Мы же не поэты

— Томыч, Влас, сегодня важный день! — Адам влетает в нашу общажную комнатушку как ошпаренный. Глаза горят, кудри встрепаны, губы так и норовят растянуться в улыбку. Растроганную, чуть недоверчивую, будто он боится спугнуть собственную радость или ожечься о наше с Власом равнодушие. «Да у тебя, ебантяй, каждый день, мать его, важный». Это у Власа на лице написано, когда он медленно поднимает взгляд от учебника. Полный скепсиса взгляд за стеклами прямоугольных очков. И хмыкает, тут же носом утыкаясь обратно в сопромат. — Ну, где же интерес, где вопросы? — Адам оттопыривает ладонью ухо, как бы прислушиваясь к несуществующим удивленным вздохам и жадным любопытным восклицаниям. Адам у нас творец. Поэт, гений, обожженный язык, непризнанный Гомер современности. Одухотворенный до самых печенок, вечно в облаках и среди стройной ритмики стихов и поэм. Даже внешность его несет в себе некоторый отпечаток романтики — буйные темные кудри, карие большие глаза, точеный нос и пухлые губы. Там, где Адам — вечный литературный салон, по его собственному выражению. На мой взгляд, так толпа хихикающих девчонок из соседней общаги педагогического и редкие серые мышки-технари тянут максимум на местный цирк. Влас этого, конечно, не понимает. Для него Адам живет в параллельной вселенной, существует по другим, отличным от наших, законам. На первом курсе, стоило только Власу при заезде втащить чемодан в нашу с ним спальню в общаге, все как-то сразу не задалось. Тогда я еще купался в лучах безраздельного внимания Адама, жившего этажом выше. У нас протекал тяжелый и бурный, до краев налитый страстями роман, завязавшийся с двух бутылок паршивого кагора и пары пьяных поцелуев в идиотских студенческих игрищах. Влас застал самый пик наших отношений, когда член Адама был у меня за щекой, его рука — в моих волосах, а мои трусы — на полпути от щиколоток до пола. Адам кончал долго и с чувством, не стесняясь обалдевшего Власа. Я сгорал от стыда, благо моя оттопыренная голая задница и хлюпающие во рту смазка и слюни наверняка не придавали картине приличия. А Влас просто постоял с пару мгновений на пороге. Потом хмыкнул — я уже позже понял, что тихие хмыки Власа порой несли в себе целую палитру эмоций, — и поставил чемодан у изголовья свободной кровати. — Твою ж налево, пацаны... На мою койку не залезать, — сказал Влас, уже выходя в коридор и тактично прикрывая за собой дверь. — Увижу — хуи поотрываю. Вот тогда между нами тремя и случилось это странное, необъяснимое нечто. Не товарищество, не дружба, не даже взаимная приязнь. Просто так повелось. Такому мы позволили с собой произойти. Мы с Власом все так и живем в одной спальне, учимся, жрем и спим. А Адам периодически врывается в наше размеренное существование ярким суетливым фейерверком, вытаскивает за уши наружу, заставляет участвовать в какой-то, мать ее, активной студенческой жизни, знакомит с людьми с других факультетов. Что он забыл в техническом вузе, я даже представить себе не могу. У меня вот на лбу, наверное, написано, что я будущий дипломированный сварщик. Тощий, рыжий и неуклюжий сварщик. Влас бредит сопроматом даже по ночам. Один раз я слышал, как он бормотал зазубренное накануне, подергивая ногой во сне и тихонько поскуливая. На следующий день, правда, он так презрительно и зло на меня взглянул, когда я стравил эту хохму при Адаме, что я чуть не ссыканул в новые джинсы. Влас хоть и ботан, а лишний раз предпочитает делать вид, что учеба дается ему играючи. Адаму же как-то дается с его бесконечными проебами и пьянками. Влас не любит чувствовать себя хуже. И самого Адама недолюбливает, хоть и терпит, хоть и со скрипом признает. — Знаешь, Фома, — сказал Влас в конце первого курса. Он единственный, кому никогда не резало слух мое имя. «Томкой», «Томой» и «Томычем», по крайней мере, он меня не назвал ни разу. — Этот ведь долго в пидорах ходить не будет. Я посмотрел на него так, будто не понял, о чем речь, а Влас только хмыкнул и молча отвернулся. Но я знал, что он прав. Знал еще до того, как Адам в одночасье перестал искать для нас пустые подсобки, искать встреч в спальне без Власа. До того, как он притащил первую девушку из вереницы всех его последующих «муз». Знал, а все равно позорно раскис, надрался дешевой водяры со старшекурсниками и приплелся в спальню далеко за