Линии

      Трон — мания величия; корона — лживая самовлюбленность, заменяющая (настоящую) самоненависть — ненадолго, правда. Он строит из себя короля перед всеми, стараясь только для него, хоть и является всего лишь плебеем и опять же — для него одного.       Рыцарь-неудачник, недостойный этого звания; герой, про которого никто не узнает; злодей, о котором придётся услышать всем, и ему — особенно; ему — настоящему герою, рыцарю и королю — тоже неудачнику. Вот только его неудачником признают, а вот шута, не умеющего шутить — нет.       Их замкнутые в круг линии соприкасаются в двух точках, через которые они проводят одну единственную — настоящую и, увы, для одного из них несправедливую вплоть до печального финала. Шута ждёт самая злая и несмешная шутка — вечная тьма, которую рассекает бесконечная, непрерывная линия; Королю же нужно просто идти от одной точки к другой, собирая себя по кускам.       Они идут по линии в разные стороны, отдаляются друг от друга, стараются больше не видеть знакомых уродливых лиц. Закон издевается — у вас одно лицо на двоих — и раз за разом устраивает им рандеву;       свидания никогда хорошим не заканчиваются.       Дождь крупной клеткой бьётся тяжёлыми каплями о стекло, вода капает на подоконник через открытое настежь окно. Свежо, сыро до неприятных мурашек. Мокрая рубашка липнет к коже, и тело пробирает дрожь — холодно. Он склоняется в кресле, спрятав в ладонях лицо, не боясь за корону — она также не ощутима, за что волноваться? — и чувствуя стекающие капли по угольным волосам. Канеки не боится простудиться — гули не умеют. Пальцами он очерчивает линии своих скул и подбородка. Перчатка тоже мокрая, и влага достаёт до сухих губ и их контура. В горле резко пересыхает, и он сглатывает слюну, напрягая плечи, когда чувствует холодные капли, бегущие за шиворот.       — Может, снимите? — доносится из мрака, и тёмный взгляд падает на кресло в углу на автомате.       Фурута сидит, не шевелясь, закинув ногу на ногу, и скребёт чёрными ногтями по подлокотникам, обтянутым кожей. Ядовитая улыбка держится на его губах весь вечер, день — всегда. Он улыбается, словно рефлекторно, натягивает и напрягает мышцы, смотрит блестящими чёрными глазами, что в темноте особенно страшно, и ненавидит самого себя, одним взглядом говоря: «Можете меня за это убить».       Канеки снова прячет лицо в ладонях, кривится и вздыхает так недовольно и тяжело, что Фурута кривится вместе с ним, улыбаясь, теперь явно, через силу. Губы возвращаются в свой привычный вид, и теперь Нимура смотрит пусто; его проглатывает она — пустота — полностью, безвозвратно, безнадёжно, и теперь он похож на куклу, которой шут безжалостно отрывает голову, надеясь развеселить этим короля;       лучше бы он провёл собственную казнь — вот это было бы весело.       — Нет, — ответ ударяется о стены и разносится эхом, звенит в собственных ушах, противно тянется, хотя и двух секунд было бы Нимуре (не)достаточно. Канеки цепляется за его фигуру взглядом; ему кажется, что ещё немного — и она расплывётся дождевой водой во мраке, поглощающем и давящем на них со всех сторон, издеваясь вместе с простейшими законами.       Фурута снова улыбается, и его губы тянутся тёмно-красной изогнутой линией на чересчур бледном лице — словно маска — уродливая и пугающая, но и такое аккуратное, изящное, красивое, сотканное из ровных и гибких прямых.       Канеки пугает этот неидеальный идеал; страшит словами, что с красных линий-губ срываются.       Я — ваше отражение, а Вы — моё. Мы так похожи, командир, так похожи;       мы одни.       — Вы мёрзнете, — шёпот, пробирающий насквозь; колющий под рёбрами множеством игл, из-за чего пальцы на ногах поджимаются сами собой, а руки предательски подрагивают. Слишком громкий шёпот, думает Канеки, наверное, потому что мы одни — снова.       Тихий смешок, и они одновременно закрывают глаза — так легче, намного — теряться в темноте вместе, но по отдельности.       — И что?       Нимура смотрит сквозь темноту. Канеки чувствует это кожей, особенно гульей и уродливой. В руке внимательный взгляд, останавливающийся на его никаком лице — он просто знает, куда Фурута вечно смотрит, но не понимает, что пытается найти, — отдаётся пульсирующей болью, к которой быстро привыкаешь. Сквозь тьму слышен шорох пальто, за ним — маленькие тихие шаги босыми ногами. Нимура подходит так каждый раз, наклоняется, не боясь, и всматривается в его никакое лицо; ловит все вздрагивания ресниц. Фурута ловит дрожащие пальцы, поглаживает костяшки под плотными сырыми перчатками. Ловит каждый вздох, дотрагиваясь до покусанных губ, и Канеки задыхается, сжимаясь в кресло и лихорадочно считает, когда всё пошло по кривой, по ломаной линии.       Поцелуй выходит слишком жадным и глубоким, и он сжимает плечи Фуруты, тянет ткань до расхода швов, зная, что он не против — Нимура готов даже на смерть. Канеки пытается где-то схватить глоток воздуха, хотя бы один, но грудь перестаёт вздыматься слишком неожиданно. В тишине, прерываемой чуть слышными вздохами Фуруты, слышно даже сердце, бьющееся о рёбра.       Он впервые боится так сильно, что готов скорее умереть, чем убить.       Фурута не слышит его вовсе: закрыты глаза, заложены уши. Он слушает лишь темноту, говорящую, куда идти. Ей бесполезно перечить, бессмысленно нарушать несуществующие её собственные законы. Лишь снова сворачивает на ломаную, и по кругу.       Он не боится темноты, идёт по неправильным линиям; знает, что по-другому ему нельзя.       Пуговицы выскальзывают из петлей одна за другой, и Фурута готов поклясться, что его голова выскользнула на виселице так же легко, и улыбается сквозь поцелуй; чувствует, как Канеки отвечает, как снова вздымается его грудь, по которой он без стеснения проводит пальцами, забыв об оставшихся пуговицах. Канеки гладит его грудь в ответ — там, где шрам тянется кривой линией; там, где сердце не собирается больше биться. Рубашка скользит с плеч до локтей, и там человеческая и ненормальная кожи смыкаются, разделённые неровной линией.       — Это вы боитесь мне показать? — выдыхает в губы и отстраняется на пару мгновений, а потом бьётся с Канеки лбами.       Чешуя царапает кожу, оставляя неровные белые и красные линии на подушечках пальцев, и Канеки напрягается сильнее, скривившись.       — Вам противно? — Нимура продолжает; ведёт от острого локтя до запястья, царапая чешуйками тонкие пальцы, прихватывает ими край перчатки и дёргает на себя, снимая. Когти сливаются с мраком и тёмной кожей, коей обтянуто кресло, и Фурута оглаживает их контуры, царапая свои пальцы до крови. — Ясно, — берёт за руку и размазывает свою кровь по ладони, о которую можно порезать язык. — Вам страшно.       Слизывает выступающие бордовые капли со своих порезов, дразня. Канеки не реагирует на представление. Подносит руку к лицу и утыкается в еле выступающие линии судьбы носом, вдыхая запах крови, от которого горчит во рту. Он сглатывает скопившуюся слюну и касается кончиком языка до собственной окровавленной кожи; смакует вкус крови и нагло облизывает губы, приглушенно цокая поцарапанным языком.       — Ужасно, Фурута, — говорит он едва слышным шёпотом и чувствует, как о щёку трутся носом, вынуждая помиловать шута снова.       Их прямая линия — единственная в своём роде, не параллельна никакой на этой и другой плоскостях.       Она одна,       и они тоже — одни.