очерки моим кривым почерком

Дневник. Запись от 17.09.15

«Я люблю тебя… » Прежде, чем ты произнес эти три слова — я почувствовал их лишь по одному твоему взгляду. Это случилось сегодня. И ты был таким нерешительным — как сейчас помню — в глазах впервые поселилось сомнение, но как я мог не верить в твою искренность, которую ты мне всегда бескорыстно дарил… » В полумраке Тэхен вскрывает незажившие раны острием лезвия своей памяти. У него на руках свой же дневник — остаточное явление когда-то былого. Он держит корку обложки, потрепанную и такую же облезлую, как и их общая с Чонгуком собака, закопанная на заднем дворе дома. У нее шерсть давно слезла с посиневшей трупной кожи, где-то там под землей черви выедают ее глазницы точно также, как Чонгук выел его изнутри, расщепляя органы в лохмотья, закопал и перемолол в мясорубке взаимоотношений. «Бескорыстно дарил…» — Тэхен думает, что ничего паршивее в жизни не слышал, а ведь написал собственной рукой каждую букву, вывел себе приговор кривым почерком. Лучше бы, как он считает, действительно не слышал — теперь воспоминания лишь мерзость, кровавая корочка под ногтями и вырванные нервные клетки. Они ведь не восстановятся, их отношения тоже, это все похоже на жалкую драму по телевизору, дешевый арт-хаус с немыми актерами. Такого в жизни не бывает — знакомым альтом по струнам совместной жизни и сиреной от стен общей квартиры в Тэгу; у нас такого не будет — болезненными касаниями по коже вслед за переплетением пальцев-судеб, моя любовь к тебе вечна — вечерним кофе за просмотром нетфликс: — Нам надо расстаться, — чужая помада на щеке и волосы незнакомок под ногтями. Тогда мы смеялись над этими глупцами, что отрешенно забывают себя настоящих, отпускают клятвы любимым и уходят, на прощание кинув «дело не в тебе — во мне». Свет, хранимый им внутри с особой нежностью, почти иссяк, но теплился где-то на глубине души — в самом потаенном уголку, в словах, что уже отпечатались на сетчатке глаза, написанные им же — вызывают поток слёз. Ведь после первых строк лишь он один знает, что следует дальше. Такое болезненное и разрушающее «но», которое он возненавидел всем сердцем, а точнее тем, что от него осталось. «Я люблю тебя, но… Тэхен, мы не можем быть вместе» — последние слова на бумаге и тогда. После них — чистый белый лист, ничего, пустота и заполненность эмоциями одновременно; Тэхена это бесит, он пальцем ведет по листу и ничего на нем не чувствует. Не чувствует, а смех рвет ему горло: истерический, пугающий. Чонгук тоже ничего не чувствовал, когда прощался, и это то, от чего вздернуться на петле можно незамедлительно, но он держится. Думает, что держится — в шкафу в любом случае заготовлены веревка и мыло. Ирония, ведь они посмеялись не последними.

