***
1915, 1 октября Совершеннолетие. Для каждого оно разное. Для одних – долгожданная возможность вырваться из-под родительского крыла, ощутить свободу и проявить самостоятельность, для других – смутные представления о будущем и боязливые мысли совершить неверный шаг, направляясь к счастью всей жизни, а для третьих – ничего, просто день, просто число, просто очередной жизненный этап. И эти три группы существовали бы всегда, соблюдались бы везде, если бы не родственные души. Теперь каждый одержим и зациклен лишь на том, чтобы отыскать своего человека сквозь века, встретиться, влюбиться, прожить жизнь вместе, состариться и умереть в один день. Люди больше не ставят себе целей на жизнь, кроме как найти того, кого выбрала для них сама судьба. Помешаны, сошли с ума, обезумели, но ищут, ждут и верят. Джагхед не отрицал, но и не принимал до конца того факта, что когда-то и он будет тем, кого сейчас считает спятившим. Он не смирился, но знал, что это неизбежно, а отвергать – глупо. Он наблюдал за уже узнавшими год рождения своей родственной души друзьями; видел, как сильно это изменило их; замечал все их настороженные взгляды, брошенные на проходящих мимо незнакомцев, а именно, на чужие запястья, часто оголенные; и не мог упустить из вида погрустневшие взгляды, если год на руке был близким к реальности, в которой они существовали, но все равно не тем. И Джагхед боялся, что однажды его взгляд станет таким, что он сам станет таким. Но день его рождения приближался, день его восемнадцатого дня рождения, и мыслей о своей родственной душе в голове молодого человека становилось всё больше. Что, если ему придется ждать ее еще год? А если десять лет? А если целый век? Что он будет делать? Это случалось довольно редко, но такие «счастливчики» действительно существовали и до сих пор не встречали своих судеб. И, возможно, Джагхед опасался больше всего именно этого. Что он не найдет, будет жить вечно. Один. Как его отец. Без единой морщинки, без проседи среди чернильно-черных волос, без оглядки и без хороших воспоминаний. И всё потому, что попадались не те, встречались и говорили не те. А что, если она ждала его вечность? Что, если ей пришлось пройти через все эти трудности? Нет, Джагхед сразу принимает решение, что уж лучше бы он перенес все тяготы разлуки, освобождая свою родственную душу от ужасного бремени. Он понимал насколько это мучительно и изнуряюще жить в неведении, жить и не знать, где случится заветная встреча, когда ее ждать и случиться ли она вообще? А что, если они родились с совсем небольшой разницей в год или два? Слишком легко, да. Но это и не было редкостью. Будучи сыном известного в округе лидера преступной банды, вокруг которого постоянно вертелись различные сплетни, Джагхед был начеку и знал, что в последнее время всем аномально везет в плане родственных душ. Года на запястьях были близки к датам рождения обладателей этих запястий, родственные души иногда находились даже в одном городе. В это трудно поверить, и Джагхед даже не пытался, ссылаясь на маразм старых сплетниц, кажется, известных на весь Техас. Он просто пытался отвлечься и найти хотя бы кусочек пространства, где его мысли могли просто испариться и оставить его в покое. И этим самым пространством во время отсутствия отца дома (мексиканцы и Змеи нашли общий язык и теперь часто зависали в пабе мистера Джонса*) Джагхед мог назвать небольшой подвал их старого дома. Если выпадали такие возможности провести время в любимом месте, с любимыми книгами и без любимейшего отца, Джагхед не мог упустить их. Он запирался в небольшой комнате и упивался строчками любимых произведений, забывая про время, потребности, друзей и знакомых. И сейчас, в ночь перед своим совершеннолетием, сидя на скрипучем старом стуле в этом подвальчике, Джагхед думал о том, что не хотел просыпаться следующим утром. Не хотел видеть метку, не хотел быть помеченным судьбой. Он хотел быть свободным. Хотел бы жить обычной жизнью в свое время, в своем веке. Жить с той, которой улыбнется его сердце, а не с той, что ему скупо определит судьба. Он не хотел подстраиваться и менять себя. Он жаждал протеста, кровь его бурлила, но страх, который рос с каждой секундой все интенсивнее, заставлял дыхание сбиваться, а в глотке пересыхать. И, казалось, время шло с удвоенной скоростью. И, казалось, все его чувства стали ничем. Только страх. Страх одиночества. Страх перед бесконечностью. Одинокая вечность. Одинокий он. Дикая паника. Немая паника. Но Джагхед будто окаменел. А мысли, темные и мрачные, наливались свинцом и давили на сознание, взрывали здравый смысл, убивали изнутри. Одинокая вечность. Одинокий он.***
1915, 2 октября Джагхед проснется неожиданно. Резко подорвав голову со сложенных на пыльном столе рук. Морщась из-за спазмов в висках. Не сразу вспоминая, какой сегодня день и кто он. Но, когда все угрюмые мысли, что мучали его накануне, всплывают в памяти, паники нет. Нет ничего. Даже страха. Видимо, это и есть смирение. Покорность и безразличие. Сначала он решает не предпринимать ничего. Просто не узнавать. Не смотреть. И не показывать. Но это решение не окончательно и неустойчиво, любопытство и пробуждающийся страх сильнее, действуют сообща. — К чёрту, — шепчет сам себе Джагхед, отметая и отрекаясь от всего, что терзает его. Он резко и без сожаления срывает рукав своей старой поношенной рубашки, оголяя предплечье. Он не дышит. Дыхание сперло. Глаза зажмурены. Сердце слишком громкое, и он не слышит за его гулом беззвучности падения оторванной ткани. На лбу проступает испарина, увлажняя мелкие кудри на висках, всё же заставляя глубоко и часто задышать. Выхода нет. Выбора нет. Шансов нет. Стоит лишь открыть глаза. Джагхед не торопится. Следует непослушными пальцами по месту, где должна быть расположена метка, ища очертания заветного числа. Но ничего нет. Ни намека. Лишь гладкая кожа. Обман. Ну же. Глубокий вдох. Глаза открыты. Не смотрят. Давай. Касание. И вдребезги. 2000 Он пропал.