сорвись на мне

      Через это нужно переступить.       Так решает Урие, со всей силы вбивая кулак в жёсткую боксёрскую грушу.       Кому должно стать легче?       Пахнет кровью. Остро. Резко. Кажется, что привкус железа во рту никогда больше не исчезнет. Он въедается в язык, ощетинивается под ним ржавчиной, горячим и вязким покрывает нёбо и дёсны. Ссаженные в мясо костяшки толком не успевают заживать. С каждым ударом — всё больше открытого, грязно-бордового. Наружу, тёмными мазками вскользь по грубому покрытию. Мокрые бинты, которыми наспех затянуты почти потерявшие чувствительность руки, прилипают к коже. Хорошо, если бы всё так можно было бинтами закрыть. Хорошо, если бы уязвлённую гордость тоже можно было перевязать, чтобы не гноилась и заживала быстрее. Тогда было бы куда проще вытерпеть. Но сегодня так и только так: исступлённо, дико и почти до крика больно.       У Куки есть причина бить яростнее. И эту причину, его собственную, весомую, зовут Ширазу Гинши. Ширазу весь неискусно и наспех вшит в сознание Урие грубыми стежками нитей-фраз: безрассудство внезапного решения, отсутствие инстинкта самосохранения и слишком громкий смех.       Его присутствие. Расслабленно прислонённое к дверному косяку плечо. Взгляд, ржавым шурупом ввинчивающийся Куки между лопаток. Назначение дерьмовым капитаном дерьмового отряда. Всё это сродни самой дурацкой, самой несерьёзной, не в пример самому Урие, шутке. Не смешно ведь. Изначально не было смешно.       Поэтому Куки, когда дверь в зал открывается, упрямо игнорирует. Знает: потеря концентрации, один шаг в сторону от груши, и Ширазу придётся отхаркивать собственные лёгкие, насквозь пробитые кагуне. Не то чтобы Урие совсем не хочется вот так. Свирепо. По-звериному. Пока не откажет собственное тело. Пока не выгорит яростью изнутри. Но это только проблемы в дальнейшем. А они Куки нужны? Однозначно — нет.       Перетерпеть. Переждать. Переступить. Через других. Через себя.       (и рта не раскрывай, ублюдок).       (помоги, Боже).       — Урие-кун, — начинает Ширазу, и, благо, без привычного ленивого напева, от которого Куки обычно передёргивает. — Остановись.       Спокойствие. Сама невозмутимость. Дзен.       Сосредоточиться. Скон-цен-три-ро-вать-ся.       И, пожалуйста, не на Гинши. Не на его голосе. Не на его поганом сочувствии. Это ведь то же самое, что и жалость. Жалеют слабых. А Куки мог бы Ширазу хребет перебить и вырвать, по кусочкам, по звеньям вынуть из плоти. Так что пусть не ставит с собой на одну ступень. Или ниже.       — Посмотри на меня.       Урие не отвечает. Держит темп. Вдох. Удар. Выдох. Ещё так далеко до совершенства, но это тот самый путь, который необходимо пройти каждому. Хоть с кем-то. Хоть одному. И совсем не важно, по какой цене придётся покупать безукоризненный порядок, избрав собственную кровь единственной ходовой валютой на всеобщей ярмарке тщеславия.       Даже дети понимают, что всё должно быть идеально. Куки, например, всегда понимал. Идеальная карьера. Идеальный отряд. Идеальная месть. А что теперь вместо тех планов? Мягкосердечный Сасаки. Бесполезная Йонебаяши. Слабый Муцуки. И во главе всех этих вроде бы разномастных, но в то же время таких одинаковых (недо)людей — Ширазу. Отвратительно неправильный капитан маленькой недружной кучки отбросов. Превосходно.       — Посмотри, говорю. Перестань играть в отверженного.       Голос Гинши стелется по пустому залу, будто бы лёгкой вибрацией отдаётся от стен и зависает где-то под потолком, теряясь в дымчато-белом свете ламп. Чужие шаги позади — веретённым колесом, пунктиром вдоль его позвоночника, кривыми спицами, что на острие несут заразу. Медленно. Глубоко. Безумно больно.       Вдох. Удар. Выдох. Не сбиться бы. И не…       Перехваченная за предплечье рука гадко ноет от усталости, становящейся особенно очевидной в момент бездействия. А ладонь Ширазу — вниз, к запястью, к развязавшимся грязным бинтам, к пальцам, к горячечному жару воспалённой кожи и свежей крови. Сжимает. Не боится запачкаться. Какая дрянь.       