одуванчики под луной

      — Пробки от сливочного пива?.. — Гермиона заговаривает без приветствий и прячет саркастический скепсис за ноткой интереса, ода­ривая Лав­гуд, от­ло­жив­шую учеб­ник по би­оло­гии, бес­цвет­ной ух­мылкой. Луна поднимает белёсые ресницы, смотрит изучающе выцветшими глазами: ни глянца безумия, ни боязни перед заучкой-Грейнджер-не-знающей-о-личном-мнении.       — Оберёг от нарглов, — Луна отвечает лаконично, своим потусторонним голосом, перебирая тонкими пальцами тетрадку, и переводит взгляд на хихикающих однокурсниц, отгородивших от неё выход из библиотеки.       Гермиона делает ненавязчивый шаг к Луне, отмечает напускное равнодушие и закладывает ладони за спину, оперевшись бедром о стол Лавгуд. Для неё ответ неудовлетворителен — мало почвы для искромётных замечаний, собеседники с пустыми фразами заставляли чувствовать себя дрянью. Ей необходимо выплюнуть злость на собственника Рона, на его показушный поцелуй перед глазами всего факультета, почувствовать облегчение, обдав накопившейся желчью первого несчастного. Грейнджер негромко хмыкает, тянет уже неприкрыто едкие слова, пусть их до чёртиков мало, не как обыденные дебаты:       — Нарглы? Очередные волшебные существа из журнала «Придира» без строчки доказательств их существования?       Лавгуд сжала краешек помятой тетрадки чуть сильнее, вскинулась на неё без лишних эмоций, с прямым взглядом и скрипнув отодвинутым стулом. Грейнджер отвечала насмешкой каждым рецептором своего тела; кривила цинично уголок рта; искала в себе первопричину всей накипевшей злобы на чудачку, и почему, зайдя в библиотеку, выбрала именно безмолвную Луну. Девчонку-чудачку, которая чем-то зацепила раздражённую рационалистку. Гермиона не понимала себя, но понимала, что ждать, заставляя выдох трепыхаться в глотке, ждать её яростного блеска в глазах до нелепости неправильно. Так и быть не может, чтоб Гермиона Грейнджер уделяла своё бесценное внимание подначкам, как по стереотипам влюблённый мальчишка. Она терпеть не могла неправильность, выплёвывала, искусно и грамотно, в лица оголённые факты. Но не могла, запинались аргументы споров около чёртовой фантазёрки-Лавгуд.       Гермиона любила Брэдбери и Дугласа, запоем читала их фантастические повести. Слова Луны же, тоже фантастические, пустые, без толики смысла... Вызывали непрошеное отвращение, неуместное и слепленное на эмоциях. Гермиона хмурится, ждёт робких доказательств. Бедро ноет от неровного среза столешницы, окружающие начинают посматривать на их ссору.       Луна, наконец, отворачивается, не проявив даже полунамёка на обиду. Закинув на плечо цветастую лямку, Лавгуд чеканит без запинки, вполоборота и сухо, как выдержку из зоологической энциклопедии — даже в Грейнджер надламывается напускная злость:       — Нарглы не волшебны, Гермиона, просто незаметны для невооружённого глаза. Имеют кожный покров, преломляющий солнечный...       — Стой. Всё, что ты скажешь дальше, не имеет смысла. Нарглы — антинаучно и никем не доказано, Луна, — Гермиона, не раздумывая над смыслом своих слов, небрежно обрывает побледневшую Лавгуд, и отшатывается в сторону под присвистывание от младшекурсников. Луна проходит мимо, больно зацепив плечом. Не специально; Гермиона знает, видит по потухшему блеску светлых глаз, что всего мгновение искали что-то в её. Отчаянно.       Какая же Грейнджер дура.       Толпа сдавливала со всех сторон, хотя, на самом деле, их дискуссия стала достоянием мизерной группы соглядатаев. Гермиона захлебнулась на нещадные доли секунды тем отчаянием Луны и своей ошибкой, опустилась на освободившийся стул, внутренне сжалась. Под веками вновь, вновь тлели кудри девчонки, словно вскружились хлопья пепла, стёкшие по её шее и плечам, когда она отвернулась — память с издёвкой проигрывала этот момент; Гермиона не заметила, что неотрывно следила за каждым её движением; Гермиона поняла горькую суть своей неправоты и наступило ненавистное — сожаление.       