***
Вортигерну двадцать пять, и он поднимает свой кубок, полный вина, за счастье молодых. Он так пьян, что и вспомнить сейчас не сможет, чья свадьба празднуется так бурно. Верно один из рыцарей брата, но думать не хочется, поэтому мужчина прикрывает глаза, позволяя алкоголю туманить разум, а теплым пальцам коснуться поясницы. Он улыбается хмельно, а затем приоткрывает глаза и видит свою жену, сидящую в противоположном конце зала, и о чем-то щебечущую с Игрейной. Спокойствие как рукой снимает, и он оборачивается резко, уже понимая, кого увидит. – Надо поговорить. Пойдем, – Утер тянет его за одежду, улыбаясь чему-то своему, и все внутри Вотигерна кричит, чтобы он не слушал, остался здесь. – Идем. Это очень важно. Волнение в голосе брата заставляет сделать шаг, другой, третий, ведя по плохо освещенным коридорам. Света факелов недостаточно и большую часть силуэта брата скрадывают тени, прячущиеся в темных углах. Они останавливаются резко, а Вортигерна слегка шатает после выпитого, поэтому он почти падает грудью на спину брата, пропуская мимо ушей фразу: «Что, уже не терпится?». Младший Пендрагон не помнит, как отворилась дверь, не помнит, как брат толкнул его к стене, прижимаясь всем телом. Но он помнит резкий запах эля, ударивший в нос, и руки, шарящие по телу. Вортигерн не трезвеет, но сознание пробивается, сигналя красными вспышками. Мужчина упирается ладонями в грудь брата и смотрит с раздражением, которое вот-вот сменится на гнев. – Утер, хватит, ты пьян, – он говорит негромко, но четко, повелевающе, все еще пытаясь привести старшего брата в чувство. – Прекрати вести себя, как ополоумевшее животное. Но старший Пендрагон, кажется, и не слушает вовсе, хватаясь за камзол брата и дергая в стороны. – Замолчи уже. Хватит строить из себя черт знает кого, – резкий запах эля снова бьет в нос, вызывая тошноту, заставляя Вортигерна в отвращении отворачиваться, что не ускользает от глаз Утера. – Тебе неприятно? Я это изменю, – он хватает его за руку, одергивая, мажет влажными губами по скуле. Вортигерна мутит, а обида встает комом в горле, пока он пытается пнуть брата, дать отпор этому безумцу. Он хочет сказать насколько ему противно, плюнуть Утеру в лицо, как вдруг оборачивается на еле различимый звук и встречается взглядом с голубыми глазами. Маленький заспанный Артур смотрит с непониманием, а на щеке в тусклом свете факелов блестит что-то крошечное, медленно скользя к подбородку. Вортигерну кажется, будто его грудную клетку только что вскрыли тупым ножом, по ходу дела переломал все ребра в бесформенные куски. Он замирает, чувствуя, как брат начинает развязывать шнурки на его штанах, а потом срывается резко, отталкивая от себя. Старший Пендрагон ругается, больно ударяясь боком об стол, а в глазах потоки дикой ярости, готовые потопить жертву в любую секунду. И он бы кинулся прямо сейчас, если бы не голос брата, наполненный ядом и ненавистью, тихий, шелестящий, но опасный, словно взбесившаяся змея: – Здесь твой сын, похотливое ты животное, – Вортигерн дергает рукой в сторону двери, и взгляд Утера на секунду проясняется при виде трехлетнего ребенка. – Не смей больше никогда ко мне приближаться, – он шипит, обдавая леденящим душу холодом и срывается с места, направляясь к двери, подхватывает маленького Артура на руки, и выскакивает в приоткрытую дверь, кляня всех богов, если те вообще существуют. Мальчик прижимается крепко, обхватывая шею руками, и не произносит ни слова, пока его несут в спальню, лишь всхлипывает время от времени. – Надеюсь, ты никогда не будешь похож на своего отца, – Вортигерн шепчет это еле слышно, укладывая ребенка в постель и целуя в лоб. Тот жмурится, потирая маленьким кулачком глаз и зевает устало, прикрывая наконец небесного цвета глаза. И мужчина уже хочет уйти, когда чувствует, как маленькая ладошка обхватывает его указательный палец. – Юбью дядю, – малыш шепчет это тихо, поворачиваясь набок и, кажется, наконец отдает себя в руки Морфея, выдыхая судорожно и устало. Вортигерн готов лично перегрызть брату глотку, лишь бы никогда больше не увидеть того непонимания в глазах и слез на щеках маленького племянника.***
