Контрадикция

Случилось это однажды в Москве, в самой обычной трёхкомнатной квартире самого обычной столичной многоэтажки, в девятнадцать тридцать семь по местному времени, никто из соседей ничего не слышал… Именно так Сергей представлял рассказ о самом себе, а точнее, о том, как у него позорно всё валится из рук уже какой день и чем это рано или поздно может закончиться. Кофеварка что-то напутала в своей нехитрой микросхеме, и перелила сладкий латте через край подставленной чашки, тосты в микроволновке сгорели, а сам он умудрился удариться лбом об открывающийся шкафчик, и теперь стоял, упёршись ушибленным местом в прохладную дверцу, пытаясь понять, в какой из моментов всё окончательно пошло не так. Ещё совсем недавно было всё относительно хорошо — год начался с насыщенного, гиперинтересного путешествия (и если сначала он жаловался на погоду, не позволившую ему с утра и до вечера валяться на пляже, то в конце концов понял, что от этого только выиграл), затем — не менее насыщенная и интересная подготовка к новому шоу (да, это был риск, но его собственные сияющие глаза того стоили), съёмки в душещипательной телепередаче о детских талантах, гастроли… Ему практически некогда было скучать и задумываться о своей жизни, которая вдруг стала какой-то не такой. А теперь, когда он наконец предоставлен самому себе — вынужденная пауза после короткого черноморского вояжа не пошла ему на пользу — Лазарев сходил с ума от раздирающих мыслей: когда вокруг так много людей, он ещё сильнее, чем обычно, чувствует своё одиночество. С Димой они могли бы запросто пересечься в Сочи — концерты с разницей в один день в «Фестивальном» — если бы только он набрался смелости попросить Билана остаться чуть дольше. Но поскольку уже набранный текст сообщения так и не был отправлен (перестаёшь походить на себя, Серёжа), а все его потуги-намёки с воспоминанием о прошлогодних португальских событиях прошли мимо — у него своя жизнь, свой дуэт (а пиарит он его не в пример круче и тщательней, да, Лазарев?) и свои проблемы. Замолк и даже Кузнецов — после совместной вылазки в Питер (у бизнесмена, естественно, вдруг оказались там дела — именно в тот же день, конечно) и его саркастичного высказывания о том, что тот, как нянька, держит его на привязи, Дима перестал к нему являться и даже периодически интересоваться его жизнью — по крайней мере, напрямую. Сергей легко стукнул кулаком по гладкой дубовой поверхности шкафчика и наконец отлепился от многострадальной мебели с твёрдым решением, что хватит жалеть себя. Всё у него хорошо — растёт и радует своими успехами сын, карьера спустя столько потраченных нервов, денег и сил стремительно пошла в гору, недавно вот очередного «платинового» получил (пора бы съездить в офис рекорд-компании и забрать его наконец), впереди — новый многообещающий релиз, на который возложено вновь столько надежд. И кстати, не мешало бы подумать об обложке — надо позвонить Дане. А лучше написать — тот так же мобилен, как и он, а это гораздо проще. Придумывать себе дела, лишь бы не сидеть на месте — в этом и был весь Лазарев. Нет, конечно, был человек, к которому он по-прежнему мог завалиться без звонка и приглашения в любое время дня и ночи без всякого зазрения совести, но Сергей ни разу так не делал. И всё равно испытывал тянущее переносицу ощущение, что писать ему он как-то не имеет права. У Влада давно уже своя жизнь, к тому же, у Лазарева не было чёткой уверенности в том, что он вернулся из каких-то очередных городов, но Топалов, кажется, по-прежнему чувствовал его состояние. — Не хочешь встретиться? — без ненужных прелюдий начал он, когда Сергей тут же ответил на звонок. — Видел, что ты в Москве и, кажется, относительно свободен. — Это временное явление, осень, как ты понимаешь, — самое горячее время для артиста, — объяснил Лазарев, словно оправдывая свою маленькую передышку. — Потом концерты, «Новая волна»… — понимая, что снова, в какой раз уже заговорился не о том, Сергей наконец сделал свой голос твёрже, но так, чтобы даже через помехи радиоволн Влад услышал его улыбку. — Конечно, хочу. Приехать к тебе? — Я сам к тебе приеду. Лазарев кивнул, даже не подумав о том, что телефонный собеседник этого не видит, но Топалов уже отключился. Этому человеку — Сергей был в этом уверен — и не нужно было его видеть, чтобы с точностью воспроизвести все его мимику и движения, и оттого с ним было легко, как ни с кем другим. Но в то же время и тяжело. Тяжело быть с тем, кто любит, несмотря ни на что. Тяжело с тем, кто, даже не пряча горящие восторгом и восхищением глаза, довольствуется простым поцелуем, даже не особо надеясь на продолжение, но всё равно его не получает — Лазарев и сам осознаёт, что-то, что в его воображении должно было быть подарком, физическим смыслом его чувств к Владу (пусть и не тех, но всё равно незыблемых и сильных), было на деле всего лишь небрежной подачкой. Вот только Топалову, кажется, было всё равно. Сергей ещё не забыл, с чего всё начиналось. Как грусть о скором уходе из «Непосед» (нельзя всё время оставаться ребёнком) трансформировалась в предвкушение от создания чего-то нового, как поначалу нелегко было притираться друг к другу, когда один не знал как, а другой скрывал страх и неуверенность за неумелыми провокациями и улыбками — и Влад, забывая обо всём, действовал, забираясь руками под тонкую футболку и сжимая тощее тело сильней. Как много ошибок они тогда совершили! И в особенности он — будучи счастливым просто от осознания факта, что он любим, Лазарев