Она подтянула одну из книг, что оставила Луна, раскрывая на середине и сделав непроницаемым лицо, прямой — осанку. Мисс-Грейнджер-до-чёртиков-правильная-язва не обращала внимания на смешки, думала, что поступила... Эмоционально, глупо. Настолько глупо, что жалела о сказанном; настолько эмоционально, что не получила необходимого освобождения от своей обиды. Луна не виновна в ссорах с Роном.       Луна виновна в том, что сломала всю отлаженную систему беспринципной эгоистки одним нежеланием спорить. В мелкую, конфитюрную крошку из волшебства. Своим упрямством, белизной локонов и влажным отчаянием.       Гермиона поморщилась от щекочущей досады. Плевать хотелось на обсуждающие её шепотки за столами школьной библиотеки не прекращавшие фонить, вылизывающие косточки до воспаления нейронов. Плевать, если бы не чистейший Грейнджеровский синдром перфекционистки. Страница перевёрнута под скрип её зубов и хруст суставов пальцев, сжимающих собственное предплечье. Слова про, кажется, теорию малоизвестного физика подтекали по краям; боль приглушает плеск окисляющегося сгустка чувств. Один чёртов разговор с чёртовой Луной.       Барабанные перепонки мозолит тонкий голосок Браун, и Гермиона готова застонать, поверить во всё несуществующее волшебство, только бы не слышать остроумные комментарии к её провальной попытке доказать свою правоту.       — Ва-ау, хоть кто-то, пусть и полоумная Лавгуд, не ведётся на эту выскочку, — две ехидные сплетницы смолкают, как только Грейнджер хлещет себя по лицу жёсткими прядями, резко оборачиваясь в сторону щебечущей с Парвати Лаванды и прожигая взглядом. Машут в ответ наманикюренными ногтями, нацепив лживые улыбки; Гермиона отворачивается, чертыхаясь про себя.       У Гермионы нет сил сопротивляться негромким шепоткам и витавшему сладковатому аромату духов Луны. Она выходит из библиотеки, не оборачиваясь. Скулы сводит жаром, чужие книжки прижаты к часто вздымающейся груди — вернуть Лавгуд брошенные вещи было, казалось, не самой худшей идеей. Гермиона уворачивается от острых локтей в узком коридоре, не представляя, как заставить себя найти одну-единственную девчонку. *       Все грёбанные часы до окончания занятий были отравлены раздутым самомнением Рона. Глухое раздражение на — уже — экс-«парня» стало входить в пагубную привычку и Гермиона не знала, в который уголок души затолкнуть их идиотские склоки. Сказать: «Прости, Рональд, нам стоит расстаться» в лицо, покрасневшее и обиженное, далось на удивление легко. Жалость горчит от, как оказалось, устаревшей для неё и Рона дружбы. Её терять трудно, а не осточертевшие умиления их гармоничному союзу от матери бывшего.       Зве­нящий в пус­той биб­ли­оте­ке ве­тер ре­зони­ровал с вы­пот­ро­шен­ным сос­то­яни­ем Грей­нджер. У неё не хватало сил перелистнуть страницу; веки отяжелели, хотя Гермиона занялась эссе не более, чем полтора часа назад. Горло свербело от коричного послевкусия латте из соседней кофейни, а малознакомая обстановка нисколько не располагала к продуктивной работе.       Невыносимо неправильный и долгий день. После череды маловажных дел, Грейнджер подалась за трактатами в первую подвернувшуюся библиотеку, ибо школьная к тому времени закрылась. Ещё одно неправильное решение. Гермиона раздражённо поправила манжеты белоснежной блузки, чувствуя дурноту от воспоминаний о вчерашнем. Заниматься психоанализом стало тошно после очередной попытки выловить мисс Лавгуд в школе; мысли о ней клубились плотным дымом с той ссоры. Усталый вздох растворился в тишине; кажется, она осталась последней посетительницей.       Сумерки густыми мазками растекались по столешнице; тоскливо щёлкнула потухшая лампочка. Гермиона вздрогнула и огляделась, — банально потеряла счёт времени, смартфон разряжен, наручных часов у неё нет. Бросив эссе в сумку, она наощупь пошла в темноту.       В дальнем углу, где были стеллажи фантастики, мелькнул свет.       — Здесь кто-нибудь есть? — громко спросила Гермиона, чувствуя себя преглупо со своим тонким голосом и стуком каблуков, надрезавшим вязкую тишину, но заблудиться в тёмных коридорах совершенно не хотелось.       