Послание

Темноволосый юноша никогда не снимает с лица улыбку. Она бывает совершенно любая, — добрая, снисходительная, плотно сжатые губы в попытке сдержать смех, злая усмешка, коварная ухмылка. Никогда его не видели с нейтральным выражением безучастия или равнодушия, уголки губ абсолютно всегда хотя бы немного приподняты. Всегда смотрел в глаза, всегда шёл на контакт и забалтывал случайного прохожего работника в штаб-квартире Портовой Мафии или на её территории. Бедный человек, если то был простой рядовой, в безысходности и страхе вёл разговор с одним из сильнейших эсперов, не в праве и не в состоянии вежливо отказаться от беседы. Только под страхом наказания кого-то более устрашающего или, как минимум, равного с Тигром мафиози сбивчиво объяснялся и по-скорее улепётывал с деланно-огорчённого позволения Накаджимы, что даже в приглушённо расстроенных эмоциях не снимал с лица улыбку. А ещё некоторые слышали смех. Не всем выпало такое редкое несчастье, но приближённые Дазая, верхушка всей Мафии, были обречены услышать сумасшедший заливистый хохот Зверя. Кровь стынет в жилах, и невольному слушателю хочется убраться подальше и поскорее от этого безумца, когда тот заходится громким смехом, почти задыхаясь, а с самого ручьями стекает чужая кровь.

Сумасшедший.

Ацуши успокаивался и опускал голову, не слыша и не видя вокруг себя никого. «…Почему никто не видит, что это и моя кровь? Почему никто не видит среди этой крови на всей коже размытые дорожки на лице, что стекают с моих глаз? А в них никто не любит смотреть. Никогда. Почему никто не взглянет в мои глаза? Никто не спросит, больно ли мне раздирать горло в этом ослаблении, которое всех, абсолютно всех вокруг пугает — смех? Мне ведь больно порой, на самом деле. Больно… совсем иногда.       Но почему они боятся? Все люди же… смеются, все люди улыбаются друг другу, всем людям дозволено испытывать веселье, почему же я… такой обделённый? Потому что людей убиваю? Много таких же, каждый в Мафии убийца, даже среди обыкновенных гражданских найдутся люди, отнявшие хотя бы раз человеческую жизнь. Потому что… я стараюсь быть как все? А получается ли?.. Не получается. Не получается. Не выходит.       Меня никто не увидит. Никто не увидит моих слёз. Я хотя бы продолжу пытаться. Может, привыкнут, и когда я умру, хотя бы немного скучать будут. Хотя бы…» Он вновь улыбается.

***

Накахаре Чуе казалось, что он больше всех не понимает этого безумца, находиться рядом с которым уже небезопасно. Свихнуться можно от этого вечного веселья, всегда неуместного. Бр-р-р… Чуя обходил Накаджиму стороной в радиусе, как минимум, километра, насколько это было возможно в штаб-квартире Портовой Мафии. Мысленно желал Дазаю, или, там, Акутагаве, к примеру, окрещённом газонокосилкой, самим как-нибудь сладить со Зверем, не трогая конкретно личность с рыжими волосами, мерно попивающим кофе с ликёром с утра пораньше — миссия с Ацуши. Что может быть лучше. Эй, темнейшие личности всея Йокогама, отвадите от бедного шляпника своего черного тигра в белую полоску.       Накахаре вообще было начхать на этого новенького, главное, чтобы не всадил нож в спину. Ну и особо не лез.       Использование Порчи оказалось не то, что внеплановым — вообще в проекте такого не было. Просто раз! И Чуя уничтожающая всё подряд живая машина. Треклятая чужая способность. Только, вот что удивительно: он чувствовал. Он чувствовал разъедающую всю его клетку боль живого существа. Арахабаки внутри него был её сгустком: отчаяние, ужас, печаль, тоска. Всё это было внутри Бога, всё это его составляло, и Чуя мог кричать от этого. Боль разрушала его. Поедала. Он рушил всё вокруг и кричал, оглушал инородной силой, и совершенно не мог контролировать овладевшую собой сущность, сгорая внутри. Чуя знал, что Арахабаки смеялся, когда завладевал телом. Сейчас же разразился смехом он сам, сосуд. Когда словно фантомные конечности в его сознании дрожали от бессилия, ему ничего не оставалось, кроме как сойти с ума.       Состояние не ахти. Он пришёл в сознание так же неожиданно, как потерял его. Всё вокруг плыло, но как же трезв был рассудок. Ничего не видя перед глазами, ничего не ощущая и не слыша, Чуя с абсолютной чёткостью осознавал, насколько ему было невыносимо отвратно, как его разъедало и уничтожало внутри собственного тела. Помнил, но боли уже этой не чувствовал, — она рассеялась вместе с чужой способностью, подобно туману в ушах, когда слышит голос Накаджимы… Он!.. Этот!.. Мать его… Господи… — Ацуши! — неожиданно воскликнул и резко уставился почти ясным взглядом в юное лицо. Парень напротив отшатнулся и упал, растерянно в ответ поглядев на старшего и… утратив вечную улыбку. «Ч… чего он так смотрит? Почему… так?.. Никто так не смотрит…» А до Чуи просто наконец снизошло озарение. Спонтанно и вообще нежелательно, но оно снизошло, и в голубых глазах волей-неволей весь мир пошатнулся, — не только от этого познания, но и от физической, не самой приятной боли. Чёрт, он травмирован. Только бы… не отключиться. Чуя с тяжёлым вздохом опадает с колен на пол, приводя мысли в порядок. Неужели Ацуши всегда испытывает эту боль? Не поэтому ли он смеётся как псих и улыбается, старается бы словно для кого-то?       …одиноко ли ему на самом деле? Он явно другой. Совершенно другой человек, эспер, вообще подобное роду людскому существо. Его трудно понять, но возможно ли, что он не знает, как подойти к таким же, вроде, людям и быть своим? Его прошлое очень тяжёлое, Накахара не мог дочитать и половины взятой из любопытства папки из досье. Ацуши ничего о себе не скрывал, всегда рассказывал. А… кто слушал? И кто видел? Чуя почувствовал его. Мальчишеские руки аккуратны и осторожны, словно робеющие, тогда как всегда были грубы и неряшливы. Чуя ощутил. — Донеси до лазарета, я тебя прошу. По гроб жизни буду обязан, — попросил он, никак не желая добираться самостоятельно на своих двух в таком состоянии. — Конечно донесу, — сказано так, словно о другом решении и речи быть не могло. Накаджима в любом случае бы отнёс Чую в лазарет, даже без просьбы оного. Чуя услышал это. И он многое узнает, раз… прожил меньше десяти минут с той болью, с которой Накаджима Ацуши существует всю свою жизнь. Раз до него единственного дошло послание, которое старался передать этот одинокий юноша всем вокруг.