«Маяк не носится по всему побережью в поисках лодки, которую можно спасти. Он просто стоит на одном месте и светит.» — Энн Ламотт
Гермиона страстно любила риск. До мигрени, до ожогов на теле, до удушья. Ей нравилось ощущать страх и агонию, она обожала слышать бурные овации и восклицания толпы. Это ведь то же самое как дым от сигарет, как наслаждение в своём низком упоении, в способе его получения. Девушка боготворила те ощущения, что сдавливали лёгкие рёбрами, что проникали змеиными клыками под кожу, что разливали по телу острую вязкость вместо своего мерзкого яда. Грейнджер буквально подхватывала эйфория, а не чужие руки. Ведь это было лучше чем вся жизнь человека. Лишь эти моменты, лишь широко распахнутые глаза, и ладони, которые она обсыпала пшеничной мукой, чтобы не соскользнуть вниз, к адским крокодилам, раззинувшим пасть. Грим, яркий макияж, вызывающий костюм, скорее больше показывающий, чем скрывающий. Шляпы, трости, прыжки. Поцелуи, красные следы на шее. В детстве Грейнджер верила в волшебство, носила мягкие кружевные платья и тысячу слоёв ткани под своей огромной юбкой. Она была глупой наивной дурочкой, считавшей, что мужчина, извергающий изо рта пламя, не обжигает себе горло, а женщина, ходящая по канату, ни разу в своей жизни не падала и вновь не поднималась. Что достаточно одного взмаха волшебной палочки — и все проблемы исчезнут, что всё будет легко и просто, самозабвенно. Но разрушение стеклянных замков этой маленькой леди, поверьте мне, было не менее сладким, чем их построение. Грустить ей долго не пришлось, она нашла свою собственную магию и свою скандальную страсть. К кольцам, прыжкам, поворотам на тонкой верёвочке и к званию самой молодой эксцентричной кудрявой акробатки двадцатого века и… к одному мужчине, открывшему ей дверь в мир удовольствий. Впервые я увидела Грейнджер одним жарким июльским днём. На «сцену», даже пола у которой не было, лишь горячий песок, её вывел мужчина с неприятным, отталкивающим взглядом. Держался он насмешливо и едва ли касался пальцами маленькой ладони юной девушки, демонстрируя всем окружающим как ему ненавистна и неприятна эта особа. — Представляю вам, дражайшие зрители, великолепную, несравненную… — я тогда усмехнулась, поправив кольцо на пальце, прикусывая внутреннюю сторону щеки. А сейчас лишь печально приподнимаю уголки губ. Все вы так говорите. Реддл не был богатым человеком. Родился вне брака и рос со своей огромной детской обидой на весь мир, ведь его не принимали люди. Мальчик прожигал немалое наследство, что оставила ему умирающая мать, более не имевшая детей, в надежде преуспеть в каком-либо деле, получив желанную власть над людьми. Он думал, что сможет показать будто стоит чего-то. Купил безызвестный цирк на аукционе со всеми клоунами, слонами, тиграми и актёрами-рабами. Создавал разные идеи, платил огромные гонорары известным критикам, чтобы его «дело» баснословно расхваливали, ведь только так можно привлечь толпу, отчаянно жаждущую зрелища. А Гермиона… она оказалась венцом в его коллекции девушек-акробаток, которую он, так же как и других, использовал, давал неисполнимые обещания и закрывал двери на ключ в общую спальню по ночам. Мне слишком хорошо известна его прогнившая личность. До того, чтобы просто разломить треклятую ручку пополам. До того, чтобы гадкие чернила попали на чистую одежду и собственные щёки. До того, чтобы зажмуриться от приступа тошноты и неприязни. Директор газеты дал мне определённые указания — ждать великого провала того самого шоумена Воландеморта, грязной полукровки. И через каждый месяц были новые и новые куклы. Но эта… эта куклой не была. Вся светилась, постоянно улыбалась и прикрывала глаза, чтобы насладиться чувством полёта. Оно пьянило её, заключало в цепи желаний и, напротив, освобождало от них. Больше не было дурных, как она прокричала на весь павильон, приёмов, правил этикета и вечных вымученных улыбок, неоправданных ожиданий родственников, нечестия и глупых запретов! Маленькая девочка вкусила плод взрослой жизни слишком