Вортигерну сорок пять, и он невероятно, безмерно устал. Он не покажет этого никому, научился натягивать маску, которая за годы срослась уже с лицом, став второй кожей. Но маска ли это? Вортигерн уже не знает. Не помнит, каково это, когда хладнокровие и безразличие не являются твоими пожизненными спутниками. Ему кажется, будто это было с ним всегда, и не было той старой жизни, воспоминания о которой поблекли со временем, став ничем иным, как просто обрывками чужой жизни. С облезшими, обуглившимися краями, потускневшей, но все же жизни. Вортигерн не вздыхает о ней, нет. Ему безразлично, что было тогда, давно, когда над Камелотом солнце светило ярче, трава была зеленее, а люди на площади улыбались при виде своего короля. Это было так давно, что образы почти стерлись из памяти, живы лишь отголоски чувств, вызываемых тогда. Он помнит омерзение, гнев – Утер. Дорогой брат, наполняющий его жилы густой, смрадной желчью, что толчками устремляется по венам, травит. Все еще, даже сейчас, спустя столько времени, он помнит ненависть, застилающую глаза и топящую в себе, как в болоте. Он помнит все: каждую обиду и нарочно брошенную фразу, каждое касание, что жгло, будто огнем, каждый выдох, заставляющий не дышать вовсе, только бы не делить с этим человеком ничего. Вырезать и его, и собственное сердца, раздавить, выкачать кровь, чтобы не связывало ничего, даже кровное родство. Единственное, что он помнит отчетливо – это глаза. Нет, вовсе не Утера, не Игрейны, не его возлюбленной жены Эльзы, о которой напоминанием служит лишь Катия. Глаза небесные и яркие, наполненные непониманием и слезами. Голубые, сверкающие счастьем и любовью. Почти серые, когда в них таилось озорство от никем незамеченной проделки. Мальчишка пах теплым молоком и базиликом, засыпая на теплой груди дяди. И чувствуя это мерное дыхание в шею, Вортигерн забывался на какое-то время. Мысли о ненависти к брату притуплялись, обволакиваемые спокойствием. И маленький ребенок словно становился его щитом, надежно оберегающим, сдерживающим внутренних демонов. Но стоило отступить, оставить дитя, как вязкие мысли снова наполняли его существо, давя, опутывая, подчиняя. «Убей, захвати, правь» – они подстрекали, медленно доводя до безумия. И он подчинился тогда, устав от одолевающей, тянущей боли, от зависти, что родилась глубоко в сердце давным-давно. Ведь Утера любили, его лелеяли, не зная истинного лика. Лика дьявола, превращающего жизнь Вотигерна в ад раз за разом. Мысли резко обрываются голосом Мерсии, пытающегося докричаться до своего короля уже не в первый раз: – Сир, мы нашли его. Вортигерн приоткрывает глаза тяжело, будто просыпаясь от затягивающего сна, и смотрит с непониманием: – Кого вы нашли? – Того, кто смог вытащить меч из камня, сир, – Мерсия смотрит с беспокойством, до которого Вортигерну нет никакого дела. Тот, кто смог вытащить меч. Пендрагон. Племянник. Король снова закрывает глаза, возвращая в памяти голубые глаза и почему-то отчаянно цепляется за этот образ по пути в темницу. «Надеюсь, ты не похож на своего отца» мелькает мысль, а руки покрываются мурашками при воспоминании о жадных, ядовитых поцелуях. *** Вортигерн разбит, сломлен, опустошен. – Ты истинный дьявол, – в тихом шепоте нет и намека на ненависть или презрение, лишь нежность и… спокойствие, окутывающее, как когда-то давно. Артур касается своими губами, покрытой пеплом руки, вдыхает глубоко, запоминая запах и смотрит из-под полуопущенных ресниц с той же любовью, что плескалась там, когда ему не было и четырех. Вортигерну хочется смеяться. В голос, раздирая глотку, переходя на предсмертные хрипы. Но он лишь затаивает дыхание и смотрит пьяно, наслаждаясь последним прикосновением. Проигрывать и умирать оказывается не так обидно, если за этим следует подобный утешительный приз. «Как жаль, что ты не похож на своего отца» думается за секунду до темноты в глазах. Тогда ненавидеть Артура было бы проще. Тогда ненавидеть Артура было бы возможно. Тогда прикоснуться к губам Артура не хотелось бы так нестерпимо сильно.