплёл ваши пальцы, и это почему-то очень согревало, ты была кому-то нужна, кто-то хотел защищать и заботиться о тебе. Ты влюбилась в его горящий взгляд? Или в то, как он своим смехом стирал, словно резинкой следы от карандаша, твою грусть из сердца? — Лгун… Лгун, лгун, лгун! — губы больше не тянутся, внутри слишком сильно разрывает, можно далее не притворяться. Зачем перед собой притворяться, что больно? Зачем скрывать, что хочется, как ребёнку, прижаться к маме, а не к холодной стене, и плакать навзрыд, чтобы горло потом болело, чтобы гладили по спине и говорили, будто всё будет хорошо. Всё будет хорошо? Смешно, ещё одна ложь. Да пусть бы даже и это приевшееся «хорошо», а не безликое молчание комнаты! ~ Вам было по семнадцать, когда вы впервые встретились, и тогда сердце сразу почуяло опасность, умоляло тебя этого избежать, а ты не послушалась. Старшая школа, экзамены и романтика. Любовь, как вы любили говорить. «Всё по-настоящему! Вы ничего не понимаете!». Так и было, честность, искренность и самая сумасшедшая любовь в вашей жизни. Возможно, последняя настолько безрассудная в ваших историях. Прогулянные уроки, ночи без сна, разговоры по телефону, ведь времени слишком мало, а тем, которые вы должны обсудить хватит на сто лет вперёд. Прыжки из окна прямо в его руки, пока на небе горят звезды, и глухой смех наполняет город, случайное знакомство с твоими родителями. Тебе нравилось, как он легко сошёлся с мамой, только вот папа был против, вечно супился, когда ты уходила вечерами гулять, отец и без твоих слов понимал, к кому ты такая счастливая бежишь. «Вам об учёбе надо думать, а не о свиданках!», — говорили плохо знакомые люди, уверенные, что лучше понимают, что есть для вас благо. Как будто одно другому помешает! Как будто их слова могли враз взять и заставить вас разлучиться, вы только смеялись над этим и любили так, будто в последний, а не в первый раз, будто завтра конец света или, по меньшей мере, война. Судьба, другого объяснения быть не может, только благодаря ей вы могли встретиться. Вы видели когда-нибудь истории, начинающиеся со встречи в стенах больницы? Это же жуть, как не романтично, но ваша началась почему-то именно там. — Прости, ты не могла бы сказать, в каком классе учишься? — странный юноша подошёл к тебе, широко улыбаясь, пока ты ждала свою подругу. — Зачем тебе? — Мой друг учится в той же школе, я бы хотел ему кое-что передать, если это возможно. Просто ты с ним завтра точно встретишься, а мне сегодня надо помочь отцу, — он кивнул головой в сторону мужчины, которого осматривал врач. Ты пожала плечами и согласилась. — Подожди чуть-чуть, окей? Спустя пять минут запыханный парень вернулся, всучил тебе книжку и бутылочку бананового молока. — Не знаю, любишь или нет, но это тебе, — Чон кивнул головой на молоко и расплылся в улыбке. А ты его, конечно, любила, и это ты совсем не из-за дерзкого паренька, прочно обосновавшегося в твоих мыслях, стала пить то ежедневно. Вновь вы встретились с помощью того же друга. Когда увидела его у ворот школы, то тогда только поняла, что именно тревожило тебя все эти дни, почему на уроках мысли улетали далеко за пределы вселенной, а в сердце что-то вонзилось розовым шипом и мешало как раньше наслаждаться повседневностью старшеклассницы, утверждая, будто открывается новая страница в твоей жизни. — Ты меня тогда очень выручила, спасибо. Чон Чонгук, приятно познакомиться, — юноша слегка порозовел, но продолжил свою речь. — Стоило сразу представиться, но все мои мысли были заняты отцом, прости. — Т/и, — всё также настороженно, потому что непривычна эта ситуация. — Я знаю. Давай будем друзьями? Это было далеко не последнее «давай». Давай попрыгаем на батутах, давай залезем в фонтан, давай