Урие — угрожающе тёмный взгляд через плечо. Урие — чистая злость, не разбавленная ничем, и разрушительный потенциал десятка атомных бомб.       — Прочь, Ширазу, — отбросив формальности, отбросив суффиксы, шипит тихо, едва слышно, потому что воздуха не хватает в лёгких, вспоротых изнутри зазубренным лезвием сбитого дыхания.       — Ты по-другому не умеешь, да? Или просто не хочешь?       Ширазу — холодное прикосновение в знак ненужного примирения. Ширазу — невыносимое понимание и принятие чужих недостатков.       Урие говорит:       — Какое тебе дело?       Урие говорит:       — Мне не нужна твоя паршивая помощь.       Урие говорит:       — И ты мне тоже не нужен. Не играй в спасителя.       Ширазу усмехается, не отпуская руки Урие. Куки вырывает её резко, не заботясь ни о боли, что простреливает запястье, ни о размотавшихся бинтах. Он ведёт плечом, будто бы проверяя, нет ли повреждений, и будто бы одновременно с этим сбрасывая чью-то ладонь, старающуюся успокоить мягкими касаниями. Терпение на исходе. Сознание даёт опасный крен.       — Проваливай, — утробно, как зверь, рычит Урие, — пока можешь сделать это самостоятельно.       Гинши с места не двигается. Стоит как вкопанный и вдруг головой медленно качает.       — Прости, но всё не так просто. Нам нужно что-то решить, — заключает он и обводит взглядом стены и потолок, точно думая о чём-то совершенно отвлечённом: например, почему стены бежевые, а не вырвиглазно-зелёные. — Нельзя вечно пускать это на самотёк.       Гинши по-прежнему не смотрит на Урие. Он осторожно запрокидывает голову и аккуратно разминает шею, которая хрустит дважды, и совсем не так, как того желал бы Куки.       Урие презрительно кривится. К чему вся эта клоунада?       Куки кажется, что Ширазу над ним откровенно издевается. Куки кажется, что он только за этим сюда и пришёл: дать послушать свой дурной смех и полоснуть по больному острым оскалом. Заодно напомнить, как унизительна была та пощёчина от Сасаки, как громко и звонко она звучала в тишине общей комнаты.       — Ты знаешь, — вдруг продолжает Ширазу, наконец-то встретившись своим взглядом со взглядом Урие, — Сассан ведь в следователи нанимался, а не в няньки для капризных детей. Согласись, это совсем разные вещи. Так давай не будем требовать от него того, чему он не обучен.       Одно имя, произнесённое случайно, кипятит и портит кровь.       (ненавижуненавижуненавижу).       Самоконтроль.       — Ты неправильно подобрал слова, — жёстко поправляет Урие. — Подумай над этим ещё.       — Всё правильно, — Ширазу растягивает губы в недоброй улыбке и вздёргивает подбородок, карикатурно изображая манеры самого Урие. — И вот теперь, если ты хочешь, чтобы я ушёл… заставь, детка Ури.       Урие ушам своим не верит. «Детка Ури». Как насмешливо. Как мерзко. Как…       (самоубийца).       (я достану тебя).       Кулак Урие рассекает воздух буквально в паре сантиметров от лица Ширазу. Гинши отшатывается назад, едва не потеряв равновесие, и чудом не попадает под ещё один такой удар. Обоняние явственнее улавливает терпкий запах крови и самого Куки, его пота и чего-то такого, из-за чего во рту у Ширазу скапливается клейкая слюна.       Ещё несколько ударов на пробу. Куки ищет, где Гинши наиболее уязвим. Безжалостно он наступает, готовясь накрыть собой, как девятибалльным штормом. Ширазу мельком видит горящие гневом глаза и сжатые в нить губы. Было бы красиво, если бы не было так опасно.       Урие двигается безупречно, словно только для боя и был создан, и Ширазу понятия не имеет, как долго ему удастся уклоняться от молниеносных выпадов. Но вот незадача: избегая момента непосредственного столкновения, он злит Куки всё сильнее и тянет из него жилы. Агония гнева, который не удаётся обрушить на кого-то, страшна. Она опустошает и доводит до изнеможения.       Мысленно Ширазу просит у Куки прощения. Мысленно он твердит: «Так надо. Ты потом поймёшь. А пока — сорвись на мне. Только других не трогай».       