— Просто приезжай.

Кончиками пальцев по губам, искусанным и припухшим, словно ночь напролет кто-то целовал ее. Прикроет зеленые глаза, пряча на дне радужек грусть и неясное томление, которое грудную клетку дерет по-тихому. Господи, как она устала от этого. В блокноте только пустые листы, да неясные символы, словно сама не знает, что пыталась выразить на бумаге. Утро яркое, солнечное, да только ей бы сейчас тучи и грозы, чтобы было под стать бушующей буре внутри. Смотрит, как легкий ветерок колышет деревья в парке и замирает с сожалением, вспоминая, что не выйти на улицу. Не пройтись по мокрой от росы траве, не обласкать бутоны раскрытых цветов тонкими пальцами. Книга должна быть дописана, а горечь излита длинными предложениями и косыми буковками. Времени слишком мало, а мыслей, их наоборот слишком много. Слишком много для той, кто еще вчера уверенно твердила, что напишет глупый рассказ. Соулмейты. Дикость. Обманка природы, на которую ведутся отчаявшиеся люди. Невидимая связь между двумя идеально подходящими друг другу людьми. И эта книга должна стать сенсацией. Должна открыть людям глаза на то, что никаких пар навечно не бывает. Она знает не понаслышке — соулмейты могут уходить. И тогда трудно объяснить, почему же идеально подходящий тебе человек бросил скулить от боли в одиночестве. Пару таблеток обезболивающих, чтобы убрать эту убивающую головную боль. Во рту привкус от таблеток, смешанный с кофе и сигаретами. В воздухе пылинки, танцующие замысловатый танец вечности, а на листах все еще ничего понятного. Слишком уставшая, чтобы собрать блуждающие мысли вместе. В голове воспоминания от первой встречи до выхода новой книги, от ссор до чужого ухода, замаскированного под прогулку. И нет желания остановить этот круговорот событий, чтобы хоть немного отдохнуть в одиночестве пустой квартиры. — Как ты думаешь, если я не допишу эту книгу, сколько денег потеряет мой агент? Шепчет тихо и насмешливо, скользя уставшим взглядом по чужой фотографии на столе. Волосы цвета темного каштана, озорная улыбка пухлыми губами и глаза яркие и любящие, что сердце прожигают снова и снова. Глупость, какая разговаривать с той, которая ушла. Метку на запястье кольнет непроизвольной болью и тут же отпустит, словно так судьба старается напомнить о том, что соулмейты существуют. Для Ванды эта истина давно стала ложью. — Наверное, много. Скользнет ладонью по блокноту, словно пытаясь рукой стереть те буквы, которая вывела недавно. А в голове воспоминания жгучие хлесткие, словно ледяные волны цунами, разрушающего город. Снова сделает глоток кофе и уткнется лицом в ладони, чтобы попытаться спрятаться от крошащих душу деталей прошлого. Не получается, чтобы она не делала. Только усталости все больше, да грусти с тем самым томлением, которое до сих пор непонятно. Телефон зазвенит где-то в спальне, пытаясь вернуть ее в реальный мир, в котором ничего хорошего. Ванда со злостью захлопнет блокнот, потому что писать, как и жить сил совсем не осталось. Подойдет к трубке и примет звонок, не обращая внимание на имя звонившего. Кто еще, кроме агента может позвонить ей, в этот заброшенный дом на берегу озера. А в трубке давно и тщательно забываемый голос с обертонами все того же тепла и солнечной улыбки. Мягкий и тягучий, словно жжённая карамель, которую немного передержали на огне. Ванда непроизвольно зажмуриться, чувствуя, как чужое имя горит, словно огнем, обжигая тонкую кожу на запястье. А голос тихо и неуверенно спросит: — Скучала? Словно не было года тишины, не было побега из ее жизни. Будто Октавия уехала на пару дней, а теперь хочет рассказать, как она соскучилась. Максимофф зубы сжимает, сдерживая жалкий лепет, который рвется изнутри, из самых глубин собственной сущности. «Господи, конечно скучала. Ждала звонка, как круглая дура. Объяснений ждала, почему все закончилось так быстро. Ждала. на протяжении трех месяцев, а потом отчаялась и сбежала от людей, от цивилизации. Чтобы в одиночестве хоронить все воспоминания и чувства. Чтобы самой себе доказать, что соулмейты не будут вечно с тобой. Они уходят «. Но Ванда молчит, а Октавия на том конце вздыхает, будто ждала чего-то