Когда заканчивается детство? Сложный вопрос. Невозможно найти точные границы этого времени. Оно сыпучее и вязкое одновременно, растягивающееся на долгие годы и сжимающееся до маленькой крупинки. Неповторимое. Важное. Единственное.
О детстве нет определенной науки. Что оно представляет? Как долго длится? Одинаково ли для всех? Нет. Совсем нет. Сотни, тысячи детей, счастливо живущие в своих семьях, рано или поздно рискуют проснуться в мире, который больше не наполнен яркими переливами легкой дымки из их нежного возраста. Взросление застанет их рано или поздно.
Кто такие дети? Чистые и непосредственные, слабые и невероятно искренние. Они местами наивны и беззащитны, но в то же самое время видят саму суть, не приукрашивая ее вычурными суждениями, честолюбием и тщеславием. Они не умеют заискивать перед другими. Как будто существа из другой вселенной со своими правилами и порядками, установленными самой природой.
Так кто же они такие? Цветы жизни? Счастье? Будущее? В них таится много секретов. Как говорил один известный человек: «Каждый ребенок — художник. Трудность в том, чтобы остаться художником, выйдя из детского возраста». У них свой мир, который они раскрашивают в цвета своих эмоций: счастья, радости, иногда печали, волнения. Ярко и неповторимо, что недоступно тем, кто переступил порог «взросления». Нет, не возраста. Ребенком можно остаться и в старости. Но можно потерять в себе того внутреннего художника в моменты, когда обстоятельства сильнее нас. И найти его снова — задача практически невыполнимая.
Сасори всегда был самым обычным ребенком. Да, немного чрезмерным в своей стеснительности и замкнутости, но в остальном вполне себе обыкновенным неизбалованным мальчиком. Он умел мечтать, глядя на звезды и раскачивающиеся ветви плакучей ивы во дворе их родительского дома. Он радовался, когда пару раз в месяц после изнурительного рабочего дня мама доставала из своей строгой сумки небольшой пакетик леденцов из кондитерской лавочки напротив ее офиса, где постоянно скапливалась толпа любителей сладкого. Он обожал, когда отец в свои редкие выходные запускал его в небольшую мастерскую, до потолка заваленную холстами, банками с краской, начатыми и уже завершенными работами. Там всегда пахло пылью и ацетоном, и от этого не спасало даже настежь распахнутое окно, открывающее вид на старую иву, убаюкивающе покачивающую своими ветвями в такт переменному ветру.
Сасори обожал эту комнату. Немного тесную, пыльную и промозглую, но такую уютную, что он мог сидеть в ней часами, пока отец работал над очередным заказом. Еще будучи совсем маленьким он хотел, чтобы кисть в его пальцах совершала такие же уверенные мазки по податливому холсту, открывая на всеобщее обозрение извилины настоящего мира, который мог увидеть только он один.
Стать художником всегда было его заветной мечтой. Потому что он был счастливым ребенком.
Как и его отец. Всегда спокойный, сдержанный мужчина с закравшейся в рыжих прядях редкой сединой и непередаваемой искрой во взгляде. Сын взял практически все от него, начиная от внешности и заканчивая всеми стремлениями. Он учил его с тех самых пор, как Сасори смог самостоятельно держать кисть в своих еще непослушных детских пальцах. Как правильно определять пропорции. Как формировать силуэты. Как расставлять блики и тени.
Маленький Сасори был очень талантлив. В свои невеликие годы он горел идеей творчества, всей душой влюбленный в яркость красок и легкость мазков кисти на холсте. Учеба проходила с упоением, с отдачей всего себя, и вот уже он помогает отцу в его работе, млея от легкой смешинки в его глазах и теплой шершавой ладони на плече. А вечерами к ним заглядывала немного уставшая мать, приносившая на подносе несколько чашек горячего шоколада, нежно целуя обоих. Крохотная комната, которая по вечерам разрасталась до целой вселенной в детских глазах.
Что нужно ребенку для счастья? На самом деле не так уж и много. Тепло близких и их поддержка, а остальное всегда приходит следом. Жаль только что иногда судьба делает жестокие осечки, выбивая своих подопечных из их жизненных луз.
Длинным зимним вечером, когда Сасори, которому только совсем недавно исполнилось 14, спокойно водил карандашом в небольшом карманном блокноте, а бабушка Чие, пару лет назад перебравшаяся к ним, копошилась на кухне, коридор наполнился протяжными трелями телефонного звонка. Долгие и надменные, они забивались во все углы дома, дотягиваясь до всего, что можно было найти. Потом негромкий ответ бабушки и тишина.