поможем той аджумме, давай сходим в кино, давай начнём встречаться. И ты всегда поддерживала эти «давай». — Давай начнём жить вместе, когда я вернусь? И когда он вернулся из армии, вы стали жить вдвоём. Ты знала, что только на одно «давай» никогда не согласишься, и он не стал произносить вслух: «Давай расстанемся», но спустя столько лет разве нужны ещё какие-то слова? Нужны ли слова, когда прикосновения становятся холодными, слова пустыми и виноватыми, а на работе всегда лучше, чем здесь, с тобой? Обиднее всего, что это он предложил «Давай будем вместе до скончания века», а сдерживать обещание можешь только ты, что ты в итоге оказалась дурой, что не сбылась сказка, что не получилось один раз и на всю жизнь, что теперь ничего уже не сделаешь, осталось только выдернуть с корнями из груди чувства, да сжечь их где-нибудь так, чтобы никто не заметил дыма и не прибежал посмотреть на пожар, чтобы никто не принялся жалеть и утешать. Вам за двадцать и его чувства потухли. Есть ли в этом кто-то виноватый? Можно ли было что-то изменить? Ты не знаешь, знаешь только, что и так бывает, что реветь ни к чему. Поэтому стираешь слёзы и набираешь выученный наизусть номер. Гудки долгие, он сомневается. — Да? — уговариваешь себя, что сможешь договорить, что это иллюзия, а не камень в груди, бьющийся в рёбра. — Ты можешь пообещать мне кое-что? — ты сможешь, ты уверена, тебе хватит сил, чтобы достойно договорить. — Да… — Пообещай мне, что никогда больше даже не попробуешь полюбить меня, — лучше говорить сразу, потом тебе понадобится смелость, чтобы всё это произнести, пока же есть обида, пусть она придаёт уверенности ослабшему голосу. Он молчит, а ты хочешь поскорее отключиться, потому что ком к горлу подступает. — Т/и… — Пообещай! — Обещаю, — показалось, или он тоже еле как держится? Но это слово произнёс на выдохе, шёпотом, тебе так нельзя, не всё сказано. — И у меня предложение, от которого ты не сможешь отказаться! — Т/и, я… — Давай встретимся через тридцать лет со своими семьями, с детьми и проведём несколько дней на природе. Так как мы мечтали раньше, — голос всё же срывается, потому что мечтали вы об этом с подтекстом вашей общей семьи. — Эй, Чон Чонгук, ты должен стать первоклассным специалистом и найди себе хорошую девушку, путешествуй, побывай там, где хотел, перестань быть таким придирой и хватит собирать эти белые футболки! — хлюпаешь носом, не знаешь, слушает ли он тебя вообще, теперь плевать, что слёзы не останавливаются. — Не забывай нормально питаться, не сиди допоздна, не расстраивай своих родителей, они у тебя очень крутые, и вообще, не веди себя как придурок! — Т/и, — мурашки по коже от звучания своего имени из его уст, так чертовски глупо. — Спасибо. Чонгук сидел на скамейке под вашим окном и закрывал руками глаза, которые застилали слёзы, а ты собрала из холодильника десять баночек бананового молока и отправила их в мусорку. Чон пополнял запасы «вашего» лакомства своевременно, тебе даже не приходилось задумываться о том, есть ли оно у вас, больше и не придётся. В квартире пусто, тихо, так хочется избавиться от этой тишины, поэтому ты произносишь вполголоса, хотелось бы громко, хотелось бы почти кричать, но на это не хватает сил: — Т/и, пора прощаться со своей первой любовью, — и плевать, что опять, как истеричка, что сквозь пелену в глазах, что из-за этого не звучит как утверждение, но ты же никогда не отказываешься от очередного «давай». Пускай на полутонах и невнятно, пускай у этих слов привкус соли и малинового блеска, который, скорее всего, отправится в урну вслед за молоком. Но остаётся только сдержать обещание, тебе, в принципе, и выбора-то не оставили, поэтому вслух, поэтому с надрывом. — Давай ты её отпустишь?..