Грейнджер замирает, из-за угла заметив тонкую фигуру в тщедушном свете лампы, — до безобразия скромно присевшую на краешек стола, — изъедающий совесть образ девчонки с волшебными зверушками. Несколько раз моргнув, Гермиона осознаёт, что пялится на чёрт-её-побери-мисс-Лавгуд, которая второй день кружила голову горьким отчаянием глаз. Луна, словно ничего не слыша, читает, пока Грейнджер стыдливо мнётся за углом, не зная нужных слов и не понимая своего волнения. Свет падает на обложку книги, и Гермиона давит в себе судорожный вздох.       Её сердце рвётся к орбите грёбанного Сатурна, ведь невозможная Луна читает книжку в мягкой полуживой обложке, книжку с запахом солнца и вина, Рэя Брэдбери. Читает с улыбкой, способной обратить кровь в одуванчиковое вино.       Гермиона, больше не думая, в мгновение преодолевает расстояние между ними, отбрасывает «Вино из одуванчиков» со своей сумкой на стул и впечатывает дрожащие ладони в стеллаж по обе стороны от покачнувшейся Луны.       — Ты не соблюдаешь тишину, Гермиона, и грубо отвлекаешь других читателей, — шепчет Лавгуд своим острым коленкам, игнорируя взволнованную Грейнджер, — что-то не так?       — Всё абсолютно не так, Луна, — с нарастающей, почти физической болью выдавливает Гермиона, стараясь вытравить из головы вереницу бессмысленностей: «чёрт-её-возьми-как-же-она-сейчас-прекрасна», — из-за твоих нарглов, мозгошмыгов, Рэя Бредбери и тебя.       «Она действительно клятая ведьма, ворожбой тянет меня к себе; заклинает любимой повестью и неповторимостью черт, которые я изучила до мимических морщинок, пока высматривала её лицо в лицах одноклассников. Сама, сама подошла к ней, а после нагнетала себя, словно мне есть до неё дело, словно не могла без её незначащего ни черта прощения. И сейчас волнуюсь... словно влюблена?»       Смысл всех слов и мыслей Грейнджер растворяется от дурацкого «словно влюблена?»; Луна вздёргивает подбородок, вплавляясь горьким серебром во взгляде в её обнажённую душу.       Гермиона надеялась, что из-под ногтей не сползёт кровавая капля, не рассеет звонким шлепком застывший в ободке её радужки серебристый туман. Она коротко вдыхала: боялась спугнуть, навести на себя ещё больше мозгошмыгов, и так оставивших от мозга сладковато-коричное месиво. Луна, опираясь локтями о книжную полку, тянула уголки губ в подобии сочувственной улыбки, смотрит на Гермиону, вскользь, внутрь грудной клетки. Лавгуд молчит, Грейнджер — ни черта не видит, кроме вальсирующих пылинок и выцветших веснушек. В библиотеке тихо, тишина правильная до жуткого хруста ребер под натиском неправильного сердца Гермионы.       Всхлип сдерживается в гландах, обожжённых накипью чувств. Грейнджер понимает, что в разговоре про нарглов ошиблась в самом важном тезисе и делает крохотный шаг — сантиметры растворяются в дыхании Луны. Именно заучка Грейнджер, до костных тканей правильная, не имела смысла сейчас и, возможно, никогда, подтёкшая глазурь её образа оказалась грязной, мутной. У Луны не было горячих лучей, только сухие ладони перехватывают запястья, что вплетаются в пепельный свет волос. Как же ей удалось своим — Лунным — холодным сиянием забраться под свитер, выплавить из души Гермионы чёрствые черты всезнающей язвы и изъевшую её жажду чувствовать?       В тонких пальцах Луны — дрожащих, как мокрые от слёз губы Гермионы, приоткрытые в немом вопрошающем крике «как, как, как…» — её кожа зудела от холодка, обжигающе-неправильного в тряпичных венах. Лавгуд скользнула тщедушными ладонями с запястий к пуговицам блузки. Гермиону сглатывает вязкую оскомину и подаётся ещё ближе к призрачности черт лица чудачки. Изгиб губ Луны мягок и на вкус терпкий, вводящий податливостью в эмоциональный коллапс пониманием тех гниющих царапин-желаний Гермионы. Луна понимает, что клокочет внутри Гермионы, что толкает абсолютно-разумную-пожизненную-отличницу к антонимичности своего мозга и чувств, действий. Луна не вздрагивает от боязливого прикосновения, — неумелого подражания поцелую, — притягивает ближе в нежном ответе, забираясь ладонями под блузку, и смотрит выжидающе-отчаянно в широко распахнутые глаза Грейнджер.       