Oculus Dei

У Доктора тонкие запястья да длинные пальцы: слишком бледные вопреки его грязному ремеслу, непозволительно изящные для рукояти скальпеля и щелочи формалина; руки аристократа, но не монстролога, о нет, не монстролога. Его бы перстами да сжимать резные ножки хрустальных бокалов, в сверкающих под балюстрадами канделябров чашах которых – лучшие английские вина, гордость холодных погребов, дар стройных рядов тенистых виноградников; этими бы ладонями да скрипку к себе прижимать, околдовывать плачем танцующего смычка толпу на придворных балах, ведь не даром Доктор когда-то желал быть поэтом. Но Пеллинор Уортроп прежде всего профессор, и вино его – кровь густая, первозданный ихор ночных тварей, его бал – тайная вечеря на алтаре нечестивой науки, литургия под стоны вздымающейся груди земли, в своих объятьях пригревшей закланных на пути познания агнцев. Смерть их – отпущение греха неведения. Смерть их – воздвижение иного упрека, немое свидетельство гордыни. Чета Стиннетов, растерзанная, будто на капище языческом, в собственных же кроватях. Безымянный младенец в засаде голодного духа, захлебнувшийся сточными водами, застывший, подобно попавшему в рогозовые заросли плавнику, над потоком нечистот. Уаймонд Кендалл, имевший неудовольствие появиться не в тот час и не в благом месте – вот и вся вина несчастного посыльного, жертвы тщеславной прихоти Кернса. Джеймс Генри, в конце концов. Я был отдан в распоряжение служителю силы, выжравшей дотла моего отца. Я бесценный инструмент темного архитектора, кинжал для Гордиева узла, долото, которым в граните тайн творят лабиринты, подобные Дедалову детищу. Я правая рука и карающий перст Пеллинора Уортропа. У Доктора поразительно живые, несмотря на залегшие под веками тени, глаза; коль в самом деле они отражают душу, то сущность монстролога столь же многогранна, сколь выразителен его взгляд. Горящий предшествующей очередному вскрытию одержимостью, в сосредоточенной цепкости складывающий цельную мозаику знания из разрозненных стекол-суждений, подернутый ипохондрической поволокой в периоды опустошительного отчаяния; естество Доктора не загадочнее иноязычного фолианта – достаточно уметь толковать чужеземные знаки. В моих глазах запечатлились намертво отсветы пожара: силясь забыть искаженные агонией лица родных, я лишь с поразительной ясностью, кощунственной методичностью вновь проживал те страшные минуты. Чем крепче я жмурился, тем дальше ширилась палитра пламени на изнанке век: багряные струпья отца исходили мясистыми червями, бледными, будто алебастровая кожа антропофагов, чьи зияющие пасти в очередном всполохе кострища оборачивались очами вендиго, плавились золотом старых индейских преданий, капали на пепелище да шипели, испаряясь, голосами Детей Тифея. У Доктора узкая спина, острые плечи и торчащие, будто крылья, лопатки; и без того жилистый, в периоды одержимости он напоминает очнувшийся на собственных похоронах труп, исхудавший, всклокоченный, но недостаточно старый для первых признаков гниения. (сколько раз Его называли чудовищем, сколько рук на Него замахивалось, ибо страшатся люди того, что понять не в силах) «Кто без греха – первым брось в Нее камень». Новозаветной блуднице повезло больше – ее защитой выступил сам Божий сын. Обвинители Доктора же сплошь к юродивым да блаженным себя причисляют: летящих в спину Уортропа булыжников хватит не то что на могильный камень – на целый склеп. (тебе, монстролог, не о чем волноваться: я давно уж сильней и выше, беспринципнее стал и жестче, оградить способен да пулю всадить в отместку, а промахнусь – так сдержу удар. ты, профессор, защищен от лавины целой, оползня едких сплетен, от взглядов косых и тарабарщины лицемерной. щенок клыки отрастил, щенок обернулся зверем лютым – не станет он больше унижение разделять) Склонившийся над письменным столом Уортроп отбрасывает тень, особенно длинную в нервном свете лампы. (во тьме блуждаешь, да свету служишь, какой из тебя монстролог? Кернс другой, Кернс охотником был, вершителем алчным с глазами бога, а ты добр, ты тепл и жив, тебе бы хирургом быть да врачеванию отдаться) Потому-то ты, Доктор, ученика своего не замечаешь, пусть я стою неподалеку: безмолвный свидетель душевных метаний, единственный зритель фантасмагории, принятый бездной, по краю которой ты лишь балансируешь, я един стал со тьмою и парами ее отравлен. В углу комнаты, куда не падает свет, я теряюсь в потемках. Тяжелое, грузное дыхание скрадывается щербинами стен.