Чёртово колесо даёт новый оборот: Урие, наплевав на основные правила любого спарринга, метит по болевым точкам. У Ширазу мало шансов победить врукопашную. Да и не хочется никакой победы. Хочется, чтобы Куки дал выход всему, что раковой опухолью жрёт его изнутри.       Даже если ради этого придётся с ним драться по-настоящему.       Даже если кровь хлынет на пол.       На Ширазу ведь всё так хорошо заживает. И ему (почти) не больно.       Ширазу пропускает резкий удар под дых, а Куки, оттого лишь яснее осознав желание выиграть, окончательно спускает себя с цепи. Он бросается на соперника всё ожесточённее, забывает напрочь о собственной защите, стараясь любой ценой сломать чужую, и открывается полностью. Так стремится дотянуться до Гинши, что нисколько не боится оказаться задетым. Получает в ответ по рёбрам, заходится кашлем, давится им, но отступать — не отступает. Движения наперерез и удары на поражение. Рвать бы на части и дробить кости.       Гинши нечестной подсечкой удаётся снести Урие с ног, но тот утягивает его за собой, и всё, что происходит после этого, походит на грязную и отчаянную возню двух бездомных псов, когда один старается прижать другого к земле и схватить зубами за глотку. Только скулежа прерывистого не хватает. Они бьют друг друга так, как позволяет им ситуация, и ни о какой технике боя речи не идёт. Куки колотит почти наугад, пока в один момент в затылке не разливается холодным свинцом ноющая боль, и мир не переворачивается в его глазах. Урие вырывается исступлённо, пытается сбросить Ширазу со своих бёдер, но тело отказывается слушаться, сдаётся, слабое, а в лёгких уже давно горит чадящий огонь. Приходится остановиться хотя бы затем, чтобы не задохнуться. Руки, прежде державшие Ширазу за грудки, обмякают. Кашель наждаком продирает горло, стиснутое чужими пальцами. Плотная алая пелена, застилавшая глаза так долго, спадает.       Урие лежит, вжатый лопатками в пол, и почти удивлённо смотрит в потолок, точно не понимая, что произошло. Он всё видит будто бы в замедленной съёмке. Голова кружится. В висках грохает пульс. Любые другие звуки, включая его и Гинши сорванное дыхание, глухо доносятся откуда-то издалека.       Его взгляд, пустой и безразличный, останавливается на лице Ширазу. Несколько секунд тишины туго затягиваются петлёй на шее.       — Пусти, — совсем бесцветно.       Ширазу думает о сумасбродном и неправильном («Чем чёрт не шутит?»), плавно склоняется к Куки и ведёт кончиком носа от его мокрого виска к подбородку. Тот морщится, по-прежнему ничерта не понимая, а затем горячий язык Ширазу одним размашистым движением проскальзывает по его сомкнутым губам.       Куки как водой ледяной окатывает. Противно…       …быть собой.       Быть беспомощным собой. Быть тем, кто не справляется.       А всё остальное — нет.       — Кровь, — спокойно объясняет Ширазу, хотя внутри у него всё гадко сжимается. — У тебя на губах была кровь. Я стёр.       — Стёр, — повторяет Куки и облизывается. И правда. Медь разливается во рту. — А мы так ничего и не решили.       — Просто скажи, что такой способ выпускать пар тебе подходит, — Гинши усмехается криво и поднимается на ноги, ставшие ватными. Нетвёрдо шагнув назад, едва-едва не поймав занос, он протягивает Урие руку.       Урие руки не принимает, вместо этого встаёт самостоятельно, держась за рёбра, но его безразличное «Вполне подходит» стоит всей синевы, расцветающей на теле Ширазу. По крайней мере, теперь Гинши может верить в то, что Урие хоть что-то к нему чувствует (что он в принципе способен чувствовать).       Даже если все его чувства завязаны исключительно на стремлении к разрушению. Даже если и нет впереди ничего, кроме агрессии, что за неимением других жертв Урие будет снова и снова направлять на Гинши.       Через это нужно переступить.       Так решает Ширазу, следуя за Урие к выходу из спортивного зала.       Им обоим должно стать легче.