Дневник. 17.09.20

«Прошло пять лет. Да, я считаю каждый день без тебя. И с тех пор мне холодно настолько, что не спасает даже горячий чай. А ты любил его — крепкий черный, и меня, быть может, тоже любил. Сейчас я ни в чем не уверен, ни в себе, ни в завтрашнем утре, в которое я, возможно, уже не проснусь, а если это и случится, то не имеет какого-либо смысла, потому что — тебя в нем нет… » Руки трясутся как у прожженного наркомана. Тэхен представляет, что вместо ручки у него в руке шприц с серотонином, таким бездейственно-действующим, героином или кетамином, может быть даже спидом — и это его смешит в какой-то момент до неопределенной степени — безумец, потому что теперь он истинные эмоции показывать не умеет, лишь маскирует, но соленые слезы не спрячешь — они пачкают бумагу, и растекаются чернила. Тэхен с трудом продолжает. Хочет наконец-то положить этому конец, поставить последнюю точку, но никак не многоточие. Написать то самое последнее, а после — сжечь, разрушить до основания все, что было между ними когда-то. Искоренить Чонгука из собственной загнившей души точно также, как они вместе избавились от той псины, что гниет теперь в земле, а может и в Аду, будто никакая машина ее не сбивала и ее вовсе никогда не существовало. Например, как их. Его и Чонгука. Было бы здорово умереть, как собака, Тэхену кажется, — в конце концов, Чонгук никогда не считал его за человека. «Теперь я всегда хожу ближе к краю дороги, и каждый такой раз на задворках сознания все кричит о том, чтоб было больнее, чем постоянно тебя терять, проматывать, словно плёнку — любимые моменты с тобой. Идя по краю, я чувствую возможный удар в спину, но в этот раз удара нет. Тогда — с тобой, я его вовсе не ожидал. Это было последнее, что я мог представить. Та боль, причиненная тобой — сильнее даже моей никчемной смерти. И я жду эту смерть, Чонгук, каждый блядский день. Без тебя». Он с яростью отбрасывает дневник, и тот ударяется об стену с приглушенным стуком. Как обычно, специфика разбитого сердца — это не впервой. Когда Тэхен дописывает до этой части, то мир рушится, а он вновь и вновь перечитывает все от начала и до конца; не выдерживает, срывается, гонит прочь ненавистные воспоминания. Глупый, — сказал бы Чонгук, целуя в макушку; у него улыбка ненастоящая, приторно-сладкая. «Глупый и слабый, Тэхен-и, мой мальчик, убей себя, как убился наш твой пес однажды». В груди щемит от боли. Он уверен — вместо сердца уже давно образовалась зияющая дыра, и именно она бьется о ребра; Тэхен ждет, когда те сломаются, а пустота, черный пепел вместо органов, брадикардия убьют его окончательно. Потому что он сам не может, Тэхен набирает номер по памяти. Слёзы щиплют глаза, падают иглами на кожу тонких рук, жгут, как укусы собаки, а разум затуманен, и на уме только одно — потопить свою боль в нём. В том, кого терпеть не может, но которому каждый такой раз отдаётся, чьё имя стонет через ненависть и призму красно-темных оттенков его спальни, чьи следы на коже неприятны, омерзительны, как он был и есть омерзителен сам себе Чонгуку. Ким болью своей греховной с другим делиться, и не эгоист ни разу — просто тот не против. Он не спасает, не даёт любви и надежды, но временно заменяет ему ненавистное имя, от которого хочется на стенку залезть и глаза себе выколоть. — Да, Тэхен, малыш… слушаю. Это «малыш» терпеть не может, но молчит. Плевать, главное — что он сейчас ему необходим; главное — не главное на деле, из главного тут только пустота и что ее заменяет. — Приезжай за мной, я… ты мне нужен, очень нужен. Ему два раза повторять не нужно. Он Тэхена ценит больше всего в мире, но Тэхен его — нет. — Буду через 10 минут, жди меня, мал-… Тэхен дальше не слушает, бросает телефон в стену, на которой Чонгука больше, чем на их общих фотографиях, в углу стены — его кровь, прямо возле косяка — небольшая вмятина после маленькой ссоры и бутылка вина, на двоих распитая; красное полусладкое тогда оказалось настолько перенасыщено сахаром, что на дне чужих глаз он подвоха не заметил. Сейчас он в них вглядывается, только те — чужие-чужие, в них ничего родного, в них зеленое н и ч е г о, а не родной карий