За окном медленно кружились снежинки, пушистые и частые, белеющие на фоне темно-серого неба, закрывающие от внимательных глаз вид на чужие дома и деревья. Они опускались на верхушки огромных сугробов, прячущих под своим искристым покрывалом грязную влажность земли. Голая ива, замерзшая, одичалая, выглядела двумерной. Ее ветви застыли в немой обездвиженности, свисая как грязные пакли с головы у бездомного. Сасори смотрел на нее и не мог увидеть ничего из того, что видел раньше: ни могучей силы, ни уверенности. Только старое дерево, уставшее и вымученное, так сильно в своем зимнем сне напоминающее мертвое.
Мертвое.
Телефонный звонок, который полчаса назад прервал их спокойствие, был из разряда тех, которые боится услышать каждый человек. Седой ужас, застрявший комом в небольшой коридоре, закрался в юношескую голову, оставляя следы из густой паутины между ребер, пробираясь все ближе и ближе к сердцу.
Впервые за долгие годы в городе выпало столько снега. Снега, который всегда становился льдом, защищаясь от ног беспечных прохожих и колес их не менее беспечных автомобилей. Холод делал свое дело, сковывая влажную землю в свои стальные оковы и взрываясь алым румянцем на щеках. Остро и жгуче, заставляя жмуриться, покрывая ресницы слоем первого инея.
А родители… Мать и отец, ехавшие в небольшой машине, больше никогда не вернутся домой. Лед забрал их, навсегда пряча за своим снежным покрывалом от карих глаз.
В один момент жизнь резко остановилась, как поломанный неумелой рукой волчок, открывая глубокие раны в сердце подростка, которому пришлось взвалить на свои пока еще угловатые и слабые плечи целый новый мир. Мир, жестокий в своей правдивости и беспринципности, безжалостный и неукротимый. Ответственность, которой ранее он не знал. Порядки, которые до этого дня его не касались. И не было поддержки ни от кого, даже от старой бабушки, строгой и неулыбчивой, которая не слишком разделяла увлечения своего сына и уж тем более не давала крыльям внука распахнуться во всю длину. После ухода близких, израненные и поникшие, они были будто разделены огромной стеклянной стеной, которая не давала им соприкоснуться, протянуть руку помощи друг другу. Каждый из них жил так, как умел, пряча свои переживания за непроглядным куполом безразличия.
Бабушка постоянно пропадала на работе, которую даже в силу своего значительного возраста оставлять отказывалась. Она справлялась с горем так, как умела, поэтому внук не винил ее за внезапную холодность. Еще такой неумелый Сасори оставался один наедине со своим одиночеством, рассеянно глядя перед собой и не видя абсолютно ничего. Никаких красок. Мир в один момент стал черно-белым, словно кто-то случайно забыл заправить картридж на цветном принтере, отправив тонну художественных иллюстраций в печать. Как будто кто-то перекрыл кислород и теперь с увлечением наблюдал, как он задыхался на полу в чертовой мастерской, забитой доверху так и незавершенными работами отца, все так же воняющей пылью и ацетоном, но ставшей необычайно тихой. Пустой. Мертвой.
Теперь кисти дрожали в его пальцах так, как будто он держал их впервые. Страх перед неведомым накатывал волнами, выбивая почву из-под ног. Он совсем не чувствовал той свободы, которая наполняла его всегда. Зацикленный на себе, замкнувшийся, уставший — ему пришлось повзрослеть так рано и так внезапно, что в какой-то момент он перестал понимать, что живет. Минувшие дни, которые он проводил в счастливом неведении о жестокости бытия, казались такими далекими и ненастоящими, словно их никогда и не существовало. И только длинные ветви облысевшей ивы продолжали едва заметно раскачиваться на ветру, напоминая о том, что мир, в котором он живет, — это не статичная картинка.
Ему пришлось повзрослеть, как бы сильно он тому ни противился. Учеба, подработка, помощь по дому. Он пытался сделать все, чтобы жизнь вернулась в прежнее русло, но выходило, честно говоря, ужасно криво и неумело. Поначалу он пытался продавать свои работы, которые рисовал свободными вечерами, но совсем скоро понял, что что-то в тот день, когда в их доме вечернюю тишину разорвал протяжный телефонный звонок из больницы, в нем с громким хлопком умерло, оставив после себя сосущую пустоту там, где должно было быть сердце. Он больше не мог писать картины. Он больше не хотел открывать свои мысли людям. Он не чувствовал в себе сил на то, чтобы вновь увидеть все краски окружающего мира. От того веселого мальчишки, скромного и взволнованного, талантливого до безобразия, остался только пустой панцирь, который не мог выжать из себя и капли искусства.
