***
Копчик болел до сих пор. Наверное, даже больше чем сначала, да не мудрено, ежели весь день под ушибленное место поддавать седлом. Впрочем, сейчас толчки сделались не такими резкими — тропинка стала влажной, топкой, копыта лошадей всё глубже погружались в рыхлую землю. Лес снова переменился, и снова не к доброму. Ровную прежде тропку теперь перереза́ли овражки, заваленные буреломом, и пробираться вперёд становилось всё труднее. Пугающие ели расступились, рассеялись, оставив после себя лишь неровный строй серых и чёрных остовов, когда-то бывших деревьями. Своими изогнутыми дуплистыми стволами и растопыренными обломками веток они напоминали причудливые фигуры из сказок. К несчастью, из сказок страшных, в которых необязательно бывает счастливый конец. — Топ-топ-топ, всё хлипче топь! — вполголоса сообщил Надёжа. — Давай, сложи-ка стишок про трясину, — усмехнулся Иван, — скоро болото начнётся, по всему видать. — А без болота никак нельзя? — донёсся из-за спины жалостный голос. — Не хочется лезть в него, грязно оно и вонюче. Да и на чём зарубки будем делать, когда кругом одна топь останется? «Это не беда, можно кольев нарубить, в болотные кочки тыкать», — подумал царевич, и тут его осенило. Болото — это же непременно лягушка! Неужто они уже в конце пути?! Обрадованный, он обернулся… но осёкся, ничего не сказал и снова задумался. Брать Надёжу с собой туда, где он может, со своей судьбой встретится? А кто ведает, какая она, судьба его, невезучего? Не смея даже помышлять о настоящей царевне, Ваня был бы рад встретить что-нибудь попроще, поэтому думал о существах из нянькиных сказок — о белых девах, прячущихся в лесных озёрцах, о прекрасных русалках. А ещё об этих, как их… нимфах и… хфеях — о них он читал в книжках и свитках, которые Дёжка иногда выменивал на водку у заезжих тевтонцев, варягов и прочих немцев. Но мечты о сказочных де́вицах-красавицах остались там, в светлом березняке, развеялись белёсым туманом среди мохнатого ельника. Мрачнел лес вокруг, мрачнело солнце над головой, мрачнело и сердце царевича, мёртвый частокол торчащих из болотистой земли стволов нагонял тоску. Те же сказки и книжки рассказывали, что в лесах, помимо красавиц, водятся так же противные, уродливые, гадостные, а порой опасные твари, и не такой уж Ваня был дурак, чтобы не понимать — не станут светлые девы и хфеи селиться в этом страшном месте. А подходит оно скорее всяким лешачкам, кикиморам или трясавицам, если не говорить о — тьфу, тьфу её! — самой бабе Яге. Может статься, одна из них и нашла его стрелу, и тогда… Нет! Иван решительно осадил серого: — Дело говоришь, Надёжа! Дальше один поеду. Станови коня тут и жди меня, с места не сходи. Ежели я один дорогу назад потеряю — кликну тебя и на голос твой вернусь. Ежели оба с пути собьёмся — неминучий конец нам настанет. Уразумел? — Уразумел,— уныло кивнул стремянной. Ему вовсе не хотелось лезть в болото, но оставаться одному в жутком лесу… даже не лесу, а… Неизвестно, что страшнее. Но он послушно спешился и привязал кобылку к покосившемуся сухому стволу. — Вань, слышь, а может ну её, стрелу эту? — спросил осторожно, вполголоса. — Давай лучше домой поедем, а? Шибко боязно тут. Да и вечереть скоро начнёт. Ваня молча покрутил головой. Воротиться без жены — ещё полбеды. Воротиться без стрелы — хуже беды. Мало того, что дураком кличут, а то ещё и трусом величать сподобятся. И другую принести нельзя — меченые стрелы-то. Знатно меченые. Царь-батюшка самолично из хвоста павлина, что в золотой клетке у матушки в палатах сидит, три пера вырвал и велел к стрелам привязать, дабы без обману всё было. Таких перьев во всём царстве-государстве днём с огнём не сыскать. — Не горюй, Дёжка! Всё образуется, — хлопнув притихшего стремянного по плечу, он тронул коня.***