полночь, разбудив Власа грохотом упавшей вешалки для верхней одежды. — Ты чего? — он подскочил с кровати, как и не спал. Взвинченный чуть ли не больше моего, напряженный. — Ты чего, Фома, ебанулся в край? Влас подошел ближе, сощурился подслеповато. Без очков, в растянутой белой футболке. Взъерошенный и непривычно не смахивающий на ботана. В любой другой момент меня бы поразило это наблюдение. Но тогда я лишь молча, глотая обиду и слезы, потряс башкой. В груди так сильно сдавило, что стало нечем дышать, и на мгновение, всего на одно, но его хватило с лихвой, я подумал, что умер. Или сейчас же умру. Стоило только представить улыбку Адама и понять, что он никогда ко мне не вернется. — Ты чего, Фома? — повторил Влас громче, едва не переходя на крик. — Ты чего, черт рыжий, убиваться по еврею нашему вздумал? Я же тебе сказал, дурачина... Власа я не дослушал, потому что перед глазами все поплыло, ноги сделались ватными, и меня вырвало на коврик у двери. Всю ночь я провел у толчка, давясь рвотными позывами и глухими слезами, не думая ни о чем, кроме бездонных карих глаз Адама и его заразительного звонкого смеха. А Влас сидел на пороге туалета, подпирая спиной сушилку для белья, молча смотрел на меня. И хмыкал. Как один только он умел — со значением, без лишних слов. На следующий день Адам примчался к нам в приподнятом настроении, пожал недоверчиво протянутую руку Власа, потрепал меня по волосам. Спросил: — Порядок, Томыч? Ты не в обиде? И я спокойно соврал, что да, я в порядке, я не в обиде. Сколько потом девушек сменилось у Адама, сколько их прошло мимо, задержалось ненадолго и кануло в небытие. И с каждым новым лицом, с каждым новым именем, с каждым новым «моя муза, ребята, знакомьтесь» боль, эта гулкая пустота под сердцем, напоминала о себе, но постепенно тускнела. Жглась, скотина, почти догоревшим фитильком, но давала все меньше света. Убивался я, конечно, долго. Так долго, что даже хмыков Власа не хватило, чтобы выразить всю степень его непонимания. И, как позже оказалось, обиды. — Ну что в нем такого-то, Фом? — спросил Влас устало, когда мы валялись, разморенные солнцепеком и сдвоенной парой физкультуры, на полу нашей спальни. Прохладнее, чем на кроватях, но жестко для задохликов вроде меня, так что пришлось запихнуть под лопатки аж две Власовы куртки. — Он... — начал я с запалом и тут же понял — мне нечего сказать. Я столько всего передумал об Адаме, а сказать оказалось толком нечего. — Он... творческий. Он поэт. — Поэт, — фыркнул Влас. — И что с того? Снял очки и положил себе на грудь, уставившись в потолок. Я повернул голову и заметил, пожалуй впервые, что глаза у Власа голубые, но темные-темные. — Он написал мне письмо, — отозвался я упрямо, лишь бы не умалять своего чувства, не признаваться со стыдом, что больше всего в ситуации с Адамом мне не нравилось быть брошенным. Не нравилось быть оставленным позади. — Знаешь, какое? — Какое? — язва в голосе Власа так и сочилась. Я потянулся рукой под свою кровать, вынул коробку и откинул запылившуюся крышку, нашарив внутри скомканную записку. — Вот. Влас надел очки снова, вырвав почти со злостью записку из моей руки. Он не читал вслух, но я помнил наизусть. «Как называется это чувство, когда ты наблюдаешь приятное сердцу нечто и боишься? Нарушить момент нечаянным вмешательством мысли, отвлечься, увидеть лишнее и упустить тот щемящий грудную клетку восторг, который не подделать, не повторить. Я испытываю это чувство, когда вижу лес в предрассветной дымке тумана, окраины города в свете закатного солнца. Когда вижу тебя». — Не обижайся, — сказал Влас тихо. — Но какой же из него поэт? — Дурак! — смутился я. — Это же письмо... Это не стихи. — Проза? — Влас усмехнулся невыразительно. Долго на меня посмотрел, а потом произнес еще тише, еще грустнее. — Не обижайся, Фом, но он это всем писал... Всем музам. Мне казалось, больнее стать не может. Но стало. Я отвернулся, пряча накатившие на глаза слезы. На груди, как грузом придавило, вновь стало тяжко, но я с легким уколом удивления понял, что это не тоска по Адаму. Это обида на то, что со мной поступили нечестно. Такое ощущение, наверное, возникает, когда тебя обсчитывают на рынке, но не когда тебя бросает любимый человек. — Фом, — позвал Влас, пихнув меня слабо сжатым кулаком в плечо. — Да чё ты? Это же тупо записка. Я... тоже