Жажда подчинения

Ты дёргаешься, и тебя снова вдавливают в пол лицом. Низ лица перепачкан в крови, ты чувствуешь её рыбный вкус на языке, оцарапанном зубами. В носу тоже кровь и дышать им невозможно, словно тот сломан, а рот саднит от горячего укуса, болит при попытке схватить им воздух, поэтому ты чувствуешь, как хлопают жаберные крышки на твоей шее. Недоразвитые, жёсткие и освобождённые от бинтов. Они пытаются схватить воздух, наполнить им твои лёгкие хоть немного, но ты всё равно чувствуешь, как силы стремительно покидают тебя. У тебя бы темнело в глазах, если бы их не закрывала искусственная чернота повязки. — Ч- Чу- Пинок в спину заставляет тебя удариться грудью об пол и снова застонать. За волосы грубо хватается чужая рука, и только после этого ты можешь вздохнуть: кровь больше не затекает в глотку, а капает на пол, срываясь с кончика носа и подбородка. — Какой же ты жалкий, — снисходительно хрипят у уха, и от воздуха твои ушные плавники трепещут. — Какой же ты жалкий, — повторяет низкий голос, потому что его обладатель хорошо знаком с тем, как дрожит твоё тело от возбуждения. Тебе плохо, больно и восхитительно жарко, спина и бока горят от ударов, плечи ломит до вывиха, а запястья сдавливает со всех сторон, и всё это перекрывает болезненное давление шва штанов на твою развернувшуюся выпуклость. Его слова хлёсткие, но неискренние. Он ненавидит тебя, а не жалеет, и всё, что он хочет с тобой сделать — это разбить тебя, раскатать по полу, превратить в ничто, удовлетворённое, но всё ещё жаждущее. Ты снова чувствуешь на себе его руки, сдавливающие наливающиеся кровью синяки, поднимающие твои руки всё выше, заламывающие их, тянущие за волосы до желания оставить в его пальцах свой скальп, и его дыхание на твоей спине, зубы терзают нежную кожу, прокусывая её до крови. — Мерзкий рыбный привкус, — сплёвывает он, рычит, снова отпуская твои волосы, и голова падает на пол, чтобы ты заработал ещё одну царапину на лбу. Голова хрустит, как ломающаяся скорлупа, ты кричишь, пока кровь не булькает в глотке, заставляя тебя захлебнуться и замолчать. Всё прекращается, и не чувствовать его — хуже, чем чувствовать везде и с такой яркой болью. Ты просишь его вернуться, уже сломленный и отпустивший себя, признающий: да, мне нужен только ты, нужен сейчас, вернись, дай мне то, что только ты можешь дать, возьми меня, присвой. Он ниже тебя по крови, но ощущение его власти перекрывает культурные наслоения. Посмеиваясь, насмешливо, низким глубоким голосом, он давит между ног, и ты хнычешь от облегчения, что он снова трогает тебя, и от боли от ощущения грубой ткани на раскрывшейся щели. Не томи меня, не дразни, ты тоже это хочешь — просишь ты, беззвучно, только облизывая солёную кровь с губ и дёргая бёдрами. Пальцы сжимают тебя через ткань костюма, ты слышишь треск и коротко думаешь, что ткань между бёдер настолько пропиталась смазкой, что испорчена безнадёжно. Пусть рвёт. Если подумать, ты должен сопротивляться. Если подумать, ты не должен подставляться троллю, который ниже тебя по крови, ты должен оттолкнуть его от себя ещё свободными ногами или дёрнуть головой так, чтобы рогами задеть его. Если подумать, ты должен желать его меж своих ног только в его раболепном поклонении тому, кто в социуме управляет им. Но ты не думаешь. Твои мысли выбиты последним ударом по голове, ты можешь только чувствовать, и все твои чувства — это нетерпение и злость, потому что он не даёт тебе нужного, даже когда оставляет тебя стоящим голыми коленями на полу, с оттянутыми назад смотанными вместе руками и очень, очень сильным, обжигающим возбуждением. — Чу-уя, — хрипишь ты, и тебе уже плевать, что тебя ведёт, как пьяного, и что его руки заставляют тебя прогнуться ещё больше, вытягивая из тебя так и не проявившийся стыд. Одна когтистая ладонь проезжается по спине, вплетается в волосы между рогов и вжимает тебя лицом в что-то мягкое, что-то из хлама твоего улья, наверное, и так ты знакомишься с разочарованием. Он не хочет видеть тебя. Его ненависть — не смешная шутка, это правда, жгущая тебя так же сильно, как и его дыхание на твоей пояснице, с которой скатилась дорогая рубашка. Как ты страдаешь от его ненависти к тебе, пока он не рядом, так ты упиваешься ей с той секунды, с которой он вдавливает тебя куда-либо своим телом. Она зажигает в тебе то, что не проявляется