И на солнце есть пятна

Этот мир забывчив. Это было первым, что мне довелось понять, впервые вылетев из-под отцовского крыла Бормаха. В то время как младшие братья восхищённо подставляли спины жаркому солнцу, купая широко раскрытые глаза в синеве неба и звёздных дождях, я смотрел вниз на смертных тварей, прячущихся в лесах. Я возненавидел этот мир с первого взгляда, с первого вздоха, когда разрушительное Йол вскипело в горле. Там, где мои братья взлетали на вершины гор и славили Бормаха, я в долинах услаждался кровью зверей, рушил скалы, мутил воды рек и жёг леса, крыльями порождая ураганы. Я упивался криками, я отчаянно желал разрушать, пользуясь полученной мощью — и братья уступали мне, охотно шли за мной, признавая силу. Говорили, что отец не одобрит — но служили мне. Бормах, всевидящий отец, снисходительно вздыхал. Он не осуждал и не поддерживал — его руки, истёртые нитями времени и тетивой солнечных лучей, тоже купались в крови. Он, солнечный бог, вызывает такое восхищение и у людей, и у драконов. Люди готовы простить ему всё — его руки лежали на хрупких плечах воинственной Алессии, его руки возвели Империю и даровали людям Амулет Королей, его руки зажгли Драконьи Огни на радость забывчивым смертным. Лишь я один помнил, как билось, захлёбываясь кровью, обжигающее отцовы руки сердце Лорхана, как, привязанное к пущенной стреле, рассекало небо алой полосой второго заката. Люди забыли, младшие братья не видели, но я, первенец Бормаха, помню. После возвращения в Нирн, переброшенный Древним Свитком через многие эры, я лишь понаслышке узнал, как молили Преданные вернуть им силы, вернуть коже цвет вершинных снегов, а глазам — ясность горных рек. Отец, прежде их покровитель и защитник, был глух к мольбам — и я не был удивлён. Солнечный бог, сияющий, совершенный в глазах смертных — но и на солнце есть пятна. Я — кровь от крови его, я — его тень, брошенная на Нирн, я — его гнев, его равнодушие, всё то, от чего он отмахнулся брезгливо, желая забыть, и воплотил в своё дитя. Чернота моей чешуи против золота его рук. Я несу его свет, но свет обжигающий, уничтожающий каждого на своём пути. Я — его ненависть. Пока Партурнакс шепчет людям наши драконьи слова, укрытый под птичьим крылом Кин, я взращиваю армию из этих забывчивых людей, готовых склониться перед сильным благодетелем. Они смотрят с благоговейным ужасом, и лишь один из них кажется не таким ничтожным. В его глазах знакомая мне жестокость, непоколебимость, в них нет места страху — лишь холодный интерес и уважение. Я вижу в его взгляде такую же ненависть, она сочится красным с его рук и кнута в них, пропитывает мантию. Я благословляю его, даруя в знак своей милости связанную чарами маску. Укрой свою ненависть под чешуёй холодного металла, мой первый жрец, наместник среди людей — прибереги её на конец мира. Когда дух решит покинуть твоё тело, его удержат, словно драконья непробиваемая кожа, стальные оковы церемониальных одежд, оно иссушится, сохранив каждый мускул, и в час, когда я призову вас, да восстанете вы в рядах моей бессмертной армии. Я учу его магии, чтобы никогда не был он безоружен, чтобы другие устрашились, глядя, как вспыхивает, не обжигая, пламя в его руках, вкладываю Ту’ум в его дыхание и нарекаю именем. — Отныне имя тебе — Рагот, — произношу со свода недавно возведённого святилища. Он молча кланяется, опираясь на землю посохом и подметая свежевыпавший снег полами церемониальных одежд. — На вашем языке это значит «Ярость». Годами позже рабы поднимают лица к небу, годами позже Партурнакс открыто бросает мне вызов, словно когти запуская в брешь в чешуе между третьим и четвёртым ребром. Недостойные люди, наученные им Крику, которых драконы перед смертью, униженные, слабеющими хриплыми голосами признают своими Кванарин, бросились на меня в попытке уничтожить — а затем ослепили светом Древнего Свитка. Они думали запутать меня в сетях нитей времени, утопить в его бурных потоках, переломать кости в водоворотах событий, задержать навек за их горизонтом — но что они сделают первенцу самого бога времени? Лишь отсрочат то, что я начинал, сотни лет ведя мир к разрушению изнутри руками его непомнящих обитателей. Я появляюсь в Совнгарде до злого весел, разгневан и голоден. Крылья пологом закрывают небо, путами тумана окутывая землю, а из горла рвётся хохот. И Гормлейт, и Хакон с Феллдиром, и все те, кто думал убить меня, лишь загнали себя в ловушку. Все они будут завидовать павшим, когда пойдут мне на корм. Все они будут жалеть, крича в горьком отчаянии, что восстали против моих наместников, загнали в сырые подземелья, заставляя их в последние свои часы глотать яд, лишь бы не даться врагу живыми. Все они заплатят за то, что осмелились оспорить мою власть. — Лок Ва Кор! Крик Чистого Неба доносится до слуха, разгоняя туман и являя взгляду того, кто его исторг. Знакомая маска маячит у моста Китовой кости, знакомая походка. Я на мгновение зависаю, паря в сладко-медовом воздухе Совнгарда, но затем вижу — поднимает маску и смотрит прямо на меня. И кровь зажигается в бешенстве, когда передо мной оказывается Довакин, словно в насмешку надев маску первого жреца, глядя в её прорези его, Рагота, взглядом. Та же ненависть стекает слезами из глаз цвета солнечного янтаря, та же ненависть из её рук ядом сочится на эльфийскую золочёную стрелу. Драконобой, от которого отвык слух, приковывает к земле незримыми цепями, солнечная стрела ожогом вонзается в брешь в чешуе ровно между третьим и четвёртым ребром, и я, зло выкрикнув жгучее пламя, наконец, замечаю лук Ауриэля в её руках. Какая ирония быть убитым оружием собственного отца! Крик за криком терзают тело, удары боевого молота Хакона дробят в муку кости, магия Феллдира заставляет кровь вскипать, а меч Гормлейт пускает её, пенящуюся по краям рваных ран, и даже мёртвая воительница, погибшая в зубах Салокнира, как при жизни, прикрывает Довакина щитом. Довакин прячется под ним от пламени и, переждав, наносит новый удар боевым топором, уворачивается от огненного дождя с неба и снова делает выпад. И когда силы покидают искалеченное тело, в последнем крике протянувшее крылья к небесам, я исчезаю под торжествующие возгласы нордских воинов и вижу растерянность, непонимание в её взгляде. Не ожидала, Довакин? Мою душу ты не поглотишь — она ускользает сквозь твои пальцы, растворяясь в тающем тумане. Я возвращаюсь в Этериус, лишённый всякой силы, чтобы вновь стать единым с Акатошем, раствориться в его жгучем свете. Но я знаю — придёт время, когда моя душа наполнится силой, и тогда, где бы ни была последняя Драконорожденная — в Совнгарде ли, Каирне Душ, Апокрифе или любом другом из миров, я найду её на пепелище уничтоженного мира и вырву драконьи души из тела, кровью заставлю платить за каждого из жрецов, павших под её топором. И тогда солнце почернеет окончательно, а время прервёт свой ход.