расплавленный металл; в них цветет что-то незнакомое, пугающее, и как бы Тэхен не пытается убежать от прошлого — оно держит его крепче, чем держит он в своих объятиях. Объятиях омерзительных. Его рука ползет вниз, как склизкая змея кусает неприятной хваткой за бедро, держит и сжимает до боли в тазобедренной кости. Его язык скользит по губам мокро и вызывает лишь рвотный рефлекс, его касания ничего по сути не приносят — ни капли былого удовольствия. «Малыш, зачем звонишь в такой поздний час?» Перед глазами — Чонгук. На нем светлая рубашка, как в тот вечер, когда они познакомились, он держит в руках черный мусорный мешок и от него пахнет мертвечиной. Он улыбается также приторно, как улыбался тогда на крыше в рождество, также мягко и нежно, в его глазах цветет настоящее тепло, и оно же отзывается под ребрами волнующейся дрожью; только это — не больше чем иллюзия — зажеванная кинолента. Чонгук держит отрубленную голову их собаки, с неё на паркет тихо-тихо капает кровь — она не отмоется, и он шепчет: — Тэхен, это для тебя — наркотик, и ты станешь зависимым настолько, что будешь нуждаться во мне, как в воздухе. Я говорю так, потому что со мной это уже произошло — я зависим, посмертно зависим тобою, мой мальчик. А следом — смех. Он смеется и лезет за поцелуем, хватает за шею и дергает на себя. Его лицо перед собой — отвратительно, его прикосновения — отвратительно, но Тэхен к нему жмется, чужие пальцы на себе ощущает. Они неприятно жгутся на коже, как каленый металл, высекаются клеймом на душе, тянут за пряди, вынуждая открыть вид на шею; на ней — следы предыдущих замен незаменимого. Он больно сжимает его челюсть в своей большой ладони и обводит языком контур выпирающих ключиц, говорит: — Твой бывший так не умел. Тэхен отвечает, но… «Чонгук умел лучше… Чонгук, я все ещё тебя жду, я хочу, чтобы ты был наркотиком в моих венах, хочу тобой дышать. Если ты захочешь, я задохнусь ради тебя». … мысленно. На самом деле — тихо произносит что-то похожее на согласие. «Так давай задохнёмся синхронно, чтобы мир вокруг вертелся только для нас двоих. Плевать на остальных… к черту их всех», — твой голос конвульсией во мне бьется, и я уверен, что он всегда внутри меня, говорит, требует, властвует, не важно где я и с кем — ноты твоих звуков перепонки разрывают. Мокрый след тянется на песочной коже от распухших и влажных губ до острых ключиц. Парень глубоко вздыхает (от него пахнет иначе), сжимает под свободной рукой шелковую простынь и прогибается в спине под чужими руками, что с болью врезаются в спину, едва ли не ломают, не перемалывают, чужое рваное дыхание горячит кожу шеи, пьяные прикосновения вызывают лишь раздражение и табун мурашек на внутренней стороне бедра, вслед за скользнувшей по ней шершавой ледяной ладонью. Пошлые, липкие шлепки кожи о кожу рушат тишину, Тэхен поднимает взгляд. Чонгук смотрит осуждающе. Жалкий призрак прошлого и ничего больше, но его взгляд режет поперек лопаток; он стоит в самом темном углу комнаты, закрывая собой вмятую стенку, на его лице — выражение скорби, а в руках все ещё тот самый черный мусорный мешок. У него в глазах живет Ад, который в себя затягивает. Его шепот переходит на ревностный рык: — Жалкая шлюха, ты умрешь в один миг, я пережму своими пальцами, такими родными для тебя на прикосновения, твою шею, зажму сонную артерию, и в миг, когда мир вокруг разрушится, я буду последним, что ты увидишь… Проблема в том, что Чонгука не существует, это лишь шелест листьев за окном; разве что, они оба в это не верят. Тэхен закрывает глаза, и перед глазами танго отплясывают звездочки от резких и грубых движений, он двигается внутри больно. «Чувствуй меня слепо каждой клеточкой» — дальнейшие слова Чонгука рвут и даже близко не заботятся; «ступай за мной, держись за руку и никогда не отпускай» — а Тэхен за поцелуем тянется; «я открою для тебя любые двери без замков, новые галактики, я разрушу каждого, кто посмеет пойти против нашей любви» — ощущает тягостное покалывание узлом внизу живота. Чужие касания все ещё неприятны, их хочется стереть с кожи, никогда больше не чувствовать. Чонгук (или его фантом) втягивает в поцелуй, и тэхеновы