больше ни с кем, и твои привыкшие к чужим покорным поцелуям колени тянутся опустить тебя на пол от одного его взгляда. Как электричество по телу, как осознание: у него есть сила, чтобы управлять другими, подавляя их волю, и он даже не использует её на тебе, потому что для того, чтобы ты уже захотел чувствовать его рядом с собой, внутри себя, достаточно и нескольких неизменно грубых слов. Он молчит, но ты слышишь шорох ткани, но она не твоя, и от этого звука нетерпение разрывает тебя. Ты мечешься, ведёшь плечами, будто пытаясь разорвать вязь своих же бинтов на руках и притянуть его к себе, взмахиваешь бёдрами, плотнее прижимаешься лицом к ткани под головой и бесконечно просишь: — Пожалуйста, Чуя, Чуя, Чуя, пожалуйста... Ты без понятия, что помогает: твои мольбы или его собственное желание, но он сцепляет пальцы на бёдрах, прижимается к ним своими, и ты даже не собираешься противиться тому, как резко он проникает в тебя. Наоборот, ты готов просить ещё больше, не ждать, не останавливаться, греть тебя изнутри и снаружи, сжигая до тех пор, пока от тебя не останется одна пыль, по которой видно твою сущность: ничтожная и бесполезная до долгожданной смерти. Тело и так горячее, чем пурпур, нагретое от всех касаний, будто проходящимися по тебе клеймом: ладонью по пояснице, зубами на предплечье, выпуклостью между ног, где болит и хлюпает от того, что он не давал тебе так давно. Ты погибаешь от того, как тебе хорошо, и возносишься. Он не разменивается на нежности, его темп резкий и рваный, и из тебя уже нечего им выбивать, ты и так пуст, без мыслей и прочих желаний, ты — его, ты не принадлежишь себе, ты отдаёшь себя без остатка. Так нельзя для кого-то твоей крови и кого-то его крови, но ты, упивающийся в другое время своим положенем в иерархии, готов разрушать её и рвать акульими зубами за осознание неправильности вашей связи. Каждый, кто скажет тебе, что ты должен страдать за неё, будет прав, но никто из них не будет знать, как ты рад этим страданиям и как ты желаешь их каждую секунду, что только он касается тебя. Ты недостоин правильного кисмесиса. Нет никого, кто мог бы уважать тебя и признавать своим врагом, и это правильно: для всех ты самоуверенный и надменный, самодостаточный и сильный морально, и в эту маску на пустом лице не верит только один тролль. Он не желает видеть это лицо, потому что для него оно уродливо и фальшиво, он не подчиняется твоим холодным как глубины моря взглядам и каждый раз превращает твою натуру в аморфное и ненужное ничто. Ты зависим от этих грубых и тёплых по сравнению с твоей кожей рук, от хватки этих заострённых зубов, от сильного тренированного тела, которое может пресечь любое сопротивление и выбить его из тебя, от мощной выпуклости, дающей невероятное чувство заполненности. Входя в твою готовую для него одного щель, он переворачивает восхваляющий тебя таким положением секс в унизительный и болезненный акт — единственное, чего ты заслуживаешь. Перед ним у тебя нет масок, и только так ты становишься самим собой: отсутствием чего-либо благородного и прекрасного, просто лишним, пропащим, никчёмным, безнадобным, по-настоящему мёртвым, как хотел быть всегда. Он рычит тебе в загривок и налегает всем телом, он прижимает тебя к полу и заставляет твои колени разъехаться, он растягивает и заполняет тебя с диким упорством, почти обжигает изнутри. Вся кровь пульсирует внизу живота. Кажется, что, если он прекратит двигаться в тебе, твоя кровь остановится в сосудах и больше никогда не запустится, твой пульс исчезнет, и ты жаждешь испытать это хотя бы один раз, единственный и последний. Ты не можешь думать, только не так, но даже если бы ты мог, все мысли были бы только о нём. Удовольствие выламывает твои кости, напрягает твои мышцы все до единой; ты кончаешь, даже не дожидаясь, когда ведро холодным ободом стукнется о твои ноги, не чувствуя на твоей скручивающейся выпуклости пальцев, только от звука его голоса над ухом, рычащим грязные, пошлые вещи. Они просто описывают тебя и твоё тело, поэтому являются чистейшей правдой, как и все его слова, искренние и честные, и как то, чем никогда не была твоя речь. Он не собирается останавливаться и давать тебе отдых, продирается мощными толчками через твою эйфорию и возвышенную лёгкость, даже когда ты скулишь вместо жарких стонов и сжимаешься вокруг него вместо