Заветная комната была заперта на ключ, заброшенный на высокий шкаф в его спальне. За старой деревянной дверью, заляпанной краской, он спрятал все, что напоминало ему о его прошлой жизни: холсты, краски, бумагу, кисти и частичку себя. Решительный поворот ключа в замке, и вот он уже совершенно новый человек. Чистый лист. Без прошлого и с сомнительным будущим.
Время шло, раны затягивались, оставаясь саднящими шрамами на слабой юношеской душе.
По указанию бабушки он поступил в университет. Что-то связанное с экономикой, хотя поначалу он не слишком-то вдавался в подробности. Учился на отлично, да и он всегда был смышленым парнем. Родительской надеждой. Нравилось ли ему? Определенно нет. Жизнь текла вяло и скучно. Люди вокруг сменялись так же быстро, как утекали дни. Рядом с ним всегда было пустое место, которое не рисковал занять ни один нерадивый студент, ни одна красивая девушка. Он видел их, но между ними словно была все та же стена, разделявшая его с его бабушкой. Порой ему начинало казаться, что это просто стеклянный куб, в котором он оказался и вот уже много лет не мог найти заветную дверь к свободе. Словно два мира: обычный, где жизнь продолжала течь своим чередом, и его, в котором не было ничего, кроме безмерного одиночества, смущения и стеснения перед окружающими.
Потом не стало и бабушки, а его большой дом совсем опустел, заполняясь звуками нарастающей тишины. Скрип старых половиц, тиканье настенных часов, редкие удары холодных капель, разрывающихся о металлическую поверхность раковины. Лежа долгими бессонными ночами в своей постели, он подолгу не мог уснуть, рассматривая извилистую трещину в потолке, которая в детстве напоминала ему изогнутую молнию, брошенную богом грома. Раньше он мог видеть намного больше: придумывать миры, выискивать скрытые силуэты, создавать что-то новое. За каждым углом таилось что-то неведомое и невероятное. Сейчас же в трещине он видел лишь трещину. Скучно.
Все было слишком скучно. Статично.
Поиск работы увенчался успехом довольно быстро. Крупная организация, несгибаемая машина по штамповке дохода своих владельцев нуждалась в еще одном специалисте. Платили хорошо, а остальное было совсем не важно.
Кто же мог представить, что эта случайная удача так сильно изменит его жизнь.
Длинный коридор с множеством ответвлений немного пугал своей неопределенностью. Толпы людей, спешащих, шумящих и одинаковых окружали его, унося вперед в ближайшую неизвестность. Он шел, силясь понять, куда же ему нужно двигаться, но то и дело заходил в тупик, путаясь в странной нумерации кабинетов. Словно какой-то нерадивый сотрудник решил подшутить и раскидал все возможные номера в абсолютно несопоставимом порядке без каких-либо ориентиров и правил.
Когда отчаяние и злость начали скапливаться шевелящимся комом в горле, на его плечо вдруг опустилась ладонь, такая легкая и невесомая, что он даже не сразу смог ощутить ее давление на своем теле. За все то время, какое он провел затворником внутри себя самого, Сасори совершенно отвык даже от такого простого телесного контакта с другими людьми. Как пес, загнанный в угол, скулящий и напуганный людьми.
Рядом стояла она. Девушка в темно-бордовом строгом платье и с непослушной прядью розовых волос, выбившейся из аккуратной прически и спадающей на довольно широкий лоб. Она стояла, а ее губы растянулись в едва заметной улыбке, которая на какую-то секунду приковала к себе его взгляд. Стройная, хрупкая и какая-то неземная.
— Вы выглядите так, словно вам нужна помощь.
Всего секунда, и он пришел в себя настолько, чтобы выдавить из себя сдавленное:
— Да. Я ищу 35 кабинет. — А после немного сконфуженно почесал затылок, зарывая пальцы в отросшие рыжие пряди.
Она всплеснула руками и переступила с ноги на ногу.
— Идемте, я покажу, я как раз работаю там.
