Неназванный II

Красивая цветная картинка на книжной странице привлекла моё внимание. Могучий бык в виде огромной груды мышц нависал над тонким станом молодого черноволосого юноши, на лице которого неминуемой миной отразился страх, он вскинул руки в явной попытке защитить голову от закрученных толстых рогов, и собрал ноги с целью сделать себя на вид как можно более маленьким. Бык же осушал паром из ноздрей стекающие слёзы юноши и опалял его жаром зловонной пасти. И никто не мог этого созерцать из кустов и рассказать главному пастуху. Юношу ждала смерть и не иначе. Но художник избавил нас, ценителей, от кровавого месива, что только и мог оставить бык после своего буйства, остановив лишь кадр, запечатлев его своей рукой гения. Налюбовавшись столько, сколько было достаточно для утоления любопытства, но, конечно же, не вдоволь, я вернулся к своей вымученной рукописи. Всё в ней должно сходиться. Она обязана превзойти статью гнусного Майкла, который на прошлой неделе, не постеснявшись присутствия своей жены, с пренебрежением обратился ко мне, подразумевая таким тоном своё исключительное превосходство. Ах, чёртов Майкл, да что б у него руки отсохли на старости-то лет! Тем того не менее, я тотчас должен был вернуться к очередной крайне придирчивой проверке, сам себе раз за радом отвешивая гадости. Свеча с каждой минутой опускалась, пока не достигла почти что дна подсвечника. Завтра надо бы послать Коула за новыми. Деньги в кои-то веки тяжелят мои карманы. Но завтра! Сегодня мне хватит и этого огрызка. Если ещё хоть минуту более просижу за этим столом, склонив голову, зуб даю, к утру протяну ноги. И бедному Коулу помимо его нескончаемых забот придётся несвоевременно меня хоронить. Но свеча, как и ожидалось, ещё с час горела самым настоящим пламенем во всей своей мощи, какую только мог позволить фитилёк, окольцованный воском. Не погасла она и тогда, когда я услышал небрежный скрежет ключа в замочной скважине. Коул вернулся, значит, уже близится рассвет. Бледный и усталый он ввалился в наше жилище, не глядя скидывая обувь и снимая затрёпанный сюртук. Без особого удивления во взгляде он целую минуту наблюдал меня, всё ещё занятого работой. Он с понимающим видом растянул губы в лёгкой улыбке и прошествовал мимо меня к кувшину. Коул долго и жадно глотал воду, будто не пил уже несколько дней. Потом он вылил немного на свои руки и потёр их друг об дружку, смывая крепко обосновавшуюся в прожилках грязь. Затем он протяжно выдохнул воздух и, еле переступая ногами, направился ко мне. Подойдя, он положил одну ладонь мне на плечо, а второй опёрся на стол. Я, всё это время не спускавший с него глаз, наконец вновь повернулся к рукописи. Коул тоже начал вглядываться в почти непонятные для него буквы, видимо, пытаясь прочесть хоть одно слово. Он не умел читать, мог распознавать некоторые отдельные слова, но читать… нет, не умел. Зато хорошо разбирался в цифрах и отлично считал в уме. Однажды он даже обмолвился, что в арифметике был лучшим среди всех своих братьев, а их у него было много, шесть или семь, если не ошибаюсь, и если его матушка не припрятала одного-другого бастарда у себя под юбкой. Для меня, единственного сына, рассказы Коула о детстве часто представлялись чем-то совершенно диким. И в то же время я отчётливо понимаю, что именно такова жизнь обычного человека в современном Лондоне. Это заставляет меня думать о недобром. Так или иначе, со мной многие согласятся. Некоторые даже настроены весьма агрессивно. Погрузившись в мысленные рассуждения, я не заметил, как Коул, совершенно измождённый ночной работой, на закостеневших ногах опустился на пол передо мной. Потакая своим порывам, я запустил ему в волосы свои пальцы, рассудительно закрыв перед этим чернильницу на столе — от греха подальше. Он стал в такое положение, когда было удобно разместить голову на моих коленях, как он и поступил. Я рассматривал его лицо, по моему мнению, исполненное слишком аристократичных черт для человека его происхождения. Руками я ощущал его ровное дыхание. Я чувствовал, что его смаривает тепло, и он уже начал дремать. И с каждым движением, когда мои пальцы пропускали сквозь себя его волосы, ставшие из-за пыли непонятно какого цвета, с каждым мгновением, что я смотрел на его сгорбившееся, расслабленное тело, я проникался к нему сильной приливной нежностью. Продолжая гладить Коула по голове, я вновь попытался сосредоточиться на почти позабытых мною сейчас, но уже чуть ли не до дыр измусоленных ранее, бумагах. Но строки как будто разбегались, а знаки — путались. Я снова и снова перечитывал одно и то же предложение, но так и не мог понять его сути. Заголовки расплывались и смешивались друг с другом, являя какого-то неведомого гибрида. И свеча наконец отжила своё и затухла, пустив в воздух прощальный дымок. Комнату тут же окутала темнота, и только половинчатая луна дарила помещению свой синий неестественный свет, проникающий через окно. Я потрепал Коула по плечу, призывая проснуться хоть на недолго, чтобы дойти до кровати. Перенести его на руках, или хотя бы проволочить по полу, я, увы, уже не в состоянии. Прошлогодний перелом почему-то опять разболелся тогда, когда начало казаться, что всё уже зажило. Коул сонно капризничал, совсем не различая ситуацию. Настолько утомлён, что не отражает то, где засыпает, приходя с работы. В нашем доме я всегда о нём позабочусь, но уже было такое, что ноги не доносили его и до первого поворота, а я потом несколько часов разыскивал его по переулкам и подворотням. Бесконечные смены и никаких выходных. Вот из чего, по большей части, состоит его жизнь. И даже я тут не в силах был помочь. Его больному брату снова нужны деньги на лечение его больной дочери, а Коул слишком горд, чтобы просить у меня, зная, что и тут тоже сложное положение. Он отказывается складываться в общий бюджет. Раньше Коул был младше, но сейчас, мне думается, мы с ним сравнялись по возрасту. Труд, которым он мучает себя день изо дня без продыху, набавляет ему с десяток лет не только внешне, но, боюсь, и внутренне. И у всех так. И исправить ничего нельзя. Я, безусловно, не смогу никогда понять эту его сторону. А он никогда не поймёт эти вещи во мне. И всё же уже какой год он возвращается в этот дом после своих бесконечных занятий, который год он рассказывает мне про своих родственников и ищет слов поддержки. И теперь, лёжа с ним в одной постели, как и бывает всегда, я уже не думаю обо всём этом. Ведь все эти года не прошли бесследно, просто не могли. И мои отвратительные чувства к Коулу, что мы делим с ним на двоих, хоть единожды, но наконец сослужат службу. Ведь не просто так мои карманы сегодня тяжелы от монет.