изгибы словно шоколад таят под испепеляющим взглядом проклятого янтаря, и на вкус оказываются в сто раз слаще мёда. Его ногти впиваются в спину, но чувствовать боль оказывается привычнее любого другого чувства. Тэхен забывает ту и эту боль, которую приносит он — он пьет её жадными глотками, как самое дорогое и вкусное вино — красное полусладкое на губах цвета вишни отдают вкусом винограда. Ким изгибается словно кошка, тоненькими пальчиками оглаживает чужие-родные раны, заживающие лишь под одним чужим-родным взглядом. В тот момент, когда тела, вместе с душами, соединяются — выстроенный ныне мир рушится, все маски ломаются с дребезгом, а они вместе исчерпывают обоюдную грусть, обоюдную тоску, обоюдную тьму… Чонгука на самом деле нет, Тэхен открывает глаза и видит — перед ним всего лишь он. Тупая, тянущая боль отдается в пояснице, расползается слабостью по всему телу; прокушенные до крови губы кровоточат, поставленные на бархатной песочной коже царапины ярко-красными полосами воспаляются на фоне такой же красной простыни, и жгуче выбиваются из контраста, с наливающимися синевой багровыми синяками на бедрах от грубых прикосновений. Чонгук держит крепко, как держит сейчас, всегда, потому что огонь тэхеновых касаний разжигает в нем пламя того самого чувства, которое теплится внутри ребер и разливается патокой внизу живота. Запечатлевает его своими руками, пока он весь перед ним расцветает, как настоящий ад всех тех чувств и желаний, что они дарят друг другу в больных, отравленных чувствах. Не чувствуют боли, потому что не делают больно, делят мир между друг другом на равные части, как две равные части одного целого они оба едины и дополняют друг друга, а потому Тэхен выгибает спину, и перед глазами — россыпь звезд, искрящихся огнем чувств, что одолевают порывом, жгутся под кожей, как яд… яд, который он осушит залпом. Царапает его спину до крови, намеренно, лишь бы увидеть ярость на радужке глаз, ведь Чонгук подобное не прощает… Но рядом его все ещё нет. Перед глазами — глупая замена глупым заменам незаменимых людей, которых уже нет, и уже не вернуть, как ту собаку; перед глазами — мерзость, отражение того, настолько Тэхен отвратителен сам себе, потому что ужаснее не бывает, кошмарнее уже некуда. Чонгук в углу комнаты смеется, у него на лице вянет когда-то теплившаяся любовь, заместо нее — трупный яд, его губы произносят: — Ты жалок, Тэхен. Никто не заменит тебе меня, потому что… Тэхен закрывает глаза и желает лишь запомнить этот миг навсегда и растянуть его до конца точно также, как он когда-то таял от его настоящего жара, а не пепелища галлюцинаций. Чонгук — его персональный дьявол, любит его всего от начала и до конца, рисует пальцами на чужой-родной коже, отдающиеся контрастом температур, узоры. Притягивает к себе, как будто боится потерять, обнимает так сильно, что ничего сильнее нет. А Тэхен не отталкивает, ведь любит безмерно — оба это знают. Он целует Чонгука мокро, наклоняется, и в глазах напротив видит бушующий океан невообразимых эмоций, чувствует его на себе, как ощущает слабое касание влажных губ на своих. Тэхен оттягивает их, наслаждается тем, что держится в крепких руках, что сжимают бока до фиолетовых отметин, сплетает языки в безумном танце. Он ничего в мире не боится, но Чонгук вселяет в него безумный страх, он как в омуты окунается в знакомые томные глаза, и теряется, теряется в них, как теряются корабли в бескрайних океанах. Тонет с головой, захлёбывается. Боится потерять настолько сильно, что точно обезумеет. Он поглощает, воскрешает, убаюкивает в своих прикосновениях; таких мимолетных, но горящих синим пламенем желания. Тэхен такой узкий внутри, пылающий, мокрый. Каждый новый толчок отдаёт звоном в ушах. Каждый очередной поцелуй — щемящей болью в левой части груди. «Мой мальчик» — ласкает баритоном слух Тэхена и кусает родные губы в кровь, выпивает до последней капли сладкий вкус. В глазах напротив — просторах космоса — Чонгук видит себя взрывом, что не возможен, но вопреки всем законам физики, в их общей вселенной — вещь сердцу родная, сжигающая, убивающая. И… он умереть готов, лишь бы только видеть его в вечных своих