рано. Она надышалась парами наслаждения и забыла, что значит истинная свобода. Ведь теперь её крепко держал безжалостный ненормальный человек, для которого крик, жалобный крик, — пустой звук. Цирк Реддла процветал. Благодаря улыбке юной сирены, стоявшей рядом с ним почти голой на фото. Её способности находить одарённых людей, что могли выгибать части своего тела самыми разными способами, что смешили людей чокнутыми анекдотами, что красили лица выступающих слишком красиво, ярко, омерзительно ярко, были неоценимы. Но что творилось за «сценой» этого цирка? Одному Богу известно, каким образом на бёдрах семнадцатилетней девушки стали появляться огромные синяки, которые ей отчаянно старались замазать гримом. Почему её вечная улыбка перестала быть такой искренней, а приподнятые губы Реддла — такими кровожадными. Он смотрел на неё, пока она вертелась на кольцах, как птица в небе. Прожигал неприятным взглядом, опираясь о деревянную колонну. Любил ли он её? Нет. И неглупая Грейнджер это прекрасно поняла, правда, уже слишком поздно. Теперь её кучерявые облака стремительно рассеивались, наряды становились менее откровенными, появлялись морщинки, и трескались губы. Девушке некуда было идти. Она отказалась от дома, от родителей, от друзей. Всех предала. Всё оставила, в надежде обрести счастье. Но только получила вместо него израненную душу. А Том всё смотрел, как эта звезда умирает, медленно и мучительно. Иногда мне казалось, будто он наслаждался агонией акробатки. Её уже более не плавными движениями и скованными ужимками. Мужчине было приятно видеть её слабость, как было бы приятно видеть поражение соперника. Но соперника в чём? В чувствах? Это было глупо, невыносимо глупо. Мне всегда казалось, что для счастья многого не надо. Лишь любимый человек, немного средств на жизнь и спокойная душа, не отравленная ядом лжи и лицемерия. Но Реддлу этого было мало. Он желал иного счастья: поверхностного, мимолетного, пустого. Мужчина думал, что лишь признай его мир, обрети власть и богатство — и всё проблемы оставят его. Он желал магии, но это желание сковывало его, не давало свободы. Гермиона улыбалась, она пыталась выбраться из этого смерча, что затягивал её стремительно, заставляя волю покинуть акробатку. Но разве лишь сил одной её было достаточно? Мне бы очень хотелось, чтобы Том помог ей, переступил через себя, вывернул наизнанку свой мир и убил то, что нужно было убить. Мне бы очень хотелось, чтобы он понял, как ей больно. Но Реддл не был способен видеть что-либо. Он был ребёнком, забывшим то, что нужно помнить. Он взращивал в себе отвратительные качества. Я помню его, мальчик с приюта, что попрошайничал на улице. Его глаза уже тогда были мерзкими. А в тот момент… мне стало страшно. Потому что вечно милая, добрая Грейнджер сорвалась. Четыре метра она пролетела за три секунды. Фиолетовая ткань парила, вынуждая дрожать от понимания. Больше я никогда не посещала «Цирк Тёмного Лорда». Журналисты стремительно налетели на владельца, на Тома, впервые такого бледного и дрожащего. Говорят, акробатке наложили много швов, на ногах остались ужасные шрамы, а руки… Я боюсь себе представить её. А ещё я слышала, что она вернулась домой, упав на колени перед теми, кто породил её. Но, наверное, всё же не стоит верить слухам. В газетах писали, что цирк опечатали за неспособность поддержания безопасности и сохранения здоровья артистам. В последний раз я видела Реддла на вокзале. Около него крутилась девушка, вся в красном, так похожая на Грейнджер, что, верно, он и сам верил, будто перед ним стоит его маленькая леди, милая акробатка с тёплой улыбкой. Мужчина всё так же был бледен. Обернувшись и увидев меня, он, как никогда ранее не делал, кивнул в знак приветствия. А я сжала рукой маленькую записную книжку, чуть прикрыв глаза.***
Не жаль, что эта статья никогда не будет напечатана. Не жаль эту девочку. Не жаль этого мужчину. Потому что всё случилось так, что научило многих людей не строить стеклянные замки и не заковывать себя в цепи.Рита Скиттер, 1942 год