Большой кабинет был битком забит людьми — мужчины и женщины с одинаково напряженными лицами. Легкий гам из едва различимых слов и мерного стука по клавиатуре быстро заполнил его голову, немного успокаивая и давая понять, что никому здесь нет до него дела. Она сидела напротив всего в нескольких метрах от него, и розовая макушка постоянно маячила перед взглядом, который то и дело соскальзывал выше монитора, останавливаясь на ее сосредоточенном лице. Она была… необычной. Звонко и громко смеялась, широко улыбалась, несдержанно махала руками и словно светилась изнутри. Эмоциональная, живая, прекрасная. Иногда он ловил себя на мысли, что не может оторвать взгляд от ее точеного профиля, когда она стояла, живо обсуждая с коллегой какой-то проект, или когда проходила мимо, звонко стуча каблуками. Настолько волшебная, что на какие-то мгновения в ней, как в первом цветке сирени весной, начинали пробиваться забытые им яркие краски.
Ее звали Харуно Сакура. Весеннее имя для такой же весенней девушки, какой она и являлась. Она тоже работала тут совсем недавно, но та пропасть, которая существовала между ними, была заметна невооруженным глазом: открытая и искренняя, она знала, что нужно людям вокруг нее. Она нравилась. Она не была обычной, отштампованной, скучной. Нет, совсем нет.
Жаль только что та стеклянная стена вокруг него никуда не делась, и он был настолько зажат, так сдержан, что не мог позволить себе и слова выдавить в ее присутствии. Пытался, но не мог пробиться сквозь преграду своей личной темницы. Только мечты, только желания и сосущее чувство внутри от обострившегося одинокого голода дыры в груди. Что бы он мог ей дать? Что бы он смог дать себе? Только разочарование.
— Ты всегда сидишь тут один. Знаешь, в обед люди обычно выходят, чтобы немного передохнуть. — Однажды он услышал за спиной голос и едва не сшиб со стола чашку с уже остывшим кофе, который заварил себе еще утром. Она стояла рядом и задумчиво смотрела ему в монитор. Распущенные волосы аккуратными волнами ниспадали на узкие плечи, едва касаясь кончиками выступающих ключиц. Его носа коснулся приятный аромат ее парфюма, который в одночасье вскружил его голову.
— Я работаю. Слишком много в чем еще нужно успеть разобраться.
— Брось, от небольшого перерыва ничего не случится, — улыбнулась она и после предложила ему выпить кофе.
Пока они, расположившись в кофейне, сидели рядом и пили горячий, но слишком приторный кофе из автомата, он вдруг осознал, какие красивые у нее глаза. Изумрудные, обрамленные пушистыми ресницами, которые бросали на немного бледные щеки теплые тени. Они притягивали тем, что в них постоянно искрились эмоции, которые она никак не могла, а может даже и не пыталась скрыть. Светлая кожа без изъянов. Тонкие пальцы с прекрасным маникюром. Она была куклой, идеальной фарфоровой куклой, каких обычно ставят в застекленный шкаф, всю жизнь сдувая с них пылинки, наслаждаясь их красотой. И она улыбалась ему, как делала только мама когда-то давно, в другой жизни. Тепло и радушно, словно приглашая зайти в ее мир хотя бы на минуту, прикоснуться к теплому воздуху, вспомнить, как это — жить.
Одной ей известно, что такого она увидела в этом одиноком и зажатом парне, который ежедневно старался стать как можно незаметнее за своим рабочим столом, но место рядом с ним все реже оставалось пустым. Она часто болтала, заливаясь заразительным смехом, вызывая на его губах снисходительную улыбку. Сам он говорил мало, предпочитая создавать имидж загадочного незнакомца. Она, сама того не замечая, окружила его аурой спокойствия и благоговейного трепета, каждый раз накрывающей Сасори в ее присутствии. Запоминающаяся, пылающая, игристая как молодое вино — она была такой ослепительной, что в ее присутствии он порой забывал, как дышать. Это было что-то новое для него, необъяснимое.
Но был у нее один маленький талант. В дни, когда ему было особенно тяжело, а мрачные мысли наваливались неподъемным бременем на ставшие за эти годы немного более мужественными плечи, она возникала словно из ниоткуда, заваливая его странными рассказами, едва ощутимо касаясь теплой шершавой ладони. И она улыбалась всегда, успокаивая его саднящую душу. Какая-то женская магия или просто интуиция — он не мог понять, как же она так точно чувствовала тот момент, когда он как никогда раньше начинал нуждаться в ее обществе.
