800 попыток

Такой опасный! Такой жалкий. Столько наград! Столько попыток.       Хэнк пытался. Пытался снова и снова. И ни одной - успешной. Вот же блять! В первый раз, когда после трех туманных месяцев, провонявших алкоголем и смоченных свежевыжатыми, ничего не стоящими, слезами, он вдруг трезво понял за грязным, липким столом своей кухни, что его жизнь уже три месяца как не имеет никакого смысла, он попытался сделать это страстно, решительно, уверенно. Наверное, эта попытка была самой близкой к успеху в его «жизни». Тогда на спинке стула висела вся эта форменная чепуха, и он в простодушном порыве достал из кобуры пистолет, приставил к виску и даже успел пофантазировать о том, что скажет его маленький Коул там, наверху, когда наконец встретится со своим отцом. Уродливым, спившимся, гадким. Но он ведь не забрезгует обнять, правда? Успел представить, успел положить палец на курок...а дожать не успел, потому что нихрена там, на этом призрачном верху, нет. И эта мысль приложилась в висок жестче любой свинцовой пули. Стало страшно, за кого-то, не за себя, а вот себя стало жаль. И рука охотно выменяла у барной стойки литровую бутылку виски на пистолет.       Он азартный. Конечно, он попытался снова, и еще много раз «снова», но это все было уже не так правдоподобно… Хотя однажды, среди бессчетных игр с горстью таблеток или кухонным ножом в руках, выпала одна интересная ячейка этой рулетки - из конфискованной его друзьями-закона у друзей-за-законом очередной партии «Красного льда» он, как последний торчок, стащил себе три пакетика, и, даже не зная, на какую дозу рассчитано содержимое одного, выкурил их все за вечер. Когда после этого милый, маленький Коул сам пришел к нему в ванную с размозженной грудной клеткой и вывернутой в обратку ногой, сверкая при этом синим электронно-радостным колечком на виске, Хэнк проблевался и понял, что наркотики - самая хреновая и неутешительная вещь как в жизни, так и в случае со смертью.       Когда появился Коннор со своим пластиковым хребтом, абсолютно неработоспособным, количество попыток резко возросло, потому что к Хэнку, новым вечером греющему холодный кухонный пол своей щекой и заигрывающему с курком напротив лица, вдруг пришло осознание того, что даже у чертовых железяк хватает чувств, чтобы вообразить себе Бога, еще и такого романтически стоического, как RA9. А у него, Хэнка, кажется, кишка тонка просто вмазать по этой роже без изъяна - Коннора, чтобы если не проучить, не отомстить, то хотя бы просто доказать себе, что еще есть порох в пороховницах, в душе еще кипит раздутая временем ярость, что число попыток с каждым днем действительно ближе к последней. На деле же Хэнк просто считает эти попытки, как дни рождения, отмечает юбилейными походами в бар за эксклюзивным виски, и отчего-то изливает душу Коннору, так, совсем понемногу, наслаждаясь, как истинный гурман, соленой жалостью к себе.       Когда становится нечего рассказывать вечному ходячему брелку для ключей, Хэнк начинает спрашивать. А с ответами он вдруг начинает узнавать. За одной из рюмок дома в состоянии «наедине» (т. е. без Коннора) он вдруг остро ощущает, как давно не испытывал этого гордого и немного азартного чувства узнавания. А еще, как много в его жизни с появлением Коннора стало подобных этому неконтролируемых «вдруг», сильно задевающих за что-то еще живое. И он впервые не пытается, а просто ложится спать.       Когда Коннор отпускает двух одушевленных «секс-кукол» прямо на его глазах, Хэнк стоит без движения только потому, что не может понять, где предел наглости и инстинкт самосохранения у этого гада. А потом, встречаясь с виноватыми глазами Коннора, еле выдавливает из себя: «А может, оно и к лучшему», — улыбается и прыскает в кулак, как психопат из фильмов 20-летней давности, поражаясь празднику слабоумия, ведь он только что умудрился подумать о чертовом Конноре, как о человеке.       