снах. —… потому что ты все еще меня любишь. А Чонгука на самом деле всё ещё нет, и вокруг только тишина. Тэхен вновь открывает глаза, и перед собой — омерзительно. Омерзительно. — Уходи… Он явно не понимал, с чего вдруг Тэхен просит его уйти. — Уходи, уходи прочь из моей жизни! Вон! Тэхен истерил, надрывно кричал до разрыва глотки, отбивался от него, видеть больше не мог. Вообще никого. — Ты больной, Тэхен… Дверь со стуком ударилась об стену. — Сука, Чонгук… как же я… тебя ненавижу. И снова невыносимая тишина, и снова свет в окно; он уже не тот, кем стал совсем давно, и на его руках — лишь пепел от любви, не грусть, не боль потерь — лишь скомканные дни. Тэхен на трясущихся ногах поднялся с грязной постели похоти и взял в руки ненавистный дневник — обитель всех его бед, мук, страданий и воспоминаний. Бумага зашелестела под его омертвленными пальцами, которые нещадно дрожали. Он бегло пробежался взглядом по каждым выученным строчкам. В голове по новой стали проектироваться их извечные разговоры, прикосновения друг к другу… томные взгляды, наполненные любовью пустотой. «Даже если я закрою глаза, я не буду слеп, ведь твой образ оживает перед моими глазами, как ангел-хранитель; в твоих руках, что крепко сжимают мои, не давая упасть во тьму вокруг нас, заключается весь божий свет, и потому я ведом тобой, потому я верю… Я буду верить тебе после каждой двери, чтобы она за собой не таила, я буду рядом всегда…» — вырвать, сжечь воспоминание — раз. «Я оборву себе крылья, но не дам упасть тебе в бездну. Я сотру себе ладони и сломаю руки, но покажу тебе лучший мир, в которым есть только «мы». Я хочу почувствовать тебя и запечатлеть твою кожу в своих пальцах… Тэхен…» — разрушить воспоминание — два. «Я бываю жесток, особенно когда мои чувства и гормоны через край, но с тобой буду нежен, ведь ты — моя душа, мой свет, мое солнце… мой…» — удалить воспоминание навсегда — три. Все диалоги с Чонгуком сплелись в один сплошной. Все звуки стали словами, буквы текстом, предложения точками. Все смешалось в бурном водовороте блуждающих мыслей, которые так хотели высвободиться из оков, что запутались в собственной пучине страхов. Родной Чонгук давно ушел, оставив его, Тэхена, одного гнить в сером мире. Обрел его на вечные муки на земле, подарив взамен личный Ад. Истерия — вот приговор Тэхену, и всё из-за какого-то «но».       «А ведь ты даже не попытался объяснить мне, чем я это заслужил — все это, и теперь я должен отпустить тебя, но кто из нас поверит, что я взаправду смогу это сделать, ведь…       Ты просто ушел. Забрал с собой весь свет и отдал меня на растерзание тьме. И теперь все мои строчки карандашом, чтобы легче их было стереть, и как…       Ты стер галактики на моих запястьях, вселенную в моих глазах, также стер из жизни моей себя».       Но, в любом случае, собаки у них никогда и не было.

«Последняя несуществующая запись».

«... твое молчание убивает настолько сильно, что кажется, будто сидишь и режешь вены, и пространство сужается до степени темноты, нейрона, каждая мысль врезается и бьет хлыстом по спине, оставляя рубцы на теле. и мне бы бежать от тебя, броситься в воду и никогда больше не видеть твоих глаз, не чувствовать рук, но я получаю безмерное наслаждение от этих мук, от каждого пореза, от каждого твоего н и ч е г о. иллюзия счастливых моментов накрывает и разрывается внутри меня на маленькие кусочки ненависти ко всем людям. она заглатывает меня полностью и выливается безмерным одиночеством. не хочется слышать, видеть людей, только тебя, только думать о тебе, только вдыхать твой запах, только встречать прилив эйфории в твоей постели, только наши воскресные завтраки, только вечерние прогулки по вторникам, только красное полусладкое из твоих рук, только твой плей-лист и наши ночные разговоры, когда душу наизнанку кладешь на блюдечко и отдаешь в твои золотые руки. только любовь к этим всем воспоминаниям, и огромная ненависть к каждому, кто не ты. прости, Чонгук, я ненавижу жизнь. тебе придет письмо без адресата с парой засушенных цветов, дурацким рисунком и несколькими предложениями, написанными корявым, просто отвратительным почерком; это я… »