знал, что ему рвёт крышу. Он сам наваливался на «партнёра по дуэту», даже не удосуживаясь удостовериться, что дверь в гримёрку закрыта, сам целовал, полыхая огнём в глазах, и улыбался. Улыбался так широко, очаровательно, обжигающе, что Топалов сгорал в этих лучах и забывал обо всём на свете, мысленно, впрочем, всё равно ставя галочку напротив обещания в следующий раз быть куда сдержаннее. Но когда на глубоком сидении самолёта, уносящего их в очередной город на очередной концерт, Серёжа вытаскивал из уха один наушник с включённым аудиоразговорником (ему хотелось отточить свой английский до совершенства) и, медленно, игриво облизывая губы, горячо шептал: «Поможешь мне с языком?», все эти обещания отлетали прямиком в тартарары, и Влад, чувствуя, как мгновенно ударило током внизу живота, потерянно кивал, не совсем понимая, что именно имел в виду Лазарев, но уже через каких-то полчаса оба довольно улыбались в небольшом туалете, смывая с лица следы бешеных поцелуев. И только потом, по чистой случайности проходя по коридору гремевшего «Олимпийского», услышав от кого-то в толпе «голубые», Серёжу впервые окатило ведром ледяной воды. Он не был уверен, что сказано было про них — а скорее всего, и вовсе про слепящие глаза софиты — но что-то внутри предательски защемило. Его несло, и никто его вовремя не остановил. Он отдалялся, всё реже позволяя себя касаться и ссылаясь на усталость, а его улыбку (ту самую, предназначенную только ему) Влад стал видеть относительно других — поклонников, звукорежиссёра, гримёров, даже водителей, помогающих выгрузить из багажника такси его вещи, и Топалов начал сходить с ума. Дальше было, что было — о тех временах не очень хотелось вспоминать — но то, что Лазарев фанатично скучал, и эта помесь внутри из сожаления и желания крепко обнять, не находя доселе выхода, трансформировалась в 2011-м, когда, поддаваясь бесконтрольному порыву, он набрал заветный номер, узнанный у общих знакомых, и пригласил на свой первый большой сольник в «Крокус Сити Холле». Он мог ожидать чего угодно — вежливого отказа или откровенно грубого посыла, но знал, что Влад согласится. Он не мог бы ему отказать — и его слепой, залипающий взгляд на сцене и втягивание в короткое, но тесное и жгучее объятие, были лучшим тому подтверждением. Топалов скучал так же, как и он, а может быть, даже и больше. Этот сольник окончился грандиозной вечеринкой, а проснулись они в одной постели — уставшие, измотанные, но счастливые. Влада подмывало, конечно, спросить: «А как же Дима?», с которым, по слухам, Сергей тоже запирался иногда в гримёрках, но спустя время Лазарев сам объяснил ему: «Мы с тобой, понимаешь, — это другое. Это особая близость». И Топалов ни разу с этим не спорил. Они встречались редко, но неизменно у Влада дома, и заканчивалось всё в его постели: хозяин квартиры ещё долго после этих «свиданий» склеивал себя по осколкам, пытаясь убедить себя, что это ничего не значит, а Серёже это было просто необходимо, чтобы всё внутри стало на место. Так он переносил «качели» с Биланом, так выливал свою злость на итоги «Универсального артиста», так радовался более чем успешному релизу «В самое сердце» и первому полученному спустя восемь лет «Граммофону», так переживал смерть близких, и после похорон отца практически пропал из его виду. Влад же всё время о себе молчал, лишь выслушивая чуть сбивчивый, но безостановочный поток чужой речи, улавливая хоть тень той самой былой улыбки, но то ли Лазарев разучился улыбаться так, как прежде, то ли она для умудрённого печальным опытом Топалова утратила уже всякий смысл. -… И всё-таки, ты злился на меня тогда, что я выложил ту фотографию с «поцелуем»? — под действием вина, привезённого Сергеем из Италии «для особенного случая», Влад раскрепостился, смеялся и вообще вёл себя так, будто и не было всех этих четырнадцати лет между ними. — Ты же не любишь, когда выставляют личное напоказ. — Личное я часто выставляю сам, — пожал плечами Лазарев, удобнее укладывая голову на груди Влада, и потёрся носом об обнимающую его руку. — Тебе ли не знать, что стоит за каждым моим словом или выложенной фотографией. — Но о Никите ты даже мне в своё время не сказал, — загноившаяся обида осторожно выскользнула наружу, и Топалов сжал губы в тонкую полоску, чтобы она не просочилась снова. — Думал, что я всем растреплю? — Нет, конечно, что ты… Просто у нас столько общих знакомых, даже мама с трудом сдерживалась, чтобы не поделиться радостной новостью с соседками и старыми подружками, я её столько раз одёргивал, что мы даже как-то поругались из-за этого… — не выдержав прямой, пристальный взгляд, пронзающий его на свету тусклой настольной лампы, Сергей внезапно замолк и, прижав пальцы к губам, как делал всегда, когда нервничал, грустно выдохнул: — Да. Я знаю, что ты бы наверняка порадовался за меня, Тёпка, но вполне мог бы проболтаться. Сказать отцу, сестре, ещё кому-то, а знают двое… — Не оправдывайся, — перебил его Влад, кусая губы и вдруг отстраняясь. — Я женюсь скоро, ты знаешь. Регина — замечательная, понимающая девушка, но… — Но так, — Лазарев с горечью выделил это слово, — нам лучше не видеться, верно? — Да, — Топалов встал с постели, дотягиваясь до собственных брошенных под тумбу джинсов, и до боли сжал кулаки, лишь бы не дать волю душившим слезам - мужчины не плачут, вроде как, да? — Дай мне наконец пожить для себя. Вдруг получится. И пусть это, как и грёбаная лучезарная улыбка, до сих пор приходящая ему в снах, и выглядит идиотским противоречием.