Превратившись в болотистую пустошь, лес больше не менялся, и царевич размышлял, сколько же надо так ехать, чтобы выбраться на другой край леса. Или нету у него конца-краю-то? Но где-то через полверсты серый вдруг всхрапнул, заартачился, замотал светлой гривой и осел на задние ноги. Иван не стал принуждать коня, спрыгнул наземь, сапоги его тотчас ушли в вонючую грязь аж на два вершка. Понятно, отчего серый не захотел идти дальше! — Жди, — коротко сказал царевич, погладил серый в светлых яблоках круп и, срубив себе ветку потолще, двинулся вперёд. — Чавк-чавк-чавк! — хлюпала трясина под ногами. «Вот интересно, какую рифму Дёжка бы придумал на этот "чавк"?» — гадал царевич, с трудом вытаскивая сапоги из хлипкой вязкой грязи. Но стремянной остался далеко позади. Иван отправился сюда без Надёжи и без надежды — он знал, девицы-красавицы ему точно не сыскать в таких гиблых местах. Да, так и есть. Разве что кикимора попадётся, а то и богинка. Эта особенно коварная, может явиться в образе лягушки или иной животной твари, так что сразу и не распознаешь. Фу, гадость! Ну да ладно. Главное стрелу добыть, а из чьих лап её вырвать придётся — не важно. Потом можно будет лягушку словить, проткнуть её стрелой, да спокойно везти домой. Так мол и так, лишилась царевна жизни, не придя в себя, обратиться не успела. Присел Ваня на мшистую кочку, осмотрелся — а смотреть-то и не на что. Впереди и повсюду всё то же унылое болото, ни просвета, ни края. Он уже почти из сил выбился, шаг за шагом из топкой трясины сапоги вытаскивая, голову дурман кружил, над серой ряской стелющийся. Куда идти? Зачем идти? Может, прилечь тут, отдохнуть, вспомнить о матушке… Она ведь желала Елисеем его наречь. Елисей-дурак, тоже дело неслыханное… Ах, матушка, в сон тянет, мо́чи нет… обойми меня, поцелуй ласково… Звонкий свист вдруг пронёсся по́ лесу. А догнал его окрик молодецкий: — Ваня! Ты живой там? Э-гей! Иван поднял голову, обвёл кругом мутным взглядом, пробормотал: «Не забрать тебе меня, тьма чарованная, не сгубить моей буйной головушки», — но тут же сплюнул с губ горечь болотную. Фу, и лезет же в голову спросонок мухомор тебя пойми что! Свистнул звонко и прокричал он что было духу: — Э-гей! Живой! Жди! В ответ снова раздался посвист стремянного. Всё. Назад нужно. Гибельное это место, нехорошее. Обманом увлекает и в сон смертный погружает. Не найти ему здесь своей стрелы меченой. «Завтра отдохнём и пойдём на поиски другой дорогою», — Иван поднялся, тряхнул головой и… невольно ахнул — откуда сие диво явилось? Перед ним, на том самом месте, где недавно были только серая ряска да кочки прыгучие, теперь ровной грядой простирались камыши, а за ними, ох, сморчок те в бок! Озерцо! Чистое, светлое, спокойное, ни рябинки на гладкой воде, ни былинки повсюду нигде, лишь безмолвно кувшинки качаются, лишь паутинки книзу спускаются. И тянулись к нему, будто те паутинки, золотые лучи солнца-батюшки, украшая небесными бликами. Но стишки пусть Дёжка складывает, а Иван просто воскликнул: — Ай да красота! Сердце его забилось сильно-сильно — вот ведь самое место для царевны зачарованной! Если не здесь, то где же… С новыми силами расправил он плечи, взмолился: «Пусть здесь моя стрела окажется! Пусть судьба моя здесь дожидается!», — но, сделав пару шагов, остановился и хлопнул себя по лбу. Вот же растяпа, поганка те на полянку! Разве гоже перед суженой своей грязным да нечёсаным появляться? Сел, вынул из кармашка крохотное зеркальце и гребешок, которые матушка ему вручила, пригладил взъерошенные волосы, отёр лицо. Посмотрел снова. Вот так-то получше будет. Теперь и идти можно. Осторожно, медленно, раздвинул Ваня камыши. Вроде нет никого. Тишина стоит золотистая, заворожённая. Но сердце бьётся, бьётся неистово, не давая затаить дыхание. Долго, долго смотрел он, так что от тёмной воды да белоснежных кувшинок на ней аж в глазах зарябило. И вдруг блеснуло посреди озерца сине-зелёной искоркой что-то яркое, знакомое. Иван поморгал, протёр глаза для верности — да! То перо, перо павлинье, к стреле привязанное! Нашёл! А следом за стрелой царевич и её увидел, судьбу свою. От Siberian forse majeure. Уважаемые читатели, дальнейшие части и финал истории временно закрыты для редактирования. Приношу извинения за причинённые вам неудобства