Эта трещина на стене, казалось бы, расширялась с каждым годом. Наверное, ее давно уже пора было заделать. Если бы Розэ было не наплевать. А ей было. На все. На трещину в колонне, на изрядно поевшую стену плесень, на пыльный гобелен, нелепо торчащий в углу, что должен был создавать иллюзию «романтики». Если бы ей не приходилось заходить в столовую, бесцельно шатаясь по замку в очередной раз, она бы и думать об этом всем забыла. Вот только приходилось. 16 комнат были уже исследованы вдоль и поперек за 400 лет и столько же лет в их ничего не менялось. Какая скука.
В последний раз, когда она пыталась что-то изменить… А сколько лет назад это было? 90? 100? Тогда ее маленькая сожительница съела дизайнера и насмерть забила двух рабочих. Ну что взять с ребенка? Лиса тогда была совсем еще малышкой.
Она и сейчас была такая. Нет, не в том смысле. Лиса была замеревшим мгновением поздней весны, цветущей сиренью и запахом травы после дождя. Она была первой звездной на августовском небе и последним опавшим лепестком. Тот художник, что рисовал ее тогда,
кажется лет 40 назад, назвал ее чудовищем. Сколько бы лет не прошло, Розэ никогда не будет сожалеть о том, как выцарапала ему глаза. Ничтожный маляр.
Багровый шлейф бархатного платья снова и снова собирал за собой пыль, отчаянно пытаясь замаскироваться под серый мраморный пол, затоптанный сотнями каблуков. Если она будет продолжать так разгуливать, то про уборку в доме вообще можно будет забыть. Ровно также, как и про былую роскошь ее платьев.
Кого она обманывает? Слово «роскошь» давно уж ушло из ее лексикона, заменившись на «спрячься», «выживи», «исчезни». Теперь в этом замке, в ее жизни сплелись вместе слабость и мощь, сила и смирение. Каждый новый день Розанна встречала в запертая и одновременно свободная. Новый мир стремительно набирал обороты, развивался, создавал что-то и неумолимо уничтожал сам себя. Все пытались контролировать. Регистрации, паспорта, серийные номера, снова и снова. Повышающаяся «безопасность» людишек, загоняющая их в рамки раз за разом. Клетка их с Лисой дома — последний островок старого света, последнее место, где не скрывается суть, а в воздухе свобода сплетается с безнаказанностью. И это прекрасно.
Какими бы драматичными могли бы быть эти мысли, если бы она не поскользнулась на лестнице, запнувшись о собственную ногу. И снова все нелепо, как всегда. Острые ногти, уже давно больше напоминающие когти дикого животного, впились в исцарапанные перила, видавшие не одну жертву позднего ужина. Сколько же людей за них хваталось в попытке избежать своей участи? Да она уже просто физически устала оттирать кровь с красного дерева. Эти перила видели века. А теперь еще и ее маленький позор. Хорошо, что никто, кроме них.
Поправив задравшийся подол, Розэ поспешила вернуть свое извечно спокойное выражение лица, которое художники нового времени так отчаянно любили рисовать когда-то. Собственные лица окружали ее сплошь и рядом. Картинная галерея главной лестницы, увешанная десятками изображений. И все они пестрили чем-то особенным: цветы, фонтан, птицы, океан. Каждый, как один считал, что если он вложит в картину какую-то великую метафору, то его труды точно оценят. Ничтожные люди с ничтожными идеалами. Розанна понимала:
все. одинаково. пресно.
Она была такой уже четыре столетия. Пытаться запечатлеть «момент», пока он не «ускользнул» было бессмысленно. Потому что он бы никуда и не делся. Вся ее жизнь — момент. Вязкий, как патока. И такой же отвратительный. На вид сладкий, манящий, яркий. А на деле только помойные мухи на него и садятся. Жалкие мухи и одна бабочка.
Тяжелые дубовые двери распахнулись с большим трудом и соответствующим звуком. Они как будто были недовольными спящими обитателями замка, которых зачем-то потревожил хозяин. Иногда Розэ хотелось, чтобы что-то в доме было живым. Хоть что-то. Но не лестница. Только не она.
Черные шторы, как и обычно, были плотно задернуты, превращая густой затхлый воздух в еще более душный.
И от того даже немного уютный. Мисс прекрасно знала, что все окна надежно закрыты, а помещения защищены от солнечного света. И все же она приходила проверять это вновь и вновь. Ничто не должно было тревожить ее дитя.
Малиновый гроб, отделанный серебром по бокам, был таким же ярким пятном, неожиданно расположенным в центре комнаты, как и мертвое солнышко, крепко спящее в нем. Лиса никогда не закрывала крышку до конца. И сколько бы ее не ругали, девушка упрямо твердила, как ей нравится смотреть на мерцающие огоньки свечей перед сном.
Безмятежное личико, неизменно прекрасное, застыло в гримасе замогильного сна. Она была словно статуя. Идеальная, хрупкая, холодная. Белоснежное кружево, обрамлявшее шею, почти сливалось с тоном кожи, превращая Лалису в единое произведение искусства. Все эти художники, все эти идиоты были абсолютно неправы. Они считали огненные волосы Розэ и черные глаза чем-то манящим и прекрасным, но не ценили истиной красоты.
Ее руки казались еще более жуткими и костлявыми в контрасте с золотом волос спящего ангела. Было время, когда она ненавидела это. Ненавидела то, как сильно уродует ее саму прекрасный образ невинного ребенка. Как же она ошибалась. Как же сильно она
ошиблась.
— Уже ночь? — невинный веселый голос пробивал звенящую тишину подобно солнечному лучу. Лучу, который, на удивление, не убивал. Лучу, который единственный во всем мире был способен согреть.
— Нет, милая, еще только шесть часов, поспи еще, — Розэ сказала это слишком поздно. Миндальные глаза распахнулись, а лицо прорезала извечная улыбка. Лалиса была все еще такой же бледной и мертвенной, но невыносимо яркой и теплой.
— Мы пойдем в сад сегодня ночью? Я хочу увидеть звезды!
— Сегодня не будет звезд. Синоптики обещали грозу, — теперь уже она и сама не может не улыбаться.
Какие же они разные. Улыбка Лисы светлая, теплая, до боли человечная. Улыбка Розанны как последние листья поздней осенью. Слабая, измученная, отчаянная. И, если бы не свет последних лучей солнца, ее бы вообще не было.
— Тогда ты сыграешь мне на пианино? Мелодию…
ту самую…
Она никогда не называла вещи своими именами. Она никогда не называла
свой похоронный марш, тем, чем он являлся.
— Конечно же сыграю, — улыбка спала с лица девушки также, как и самый последний лист клена. Но ничего страшного. Придет весна и деревья зацветут вновь, — А пока, — она взяла аккуратную лапку ангела в свои руки, — обещай мне, что ты не будешь больше уходить в лес одна и тем более подходить так близко к городу в одиночестве.
— Ну Роза! — на надувшихся губках еще были видны алые следы крови, — Он нужен был мне! Он нужен был нам. Это
восьмая деталь картины.
Восьмой мертвец, что покоится в садах замка Влада Цепеша. Восьмой, понесший наказание за род человеческий. Восьмой, что принесет им освобождение. Отныне и впредь.
