для единственного вчера

Ойкава знает, сколько шагов до дома Иваизуми. Сколько песен, поворотов, смятых фантиков и кочек. Сколько отрепетированных разговоров и глупых тем. Ойкава знает, и она не хочет забывать это. Отпустить не так страшно, как случайно выкинуть из головы, как обещание вымыть посуду или занести ту самую книжку какому-нибудь скучному преподавателю. Иваизуми ласково трепала её волосы, и у Ойкавы щемило сердце, будто она была готова умереть в то мгновение. Будто? Будто? Тоа променяет все свои "завтра" ради одного-единственного "вчера", когда они ещё были друг у друга. Ойкава проснётся ещё одним утром, а Иваизуми будет ждать её у их поворота. Немного сонная, сгорбленная. Родная. У неё на руках будут те же браслеты, а за спиной ненужные учебники вперемешку со сломанными наушниками. Ойкава чувствует, как задыхается, словно она слишком долго дышала гарью костра. Она рисует пентаграмму и ложится на пол, едва не плача. Дьявол не приходит. Лето колосится за окном. Не помогают дурацкие молитвы, жертвоприношения и собственная кровь. Всё это походит на фильм об оккультизме, но на самом деле это просто жизнь. Тоа считает себя дурой и секунды. Один миллион - это одиннадцать с половиной дней. Миллиард - тридцать один год. Иваизуми застряла где-то между. Ойкаву же бросило дальше. Она не знает, умеет ли ещё дышать, потому что не чувствует никакого окисления. Её белое платье в красный горошек стало по-идиотски жёлто-серым, а глаза превратились в зеркала. Да только отражается в них одна пустота. Это странно. Всё странно. Ойкава заслушивает их песни до дыр, хотя Иваизуми бы сказала, что у них нет "их" песен. Есть те, которые нравятся им обеим. Или те, которые играли на том катке, когда они держались за руки весь день. Которые крутились по второму разу на школьной дискотеке, когда Иваизуми порвала юбку, а Ойкава хохотала до упаду. Есть та, которую они слушали в их последнюю ночь вместе, и она им не понравилась. Иногда Ойкаву тошнит. Иногда от самой себя. Когда умирают знаменитости, люди начинают любить сильнее и писать лицемерные вещи, утверждая, что их сердце разрывает от боли. Иваизуми умерла. Тоа повторяет про себя. Иваизуми умерла, но любить её больше оказалось просто невозможным. Ойкава уже достигла своего предела. Часто просыпается в слезах, потому что снова и снова видит бездыханное тело. Психотерапевт, к которому её записала мама, говорит, что это нормально. Будто он сам ежедневно теряет по десятку любимых людей. Лицемер. Новая компания Ойкавы говорит, что у неё самые весёлые шутки. У Тоа болит голова. Её тошнит кровью. Она ложится на нарисованную пентаграмму и вытягивает руку вперёд. Если кто-нибудь есть. Если её кто-нибудь слышит и чувствует, то пусть придёт и заберёт это глупое тело. Ойкаве оно больше не нужно. Ничего ей не нужно: ни конфет, ни песен, ни кактуса, который подарила Иваизуми одним заснеженным вечером. Тоа помнит, что у её любви щёки были всегда холодными. Она помнит, как ловила чужое лицо для быстрых поцелуев и как они плели друг другу браслеты, которые Иваизуми сохранила. Не на память, нет. Для сохранения их вечности, уместившуюся в одно громоздкое прошлое. Если бы Ойкава знала, что потеряет её так глупо, то плела бы по тысяче браслетов в день, чтобы у Иваизуми не было на руках свободного места, чтобы она каждый день выбирала что-то новое, чтобы чёртов Бог видел, что у неё ещё есть смысл жизни. В раю нет никаких браслетов. Ойкава плетёт себе ярко-красный. Она собирается в ад. Мама ловит её исхудавшие руки, ругается, везёт в больницу. Тоа накрывает пентаграмму ковром, кладёт сверху диски, вываливает кучу украшений, книг и наушников. Ставит сверху кактус, который должен был умереть вслед за Иваизуми, и чиркает зажигалкой. Ойкаве совсем ничего не жалко. В коридоре больницы прохладно, и Тоа тянется к свету. Диагноз ставят на пятые сутки. Её услышали. Рак.