так могу. — Можешь? — вздохнул я, чуть успокоившись, велев боли в грудной клетке утихнуть нахрен, сгинуть подальше хотя бы сейчас, пока мы лежали на полу и наслаждались прохладной тенью. Улыбнулся даже, сморгнув слезы. — Что ж ты напишешь? Признание в любви сопромату? — К сварочной дуге, — огрызнулся Влас, пихнув меня ощутимее. Помолчал немного и выдал. — Да мысли свои. Честные. Прям как есть. — Ну-ну, — вздохнул я, поднявшись, чтобы найти нам бутыль с минералкой. Я тогда посмеялся, не воспринял всерьез. Но странный неловкий взгляд Власа в свою сторону заметил. А пару дней спустя я обнаружил в своем рюкзаке записку, когда полез за пеналом. Прочитал ее раза три и так и сидел на паре, ни черта не понимая, с горящими щеками и дико колотящимся сердцем. «Как назвать это чувство, когда всю ночь смотрел, как любимый человек плачет? Когда должен был врезать на следующий день мудаку, который его обидел, но вместо этого пожал ему руку? Как назвать это чувство, когда вообще позволил себе втрескаться в рыжего Фомку со сварки? Я не знаю, я ж не поэт». Я нашел Власа после той же пары, оттащил за рукав в туалет, припер к двери последней кабинки. Толкнул его, сжимая дрожащей рукой записку, все еще не в силах собраться, успокоить рой мыслей в голове. — Поиздеваться решил, да? — выпалил я испуганно и зло. И вновь накатила паника. Ебаная паранойя единожды брошенного человека, который до одури боится показать, что к кому-то привязан, кому-то симпатизирует. — Потыкать мне в лицо тем, какой я жалкий, да? Влас смотрел на меня молча и спокойно, а во мне все затрепетало, взбудоражилось — а что, если это правда? Что я ему скажу? — Да нет, — он поправил очки, съехавшие по переносице, и я заметил, что рука у него задрожала. Крупно, будто его схватил нервак перед экзаменом или заколотил жуткий озноб. И губы так неуверенно для обычной манеры Власа сложились в кривую ухмылку. — Фом, я же сказал, я тоже могу письма писать. Только честные. И только тебе одному. Руки у меня опустились, в голове не осталось ни единой нормальной мысли. — А как же, — спросил я глухо, — ...сварочная дуга? — Фом, — Влас поморщился, отстранился от двери кабинки. — Не только поэты и «интересные личности» чувствовать могут, ясно?.. Ты же как-то чувствуешь. — А я интересная личность, — брякнул на автомате. — Бесспорно, — Влас издал нервный смешок и сделал шаг в сторону выхода, но я поймал его за рукав. Боясь упустить момент. — И ты тоже, — добавил я уверенно, прокашлявшись, чтобы избавиться от кома в горле. Сделал паузу, дав нам вдоволь наслушаться шелеста подтекающего крана. — И ты тоже, короче, — я растерялся, не сумев сформулировать ничего внятного. — Не знаю, что-то не получилось красиво сказать... Влас улыбнулся мне так тепло, что у меня впервые за долгое время стало удивительно спокойно на душе. И я понял — он не заставит меня решать. Не заставит цепляться за него, лишь бы не упустить. Не заставит испытывать перманентный жгучий страх. Он позволит мне жить и дышать свободно. — Так мы ж не поэты, — пожал плечами Влас, а я рассмеялся. И теперь, несколько месяцев спустя, когда я вспоминаю об этом дне и нашем первом неловком движении навстречу друг другу, все остальные дни кажутся так себе. Куда там Адамовым, «важным». — Ну, чего молчим? — дуется Адам и машет ладонью у моего лица. — Чего завис, Томыч? — Да так. Задумался, спать хочу... — тяну, с трудом отвлекаясь от воспоминаний. — Ночь выдалась долгой. Влас смотрит на меня поверх учебника, улыбаясь краем губ. В самом деле, высыпался я лучше, когда Влас занимался не мной, а сопроматом. Но кто же будет жаловаться? — Отставить сон! — заявляет Адам, пинком отшвыривая пустую банку из-под пепси. — Сегодня важный день! Мы идем клеить цыпочек из соседнего корпуса... Кто со мной? Влас со вздохом поднимается, откладывая учебник. Берет нашего блудного поэта под локоть и ведет его, осоловело озирающегося, не понимающего ничего, к двери. Адам пытается поймать мой взгляд, но я смотрю не на него. Только на того, которого так долго не замечал. И улыбаюсь счастливо. — Черт с тобой, — отвечает ласково Влас и настойчиво подталкивает Адама к порогу. — Прости, раньше бы тебе сказать, да тебя не было видно давно в общаге... Сослужи службу... Сюда больше не шастай. Не знаю как у вас, творческих, а у нас тут с Фомкой любовь, сечешь?