День за днем. Все больше он прикипал к ней душой, наслаждаясь ее беспечными рассказами и звонким смехом. Было в ней что-то такое, что напоминало ему его в детстве. Она давно не была маленькой девочкой, но то, что наполняет каждого ребенка, било из нее фонтаном: радость, стремления, беззаботность. Невообразимая и манящая, как будто навсегда застрявшая в нежном возрасте, дарящая окружающим свое небывало легкое настроение. Ребенок в теле красивой женщины. Та, которая видела намного больше него самого и стремилась вытряхнуть из его сжатого кокона то, что было давно спрятано за толщей серой паутины.
Однажды он, сам того не замечая, начал быстро водить ручкой в тетради, прорисовывая длинные ресницы, пухлые губы и несколько небольших родинок на шее. Она выходила немного неказистая и расплывчатая, но руки художника помнили то, что он давно отставил на самые задворки своей жизни. Линия за линией, штрих за штрихом. Она улыбалась ему с линованного листа, выведенная синими чернилами и даже такая, с едва заметной клеткой листа, была удивительной. Но неживой. Не хватало в рисунке чего-то особенного.
И вдруг с легким хлопком в нем загорелась маленькая искра. Где-то совсем глубоко под толщей печали и безразличия к окружающим. Она то затухала, то загоралась с новой силой, с каждым разом становясь все ярче и крепче, пока не заполнила своим сиянием всю его голову. Слабая и беззащитная, но невообразимо яркая, будоражащая кровь и путающая мысли, заставляя их нестись галопом так быстро, что он не успевал ловить новые образы. И руки чесались от желания снова почувствовать кончиками пальцев ровную поверхность холста, испачкаться в краске, вытереть взмокший от усердия лоб тыльной стороной ладони. И улыбаться широко и искренне, как когда-то давным-давно, в той жизни, которая была словно не с ним. Но была. И он помнил то прекрасное чувство, которое звалось вдохновением. И она вернула его ему. Напомнила, что значит быть художником. Выломала дверь в чулане его души, в котором он все эти годы вполне успешно прятал себя настоящего — ребенка, который умел радоваться мелочам и пытался дотянуться маленькой ладошкой до сияющих звезд из окна отцовской мастерской.
Разрываемый на части своими желаниями и стеснениями, он судорожно хватался за воздух в попытке дотянуться до ключа, который все время ускользал из его пальцев, оставлявших глубокие борозды в древнем слое пыли, успевшей осесть на верхушке шкафа. Как сугробы в ту далекую позабытую зиму. Его переполняло желание, которое он никак не мог контролировать. Да и не хотел, если быть честным. Изголодавшийся до эмоций, он судорожно открывал для себя все закрытые ранее двери, за которыми прятал чувства: нетерпение, радость, волнение, страсть — он вытащил на поверхность все, что истерично билось за закрытыми замками столько лет.
А потом он скидывал пыльные пологи, укрывающие от редких солнечных лучей старые отцовские работы, рьяно тер пол мокрой тряпкой, открывая глазу изогнутые деревянные узоры паркета. Из распахнутого окна в тесную мастерскую задувал легкий весенний ветер, словно провожающий яркое солнце, вновь вернувшееся в этот дом. И он словно снова стал тем маленьким мальчиком, который с нетерпением смотрел на него горящими глазами из начищенного зеркала на стене, которое он повесил парой секунд ранее.
А потом он рисовал. Долго, почти до самого утра, водя остро наточенным карандашом по идеально-белому листу бумаги, расставляя блики и тени, вырисовывая плавные изгибы ее улыбки, перенося ту девушку, которую он совершенно случайно сумел рассмотреть в ее душе. И когда над городом, сгоняя покрывало ночной мглы, поднималось заспанное солнце, он, измазанный в графитной крошке, уставший до безобразия, любовно всматривался в свою работу. Настоящую, яркую, первую.
Словно живую.
***
— Это ведь твоих рук дело?
Она стояла рядом, слишком близко, в прочем, как и всегда до этого дня, а непослушная прядь, вновь выбившаяся из аккуратной прически, мозолила внимательный взгляд.
— Не понимаю, о чем ты, — лениво ответил он, даже не отрывая меланхоличного взгляда от экрана монитора. Под глазами залегли глубокие синяки, но даже несмотря на это он выглядел слишком довольным. Подозрительно довольным.
— Портрет. Ты ведь его нарисовал, правда? — Она немного закусила нижнюю губу, помявшись и нервно сцепив пальцы. Волнение прорывалось из нее волнами, накатывая и на него, заставляя напряженно прислушиваться к ее неровному дыханию и с замиранием искать ответы в ее взгляде. — Скажи, что это был ты. Пожалуйста.
