you drive slow you make me feel so crazy. i don't wanna know your name. you look amazing. maruv&boosin — drunk groove
Фёдор проводит вечера, рассматривая витиеватую цифру семь на предплечье. Проводит кончиками пальцев по тонким контурам, иногда легонько царапает и слабо улыбается: в полумраке комнаты кажется, что линии тускло поблескивают от лунного света, пробивающегося сквозь неплотно закрытые шторы, — а после тихо смеётся, ведь резко появившаяся из воздуха изящная ручка в перчатке легонько щекочет за ухом. Достоевский тянет за запястье на себя, и в комнату заходит Гоголь, который загадочно что-то прячет в ладошке и улыбается совсем как ребёнок. — Дост-кун, а у меня что-то есть, — тянет Николай и подходит ближе, не разжимая ладонь. — Что же это, Николенька? — Фёдор расправляет рукав рубашки, скрывая от глаз подчиненного мерцающую цифру и приподнимает голову. — Дост-кун ещё не догадался? — блондин раскрывает ладонь, и из неё выпархивает тёмно-синяя бабочка с широкими крыльями, на которых словно брызги краски были видны белые пятна. Достоевский смотрит на бабочку, а потом аккуратно, чтобы не повредить тонкие крылья, сажает её в клетку к сотне таких же, перелетающих с одной ветки растущей по центру гортензии на другую и лениво шевелящих усиками. Фёдор ещё долго любуется переливами света от зажженной Гоголем свечи на краях крыльев, а Николай не смеет уйти, всё так же улыбаясь — Феденьке нравится, что может быть важнее? — Идём спать, Николенька? — тихо шепчет Достоевский, когда огромные напольные часы бьют два часа ночи, и блондин кивает, укрывая клетку тёмной тканью.***
— Ну вот, ещё одна умерла... — хрипло от кашля произносит Фёдор, смотря на оставшихся в клетке семерых бабочек. Совсем как на запястье — цифра цветёт новыми узорами, на ней распускаются те самые гортензии, которые завяли к зиме. Достоевский снова кашляет, опираясь на тумбочку и прикрывая рот платком, и удивлённо смотрит на оставшиеся на ткани подтёки крови, морщась от накатившей боли в лёгких. За окном белым-бело от падающего снега, хочется гулять, но нос Достоевского нещадно щиплет от простудного насморка, а в горле першит. Фёдор тихо чихает и посильнее кутается в пуховое одеяло. Камин снова потух, и Николай ворочает кочергой в тлеющих углях и поджигает сухую бересту, в очередной раз цепляясь за тусклую метку на предплечье. Цифра «5», укутанная в шипы роз. Коле иногда кажется, что эти шипы действительно колются. Лишь дотронешься до них и уже скулишь от тянущей боли. Где-то у окна снова тихо чихает Достоевский, огонь в камине наконец-то вспыхивает, потрескивая искрами от поленьев. — Феденька, может, сядешь поближе? — весело тянет Гоголь, хотя ему совсем не до веселья, грея вытянутые руки и расправляя рукава шутовского костюма. — Здесь всяко теплее! Достоевский тихо смеётся и вместе с клеткой садится у огня, не замечая, как у одной бабочки опаляются крылья до уродливых огрызков. Сейчас ему более интересно смотреть, как в голубых глазах блондина пляшут озорные искорки, а тонкие пальцы, снова закрытые в перчатки, отстукивают какой-то марш, немного пачкая белую ткань в чёрных разводах от сажи, нежели на то, как бабочки вяло перелетают с сухой ветки на прутья клетки. К концу зимы бабочек остаётся четыре, а Фёдор всё чаще шепчет, слыша новые идеи: —Коля, не надо.***
В помещении слишком темно, Фёдор с трудом может разглядеть сидящих у стены, связанных по рукам и ногам. Он слышит тихие перешептывания, слышит, что его Николеньку называют шутом и клоуном, и клянётся самому себе, что отомстит за каждое слово, кашляя в уже пропитанный кровью платок. Дышать слишком тяжело, Фёдор глотает очередную порцию лечебного порошка и жмурится. Наблюдать за происходящим в зале через камеры слишком скучно и Достоевский спускается по винтовой лестнице вниз, скользя пальцами по витиеватым перилам. Здание слишком старое, на ушанку с потолка сыпется штукатурка и отлетевшие кусочки обоев с отвратительно ярким рисунком, от которого, скорее всего, когда-то рябило в глазах. Фёдор кашляет в платок, глуша себя, и приоткрывает дверь, высматривая в темноте Гоголя. Он сидит прямо в центре комнаты, сцепив руки в замок за спинкой стула, и улыбается, немного откинув голову назад. Резко загорается свет, и Фёдор жмурится — слишком ярко для ночных созданий. Вспышка, грохот и скрип лезвия. Кто-то кричит, зовёт блондина по имени, и Достоевский не сразу понимает, что это кричит он сам. Ему плевать на заложников, ведь его Коля, безумно улыбаясь, не успевает понять, что мёртв. Сердце ухает вниз, лёгкие сдавливает раскаленным медным ободом, дышать становится тяжелее, чем до этого. Не помня себя, Фёдор, пошатываясь, доходит до разрубленного тела и падает на колени. — Ты же шутишь, верно? Ты любишь шутить, я знаю, — осипло шепчет Достоевский, оглаживая пальцами обострившиеся скулы и грим в виде шрама на лице Гоголя. Перед глазами плывет от боли в груди, да и от слез, что непрошенно набегают на глаза. — Коленька, прекращай... Достоевский ревёт, словно маленький ребёнок, сжимая пальцы на плечах шута и не сразу замечая, как скрытая тканью рубашки метка светится голубым цветом и место семёрки занимает чёрный ноль. Бутоны гортензий блекнут, краска с лепестков испаряется, оставляя после себя уродливый скелет цветка. Фёдор долго кашляет, выплевывает красные сгустки на пол у тела, его кровь мешается с кровью Николая. Ему невероятно жарко, а перед глазами темнеет. Последнее, что замечает Достоевский, — смена цифры на холодной руке Гоголя. Пятёрка на шипастый ноль. «Смерть небожителей» настигла не тех, кого должна была.