того, чтобы быть покорным. Он заполняет собой всё, до чего только может достать, и он заполняет настолько пустого тебя, так что ты любишь это сильнее, чем ненавидишь, но никогда об этом не говоришь. Кроме его имени при нём с твоих губ в принципе почти не срывается других слов. Пока ты хнычешь его, утыкаясь щекой в комок ткани под головой, и на каждый жалобный зов ты получаешь ответ: — Жалкий. — Грязный. — Ты только вмещаешь в себя мою ненависть. Так что, когда он сам, пользуясь податливостью твоего тела, доводит себя до разрядки и замолкает, ты замираешь в оглушительной тишине своего улья. Но слух возвращаешься, и ты слышишь самого себя, как ты всхлипываешь, чувствуя густую жидкость, стекающую вниз по бёдрам. Это ещё более унизительно, чем всё что он делал до этого: ты и правда только сосуд, инструмент для удовлетворения — но это сбивает твоё дыхание получше удара под дых или плотной хватки на горле. Твоё место здесь. В искусственной темноте повязки, в холоде прибрежного улья, в луже натёкшего генматериала, под его обжигающим взглядом, колющим иголками по лопаткам и вниз до ноющей поясницы. Взгляд пропадает, меняясь на уходящие в сторону шаги, и ты чувствуешь влагу на ткани, прилегающей к закрытым глазам. Он оставляет тебя связанным и незрячим, и тебе не хватает силы выбраться из пут на запястьях. Он возвращается через короткую, оглушительную в своём отчаянии паузу, чтобы тебя освободить. — Чу-я, — зовёшь ты его по слогам, впервые за это время глядя в его глаза. Жёлтые, сверкающие в полутьме, и в склере видна кобальтовая полоска. Отросшие волосы обрамляют сурово выточенное лицо и спускаются с широких плеч завитками, а ты не можешь насмотреться на это. Его глаза холодно мажут по твоему разбитому лицу, а ладони — влажным полотенцем по животу и бёдрам. Ты даже не представляешь, когда именно он перевернул тебя на спину, но ты чувствуешь, что больше не касаешься пурпурно-кобальтого беспорядка на полу коленями. — Не справишься сам, — глухо говорит он, а ты киваешь в ответ: да, помоги мне, не бросай, подари хоть кусочек своей грубой заботы. Рассуди, заслуживаю ли я её. — А ведь я забочусь о своих вещах. Вот, вот оно. Ты — его. Ты вещь и принадлежишь ему, самозабвенно и безличностно, и мысль об этом заставляет тебя коротко застонать. Его губы хранят в себе ухмылку кого-то довольного такой реакцией, а ты в ответ хочешь получить её отпечаток на своих перепачканных кровью губах. Но только с ним ты не имеешь права голоса. Странно, что это только заводит тебя, как и мысли о принадлежности и подчинении, но ты целиком и полностью странный и переломанный, так что тебе не обязательно много думать об этом. Ты так невозможно ненавидишь всю свою жизнь, что чувствовать, как кто-то ломает её вместо тебя, становится истинным блаженством. — Чу-я, — повторяешь ты, обводишь языком губы, слизывая рыбную кровь. — Убей меня, когда я перестану быть тебе нужен. Это первый раз, когда ты говоришь это вслух, но тысячный — когда думаешь. Удивление рождается в его глазах, его честном лице и единожды дрогнувших руках, а ты отвечаешь этому одной своей улыбкой. Не той, которую ты репетировал сотни-тысячи раз перед другими троллями, а той, которую может видеть только он один. — Да, — отвечает он, до невозможности искренний. — Ненавижу бесполезные, сломанные вещи. И он ненавидит тебя. Ты такой же сломанный и бесполезный. Всё правильно, и облегчение накрывает тебя с головой. Перед тем, как уйти, он царапает бинты на твоей шее ещё упорнее, открывая себе ещё больше серой кожи. Чуть ниже жаберных щелей — его укус, который клеймит тебя как кого-то, принадлежащего только ему. Двенадцать глубоких вмятин от острых зубов и пурпурный кровоподтёк вокруг; выглядит каждый раз одинаково болезненно и привлекательно. Этот вид въелся на сетчатке глаз откровенной картинкой. Он охватывает его зубами, обновляя, поднимается с тебя и уходит из улья безупречно чистым в поднятом с пола и вновь надетом развевающемся плаще. Он обязательно вернётся ещё раньше, чем сойдут следы от этого раза, и ещё раз прижмётся зубами к коже на шее и горячему синяку, ворвётся в твою ничтожную жизнь и окрасит её своим цветом. Ты остаёшься лежать на полу голым, не считая испачканной сбитой рубашки, продрогшим, плачущим и вымотанным до последней капли энергии в больном теле. И это тоже ощущается правильно.