Такая робкая и смущенная — он видел такую ее впервые. И ему нравилось. Она вдохновляла.
— Все настолько очевидно? Где я прокололся?
И только тихий смех был ему ответом.
— Скажи мне, Сасори, все художники такие одинокие?
Он немного задумался, выдавая ленивый ответ:
— Ну, большинство из нас.
— Ты не будешь против, если я это немного исправлю?
***
Высоко в небе над городом взрывались яркие фейерверки. Красные, синие, зеленые — они застилали черноту ночного города своими яркими плащами, сопровождаемые громкими взрывами маленьких снарядов. Золотые искры опускались на город стремительно, словно вот-вот должны были упасть на головы радостной толпы, растворяясь всего в нескольких метрах над их лицами. Вокруг бегали дети, размахивающие карнавальными масками и яблоками в карамели, радостно кричащие и восторженно смотрящие по сторонам.
Сейчас он чувствовал себя одним из них. Он был готов бежать, прорываться сквозь многоликую толпу и кричать о том, что он наконец-таки чувствует себя счастливым. Счастливым и беззаботным, как маленький мальчик, получивший на рождество желанный подарок. Улыбчивым и свободным от всей волокиты, однажды тяжким грузом свалившейся на него. И он уверенно сжимал хрупкую ладонь, нежную и мягкую, которая так же сильно и уверенно сжимала его. И перед ними был целый мир, блестящий и пестрящий разноцветными масками, играющий громкой музыкой и взрывающийся букетами светящихся искр.
Она широко улыбалась и накручивала на палец бледно-розовую прядь, а в ее глазах отражался целый мир, доступный теперь только им двоим. И он смотрел на нее так, словно она была для него этим самым миром. А после лишь решился на один короткий поцелуй, который передал ей его мысли. Все до единой. О том, как сильно он нуждался в ее детской непосредственности и искренности, в тепле ее рук и нежности, в свободе от окружающих и привязанности к нему одному. И он хотел сжимать ее руку в своей столько, сколько это будет возможно, отвоевывая у судьбы лишние секунды ее общества.
— С ума сойти. У меня свидание с художником, — громко крикнула она, пробиваясь своим голосом сквозь шум толпы, и засмеялась, пряча в своем смехе звон сотни серебряных колокольчиков. — Кто бы мог подумать, что творческие люди такие притягательные. — Она задумчиво закусила губу и погрузилась в какие-то свои глубокие мысли.
А потом совершенно внезапно произнесла:
— Может, как-нибудь нарисуешь меня как одну из тех французских девушек? — в ее голосе явственно звучали смешливые нотки.
— Я никогда не рис… что? — Сасори слишком резко запнулся, словно ударенный по голове осознанием происходящего. А после он лишь тихо хмыкнул и добавил: — Если позволишь, конечно.
Когда заканчивается детство? Сложный вопрос, который не имеет однозначного ответа. Оно может закончиться внезапно, когда ты меньше всего этого ожидаешь, сломленное тяготами повседневной действительности. Сегодня ты еще ребенок, умеющий радоваться мелочам, а завтра — мрачный взрослый, который не может отпустить свои страхи. А может случиться так, что оно не закончится никогда, сохранившись в душе человека весенними переливами и золотистыми искрами, наполняющими все до самых краев.
Кто такие дети? Существа из другой вселенной, сияющие беззаботной улыбкой, такой заразительной, что все окружающие поневоле становятся чуточку лучше, чем они есть. И неважно, сколько им лет: 5, 10, 40 или больше — дело ведь совсем не в возрасте!
Как говорил один известный человек: «Каждый ребенок — художник. Трудность в том, чтобы остаться художником, выйдя из детского возраста». У каждого из нас свой путь, наполненный разными событиями и тяготами, которые каждый несет на своих плечах самостоятельно. Кто-то справляется, а кто-то ломается, навсегда утрачивая способность быть творцом своей жизни, предпочитая плыть по течению. Дети видят намного больше взрослых, углубляясь в саму суть, открывая запрятанные в самые глубокие щели тайны. Взрослея, сложно ухватиться за эту непосредственность и искренность, царящую в детских сердцах, трудно не потерять себя за тяготами повседневности. И тот творец внутри нас засыпает беспробудным сном, прервать который безумно трудно.
Трудно, но не невозможно. 