Опьянённой Гермионе мерещится, перед тем, как меркнет свет под опущенными веками: в чистоте взгляда Луны кроются тёмные кратеры-мысли, неизведанные и, наверняка, впервые кем-то замеченные; Гермиона отпускает засевшее в мышцах напряжение и принимает нарастающий ток от легких — «зачем, зачем, зачем…» — касаний по её позвонкам; Луна невыносимо-прекрасна в какофонии тактильных ощущений с её текучими прядями и хрупким телом; у Луны все чувства читаются между росчерков вьющихся по шее блёкло-синих вен.       Хрипящая древесина отзывалась на любое их движение. В библиотеке становилось душно и, упоительной горячкой по щекам, абнормально в сплетающихся вздохах и дурацких просьбах.       «Остановите время и не останавливайте эту глупую идиотку, самую понимающую идиотку на чёртовой Земле». *       — Знаешь, Гермиона, — Луна шепчет в нависающий над ними потолок, едва касаясь подушечками пальцев и посылая теплеющих под грудью мурашек, — мы не сумасшедшие. Влюбляться так просто и, одновременно, волшебно, даже если всё не совсем... Кажется, что ты немного ненормальная.       Молчание клеилось к черноте захлопнутого окна. Стало неловко за отсутствие правильных слов и тесноту на одноместной кровати. Гермиона приподнялась на локтях, превозмогая истому, и нервно скользнула языком по оставшейся на губах вишнёвой помаде Луны. Сколько раз её снедал вопрос о безумном увлечении, влюблённости, завязшей в безрассудном сердце? Месяца не прошло, как она бросила Рона, как, сгорая от истязающего волнения, стояла рядом с читающей Брэдбери Луной и впитывала в себя незримое мерцание, очаровавшее её до неестественного пульса.       Её разум поддался алогичности чувств именно с ней, её фантазёркой Луной, что сошла со звёздного неба и ласкает холодным сиянием какую-то Грейнджер. Сейчас, не отрываясь от вычерчиваемых на коже Гермионы рун, Луна ловит растерянный взгляд всезнайки, полной дуры, и тихо смеётся.       — Неужели нельзя обдумать ответ? — возмущается Гермиона по запёкшейся привычке, стушевавшись, наблюдает за севшей Лавгуд из-под опущенных ресниц. Старается выглядеть оскорблённым философом, вызывая новый приступ смешков.       — Нет, нельзя обдумывать страшно умудрённые аргументы для статьи «Влияние моральные устоев на сексуальные меньшинства», — беззлобно дразнит Луна, нежно коснувшись пылающих скул и, придвинувшись ближе, задевает коленкой обнажённое бедро Гермионы. — Не думай. Говори то, что чувствуешь.       Голос Луны бесплотен, глаза — пусты, но что-то вибрирует, отдаётся внутри леденящей дрожью, словно недосказанные слова бегут по нервным окончаниям. Грейнджер взволнованно выдыхает в унисон с немыслимой фразой Лавгуд:       — Я... Я чувствую себя солнечной пылью, истлевшей тысячи лет назад, вспыхнувшей снова от одного неосторожного прикосновения, твоего прикосновения, Гермиона.       Горло рвёт крик, иступлённый и беззвучный, и Гермиона хрипит в ответ глупейшую околесицу, не думая и вырывая кровоточащие чувства из контекста:       — Я чувствую цветущие одуванчики в грудной клетке, цветущие только под светом проклятой и прекрасной Луны.       Луна не смеётся; вновь смотрит сквозь холод сияния в расплывшихся зрачках Гермионы; падает, закрывая ладонями глаза и всхлипывающий рот Грейнджер; прижимается до столкновения атомов, их оглушающего стука сердец. Гермиона давится привкусом коричных духов; каждой клеточкой тела поддаётся захлестывающей теплоте через мятую футболку Луны; к ней, наконец-то, не приходят рациональные алгоритмы для её нормальной жизни.       Пусто и опустошающе в разум льются бессвязные слова-слова-слова, путаясь со вскрытыми чувствами; пальцы сползают до сведённых лопаток Луны — в темноте её идиотские слова вырисовываются меркнувшей пылью:

«Люблю…».

      Гермиона закрывает глаза.       Одуванчики цвели, щекоча свод рёбер. Цвели, напоенные лунным серебром.