лоскут твоего пледа напрочь пропитан чаем.

отец говорил о том, чтобы коё держалась умницей и не поддавалась порыву эмоций, потому что 'моя девочка не может быть слабой'. озаки сегодня пьяна, или, нет, она сегодня дома, под каплями ароматного пледа и горькими лоскутами чая, в которых девчушка умело топится. топится трижды, прежде чем уснуть и распечатать собственные капилляры градусами тяжелого кофе, или, может, хорошего алкоголя. да, кофе, это определенно кофе. у йосано ароматные руки, казалось бы, это заслуга антибиотиков, но она просто любит озаки кровь, которая отдавала ранними весенними ромашками, что так по-хозяйски присвоила себе акико. паршивка гадкая, до гнили в глазах безумная, но так хороша, до чего же. у йосано есть коллекция собственных ланцетов, которые делались на быструю руку; когда-то давно, при живом-то наставнике. она наверное скучает, но она наверное забыла. а почему наверное-наверное-наверное, она ведь явно тоскует. наверное. озаки красива, до дрожи в груди прекрасна, пахнет ароматным дешёвым парфюмом, а может это виноград, горячий такой, крепкий, возможно с колоритом клубники. да, клубника, возможно даже с шоколадом. она ведь так любит сладкое. коё вообще любит сладкое, но мучительно горькие губы акико больше. такие пухлые, извращенные красной, или даже бордовой блядской помадой. вы бы видели, как она её размазывает во время гадко-мерзкого поцелуя, грязного такого, желанного. им нравится, никто не скрывает, а именно — блуждать по телу руками, костяшкой давить на живот. хотя, аха-ха, было бы на что, коё уверена, так бы сказала йосано, потому что та зонтовую фетишистку спичкой звала.

осквернённая мною, запомни меня надолго; не могу обещать свою жизнь долгой, обманывать некрасиво, ты ведь учила... сладкая... нет! моя приторная, пообещай не плакать, ведь сопли тебе не к лицу; подойди сейчас же к салфетнице, нет, коё, твою мать, не берись за голову! подойди. отец малышке говорил быть сильной, не поддаваться эмоциям, ведь люди недостойны её кристально чистых слёз. тех самых, не знающих клеветы и душевно пряничной боли. такой сладкой, знаете, даже сладостной; хотя нет, одно и то же. отец много раз говорил держаться умницей, не поддаваться эмоциям.

эмоции, эмоции, эмоции, да нет, это определенно чувства привязанности, а лучше даже влюбленности.

коё идёт к той самой столешнице, ведь акико попросила, пусть и через клапан какой-то мятой бумаги, но она не ослушается. не посмеет, потому что сама учила не врать. наверное, а хотя почему же, она точно сейчас будет плакать, взадуху, в судорожных попытках пытаясь поймать немного кислорода, ведь фотокарточки там не для таких, как маленькая и не осквернённая озаки. пообещай, — и видит записку на конверте; толстом таком, как жалкий магнат, — что ты посмотришь и пойдешь пить кофе, или, нет-нет-нет, ты моя взрослая девочка. лучше вино. йосано мертва, давным давно; ее расчленили. просто озаки все еще бьется, точнее будет сказать — убивается в агонии и влажном аромате клубники. в том самом блядском аромате клубники, которым когда то слащаво отдавали губы акико. такой сладкой, со сливками, вперемесь с шоколадом. озаки вообще любит сладкое, мы это проходили. она любит сахарное, а еще она все еще любит йосано. её горькие и потаскушные губы, свойственны самой дорогой шлюхе. её мягкие подушечки пальцев на собственных ребрах, которые как и её стены — пали давно. коё вообще любит сладкое, но теперь и горечь впитывает ежедневно. она любит йосано и плачет за своей малышкой ежесекундно, пока ночью её органы выворачивает снова. нечем. нечем, потому что озаки боится кушать яблоки ночью.