прекрати

Влажные волосы Ханны неровными завитками разваливаются на лопатках, кожа бледная, тонкая, сухая, ветер забирается сквозняком под рубашку с чужого плеча, открывает лебединую шею и узорные ключицы, сырое платье валяется на веранде; в конце лета холодно, Ханне наплевать — Ханна залазит в грязный пруд и тащит его за собой, с ней можно и ко дну. Кэссиди плохо помнит Ханну в детстве, разбитые колени и локти остаются вечным желанием исцарапать, Кэссиди нравилась кровь, Ханне — ощущение; спустя десять лет он превращается в безнадежно пропитое наследие семьи Мэрин, Ханна — лучшая половина, с какой стороны не посмотри, Кэссиди не спорит. Мать нависает над ним постоянным желанием найти работу и напоминанием, что ему двадцать, и это должно что-то значить, он работает в церкви, перетаскивает вещи под присмотром Вудроу, которая не скрывает, что единственная причина, по которой он все еще здесь — Джесси, против чьего слова никто не идет. Споры с Эшли (двадцать лет уже, все никак не получается назвать ее матерью) периодически доводят его до нервного страшного состояния, когда каждая мелочь может обратиться дракой, Ханна садится рядом с ним, кладет голову на колени и пальцами по волосам водит ласково, сестра его любит искренне, он ее — болезненно крепко; Ханну его безделье совсем не злит. По пятницам у Ханны шумно, Спенсер говорит что-то о неравном и нечестном разделе учительских симпатий, Эмили доедает чипсы, Ария неловко вздрагивает, сталкиваясь с равнодушным взглядом брата Ханны, щеки ее по цвету напоминают закатное малиновое небо около зеленоватой реки, где дети Эшли Мэрин проводят воскресенья, и он отворачивается, потому что не способен разглядеть кого-то за солнечным образом своей сестры. Кожа у Ханны теплая, мелкими каплями воды усеянная, он вытирает начинающийся дождь с внутренней стороны колена, сестра смеется и слабо хлопает его по руке, вынуждая улыбнуться в ответ. Знакомый силуэт появляется в дверях не вовремя, Кэссиди вырисовывает на молочной коже сестры имя, ей щекотно и тепло; Роман говорит про плохую погоду и надвигающуюся грозу, но он не замечает ничего — Годфри прибегает по первому зову и просто так, Кэссиди раздражает это до чертиков, милая-милая сестра принадлежит только ему. *** Кэссиди вытаскивает Ханну в клуб в субботу, сестра подкрашивает алым губы и поправляет платье, выгодно открывающее линию острых плеч и длинные ноги; он ревностно оглядывает откровенность ею выбранного и молчит — его сестра слишком идеальна, чтобы оставаться запертой в их удобном тесном мирке. Она неловко спотыкается, толпа душит разговорами на расстоянии нескольких сантиметров и пьяным дыханием, но сестра не теряется, доходит до барной стойки, цепляясь за руку брата, и заказывает что-то невероятно едкое и пьянящее. Плавными движениями, красивыми изгибами и выученной, в памяти оставшейся, красотой для него Ханна; чужие руки отогнать он может, но не взгляды — его сестра слишком своенравна, чтобы провести всю жизнь только с ним. Появление Романа оказывается своевременным, Кэссиди откровенно разглядывает сестру и говорит с миловидной девушкой в белой рубашке с узором, который он не может разглядеть, о невозможной сложной любви, у Ханны платье слетает чуть ниже, открывает кружево белья, помада выходит за границы, мимо губ и по чьим-то щекам; Роман натягивает на нее свою куртку, стирает помаду и просит не отставать — в огромное толпе легко затеряться, для Кэссиди слишком поздно, Кэссиди теряется в собственной сестре. В пьяных разговорах мало смысла, у него язык не поспевает, слова не обдумываются, алкоголь раскрывает особую честность, в которой Кэссиди и Ханна — триггер для Романа, он больную привязанность узнает сразу, вспоминает хрупкую Литу, появившуюся в его жизни и умершую за одно лето, на всю жизнь оставшуюся глубоко внутри; он неправильное в Кэссиди замечает в первый день знакомства, тяжело прятать ревностный взгляд, тяжело не вцепиться в чужую руку и просит остаться, не осознавая собственную безысходность. — Прекрати, — спокойным и холодным тоном, пытаясь достучаться, но ничего не остается, любовь к сестре выжигает остатки совести, превращает в душевнобольного, застрявшего на мечте, которой никогда не быть; у Романа четырехкамерное углями, он о Ханне заботится по-семейному, в этом больше от брато-сестринских отношений, чем в кровном родстве Кэссиди и Ханны — Эшли не ошибается, когда говорит, что он портит все. *** Рука не вздрагивает и не замирает, когда Роман приводит принятое решение в исполнение — у Ханны дрожат колени, кожа теряет краску, и на повторе одно и то же имя; Кэссиди совершает непозволимое в воскресенье, Ханна привычно залазит в ледяную, затянутую зеленой тиной, воду и кутается в рубашку брата. Когда знакомые с самого детства губы брата касаются ее в крепком поцелуе Ханна застывает, липкая отвратительная дрожь бьет по позвонкам, ей тошно — хочется выблевать чужую слюну изо рта и отодрать посиневшую от слишком грубого захвата кожу и бежать-бежать-бежать, пока не кончится дорога; произошедшее не списать на случайность, не найти объяснения, можно только запить виски, найденным в огромном доме Годфри, и спрятаться под толстым слоем одеяла, заранее наглотавшись не успокаивающего нервы, но вполне подходящего, чтобы промыть горло, зеленого чая. Кровь алым маревом растекается по полу их маленького домика в глуши, тесного мира для двоих, трещащего по швам; в таких связях всегда умирают, Роман стреляет точно — Кэссиди умирает за Ханну, на последних рваных вздохах он понимает, что все еще наивно по-детски хочет ее только себе — он забыл из этого вырасти.