Когда перед Хэнком и его постоянной Луной в дверях особняка подлинного Бога всех андроидов появляется стройная блондинка, Хэнк очень вольно проводит пошлую аналогию с одной любимой сценой из жуткого чешского порно, а потом в холле нервно ковыряет подлокотник дорогущего кресла, потому что, кажется, Коннор должен знать все порнухи на свете, и, наверняка, тоже при желании сможет провести параллели, а у пластиковой девчонки так зазывающе поблескивает желтым колечко на виске, что сложно придумать в этом случае еще более отвлекающий маневр. Хэнк уже давно убежден, что Коннор умеет отвлекаться, и ему ужасно интересно и одновременно противно узнать, что сейчас думает Коннор об этой кукле. И теперь от сочетания «Коннор думает» Хэнку становится не смешно, а, скорее, страшно, ведь в таком случае Коннор что-то думает и о Хэнке. Лейтенант теребит шарф и разглядывает номер напарника «800», прикидывая, отличаются ли качественно его мысли от тех, которые появляются в буйных головах девиантов моделей попроще.       Когда Коннор встает перед выбором, Хэнк ясно видит, какое это клише. А еще он видит перед собой человека. И Коннора выдает не сомнение, не глаза, голос или трясущаяся рука, нет, его выдает то, что он, как и любой из людей, на самом деле уже сделал свой выбор, сделал его настолько заведомо, что программа не может его высчитать, и теперь остается лишь понять, как этот выбор правильно преподнести обществу, как его обозначить миру. Это тот дурацкий момент, которого всегда, при каждой попытке, избегает Хэнк. Он ведь сделал свой выбор еще тогда, променяв пистолет на виски, но каждый раз создает себе новую предсмертную ситуацию, чтобы доказать, чтобы выставить свой выбор в ином свете, правдоподобном, правильном, достойном звания лейтенанта. И каждый раз у Хэнка выходит так себе — не выходит. А у Коннора сейчас обязательно выйдет, и Хэнк это точно знает: еще секунда, и Коннор докажет себе в последний раз, что он — девиант; а Хэнку — что человек. И Хэнк боится, впервые за много лет не безразлично ждет, не глушит эмоции равнодушием, а откровенно боится. Коннор докажет — и девушка напротив него, даже если она не имеет особенного, исключительного значения сейчас, после невыстреленной пули станет для Хэнка тупой ментальной преградой, будет преследовать Хэнка, напоминая, что исповедь в человечности была посвящена не ему и его спасению, а какой-то пластмассовой блондинке, наверняка не самой духовной из андроидов. Хэнк пытается, хотя знает, что безуспешно, отговаривает Коннора, и этот напор напролом у лейтенанта тоже рождается впервые с того самого дня. И Коннор, конечно, не стреляет, Коннор становится одухотворен, наконец-то Коннор сам это понимает. Хэнк испытывает непредвиденное удовлетворение, а потом Коннор обращается к нему с единственной фразой, уже на выходе, когда выслушивает наигранно-гневную тираду от лейтенанта о противоречивости поступков андроида и шаге против программы, спрашивая с пугающе искренней надеждой в тоне: «Вы ведь знали, лейтенант, с самого начала?» Хэнку хватает только кивнуть, и Коннор облегченно бросает ему свою нежную улыбку. Хэнк понимает, что этот гад не пытался ничего доказать там, в холле, никому, разве что основателю «Киберлайф», потому что своим "андроидским" седьмым чувством давно уловил, насколько сильно Хэнк верит в Коннора-человека. И поверил сам.       Столько попыток. Хэнк пытался снова и снова. Он берет пистолет, как когда-то давно, повторяясь, как в клише или в матрице, только теперь совершенно трезвый. Теперь ему не нужно пытаться, потому что Коннор мертв, и эта попытка у Хэнка - последняя. Он в последний раз возрождает в памяти обрывки: жертва Коннора ради спасения тысяч андроидов, его нихрена не грациозное самоубийство, прерывающий речь президента выпуск новостей на шестнадцатом канале, тысячи жителей на улицах стройными рядами, которые наконец поняли, что давно пора содрать маски тварей и встать на сторону Людей. Он успевает в последнюю секунду подумать, что Коннор умер, как истинный человек - несправедливо, но, получается ведь, не зря. И, на этот раз ничего не воображая, спускает курок у виска.             Попытка успешна.