другого. — Я, наверное, должна объясниться. Говорит так, словно для нее объяснения совсем неважная штука. Конечно, зачем кому-то объяснять, почему ушла. Можно же просто сделать вид, что ничего не было. У Ванды кружится голова, сказываются бессонные ночи и большие дозы антидепрессантов и кофе. Присаживается на старый диван и голову откидывает на спинку, не пытаясь самой себе врать, что не хочет слышать Блейк. Она слушает, наслаждается чужим голосом, чтобы потом вспоминать малейшие полутона и закутываться в них, как в теплый плед одинокими ночами. Ванда ужасно безнадежная. — Вся эта штука с соулмейтами. Ты же знаешь, я никогда не верила в нее. Не понимала, как можно отдать всю себя незнакомому человеку с первой встречи. И как сложно вообще найти этого соулмейта. Я предпочитала вообще не думать, что где-то там есть человек, предназначенный мне. Потому что не хотела портить ему жизнь собой. Ты же знаешь, как со мной тяжело. А потом появилась ты и я до последнего не верила, что ты та самая. Ты ведь была такой уверенной, по уши втянутой во всю эту соулмейт-хрень. Говорила, что с самого детства верила, что найдешь меня. И я испугалась. Потому что впервые подумала, а что если это правда? Что если я действительно твой соулмейт? Внезапно голос замолкает и повисает тишина, которая пугает Максимофф сильнее объяснений. Что если Октавия отключилась? Что если она больше не позвонит? Что делать тогда Ванде? Снова пытаться забыть? Но Блейк не дает панике полностью захватить Максимофф, вздыхает еще раз и продолжает с щемящей тоской и отчаянием в голосе: — Я сбежала. Как последняя трусиха. Подумала, что без меня будет лучше. Что ты сможешь найти кого-то действительно лучшего, чем я. И верила в это, пока метка не стала пульсировать каждый раз, стоило подумать о тебе. Сходила к врачу и поняла, что я последняя дура. Ты ведь тоже ее чувствовала, да? Только для тебя это было более болезненно, чем для меня. Он сказал, что метка медленно разрушала нашу связь, потому что одному из соулмейтов было слишком больно. Я пыталась найти тебя, но ты исчезла с радаров, словно тебя и не было. Пришлось, даже звонить твоему агенту. Наташа не была довольна моим появлением в твоей жизни и отказывалась давать твой номер. Ванда усмехнулась, впервые понимая, как же сильно Романофф защищает ее. Господи, она была ее агентом с самого начала карьеры, когда еще двадцатилетняя Ванда начинала пробиваться в писательских кругах. Прошло уже пять лет, а Наташа все так же верно служит ей. — И как же ты нашла меня? Голос странный, будто совсем не ее: колючий, словно терновник и глухой, как будто дыхания в легких не хватает. Хотя сейчас ей не хватало не только дыхания, не хватало даже смелости, чтобы послать Блейк подальше и бросить трубку. Это только ее дело думать, разрушить связь или нет. Октавия бросила ее, и Ванда заслуживает отмщения, даже ели оно может убить ее. — Наташа. Позвонила вчера, была очень обеспокоенная и сказала, что я обязана все исправить. По ее словам ты уже на грани и сама себя изматываешь сильнее, чем метка. В горле пересохло и язык, скользнувший по губам, напоминал наждачную бумагу. Тошнота подступила к горлу, образую комок, и девушка еле как смогла сглотнуть его обратно. Кидало в жар, а перед глазами то и дело темнело. Кажется, Ванда действительно переборщила с усилиями. — Просто приезжай. Хрипло прошептала в трубку, надеясь, что Блейк звонит за тем, чтобы вернуться, а не за тем, чтобы сказать, что разрывает их связь. На том конце провода Октавия вздохнула с облегчением и прошептала: — Я буду через двадцать минут. Не смей умирать. Ванда тихо рассмеялась, слушая короткие гудки на том конце провода. Умирать тогда, когда, кажется, все налаживается? Нет, увольте. Она еще поживет, хотя бы для того, чтобы пару раз врезать по красивому лицу Октавии Блейк. Чуть-чуть полежав на диване, Ванда медленно поднялась на ноги. Блокнот полетел в нижний ящик стола, а короткое смс: «Спасибо. Книга отменяется» отправилось на телефон Наташе. Ванда знала, что Романофф уже сделала все возможное, чтобы уменьшить убытки от разрыва контракта с заказчиками. Все налаживалось, и Ванда надеялась, что надолго.