Подрёберная боль

Он говорит напротив, вкрадчиво, скрипучим и въедающимся голосом:  — Я знаю, что был лишь подрёберной болью, — и звучит это так задумчиво и тоскливо, будто Мефисто что-то знает. Дьяволу чужда грусть, чужда обида и сожаление, но сейчас он стоит напротив, смотрит мутными, чёрными глазами прямо в Егора, будто бы в первые за долгое время понимая его, выкорчевывает болезненные слова. Его голос стал для парня уже почти саундтреком в голове. Комментарии, шутки или ядовитые усмешки — он всегда давал Егору знать, что его тело уже не принадлежит парню на сто процентов, а может даже и вовсе перестало быть его собственностью. Дьяволу чуждо было личное пространство, он вторгался в его мысли и душу, будто бы съедая Егора заживо. Он чувствовал, как крепкие, «почти-его» руки обхватывают собственную шею по ночам, чувствовал, как дыхание перехватывает, а он ничего даже сделать не может — и только голос Мефисто смеялся где-то в самой глубине мыслей. Как сонный паралич, затянувшийся неприлично долго. Егору сдавливали шею и облизывали губы, и просыпался он от острой боли и стыда, оглядываясь по сторонам. Он появлялся до этого только для того, чтобы вывернуть парню запястья, чтобы сказать что-то язвительное и посмотреть таким взглядом, что холодом до самого мяса пробирает. Похожий на Егора, но более мрачный, с залитыми чернотой глазами и уничтожающий одним жестом. Но сейчас он стоит напротив, черная рубашка облепляет крепкое тело, а сам он выглядит как загнанный пёс.  — И что теперь? Ты все равно меня убьёшь и сменишь тело, — он даже не спрашивает, а утверждает. За год Егор почти что выучил повадки дьявола, узнал, что иногда скрывается за его взглядами и усмешками, и по нескольким словам определял, что будет дальше. Это огромное достижение — предугадывать, что сделает Мефистофель в следующую секунду, но сейчас тот не улыбался и не язвил. Он смотрел смиренно и вкрадчиво, с поднятой головой, и его слова все равно обволакивали. Он оставался твёрдым и неприступным, но когда Егор подумал о том, что тот убил его уже давно, забрал жизнь и надломил его в самых слабых местах, взгляд Мефисто ненадолго уткнулся в пол. Его почти белые веки дрогнули, и он поджал губы. В нём слишком много грешной гордыни, чтобы признать вину, но он смотрит на Егора так, что и слова не нужны. А он лишь думает о том, что, может быть, на свете иногда происходит что-то такое, отчего сам дьявол может стелиться перед ним и почти извиняться. И зачем-то поднимает футболку, показывая чёрную, догнивающую дыру под рёбрами, боль от которой когда-то была настолько сильной, что хотелось рыдать, но сейчас он ничего не чувствует, и смотрит такой же твёрдостью в затуманенный взгляд Мефистофеля. У него немых вопросов столько, что века не хватит, чтобы их все озвучить. И Мефисто, прикрыв глаза, отворачивается. Они встретились первый раз в баре, залитым неоном и дымом, и Егор был слишком пьян и печален. Его друзья, сделанные из теней и обрывок фраз, все куда-то давно ушли, и он стоял у стойки один, крутя стакан с чем-то кислотно-розовым. Всё вокруг было таким — чёрным и розовым, угасающим и потерявшим иные краски. Егор хотел быть актёром, и считал, что каждый творческий человек должен быть немного, — но чем больше, тем лучше, — сломлен. Неважно чем. Главное — иметь эту самую легендарную душевную рану, которая будет всегда кровоточить, именно из неё все и черпают талант. И вот, он стоял в полупустом баре, розовый свет лился на плечи и в стеклянный стакан, и Егор думал, что так и выглядит тоска. Ноги уже почти не держали, его клонило в сон, и когда перед ним буквально из пустоты появился лишь голос и еле различимое тело, он даже не смутился. Этот парень был похож чем-то на него самого — такие же темные волосы и черты лица. Только глаза, если даже вглядеться, были глубокими и практически чёрными. От них веяло чем-то пугающим и холодным, будто по Ницше, ты смотришь в бездну, а она — в тебя. И он, такой похожий, но намного холоднее и загадочнее, спросил:  — И давно ты тут? — Мертвенно-бледный, построенный на контрасте, оттеняющий залитый розовым мир вокруг. Егор всё ещё смотрел в стакан, как мир вокруг преломлялся через его тонкие грани, и пожал плечами. Нежным и понурым голосом говорил, будто ребёнок, потерявший маму:  — Не знаю, друзья все куда-то ушли, но я надеюсь, они вернутся. «Друзья» — слишком громкое слово. Он всех этих людей, блеклых и полузабытых, находил, будто камешки на улице. Они даже сами к нему липли — знакомились, сразу же забывали имена друг друга, и вместе проводили время. Но сейчас они мигом рассыпались, оставив Егора около барной стойки наедине с его практически надуманной печалью. Парень уже привык почти не запоминать ни имена, ни внешность — это было бесполезно. Эти люди то приходили, то уходили из его жизни. С одними они общались пару дней, с другими — месяцами, но всё это общение было настолько поверхностным и закольцованным, что никак не отпечатывалось в памяти. Уходили они так же внезапно, как и приходили, и в какой-то момент ему начало казаться, что он знает всего пару тройку людей, которые вновь и вновь появляются в его жизни, только с разной внешностью. Но новый знакомый был слишком контрастен, он говорил тяжёлым, хриплым голосом, и рядом с ним всё тонуло во мраке. Егору казалось, что пара лампочек перегорело, и поэтому розовый неон никак не задевает незнакомца. А тот всё улыбался, обнажая острые клыки и щуря глаза из чёрного янтаря. Он притягивал к себе какой-то внутренней силой, и Егор сам не заметил, как оставил полупустой стакан и пошёл за незнакомцем. Парня немного шатало, он всё ещё был чем-то подавлен, но темнота одежд и взгляда влекла, несмотря ни на что. За ним хотелось идти. Егор даже не замечал, как они схожи. Практически идентичная копия, только с более крепким телом и независимым взглядом. В таких глазах и улыбках нет места для наигранной тоски и глупости. В Егоре же этого было порой слишком много, и его притягивал этот холод, эта загадочность, до которой ему никак не удавалось дотянуться. Казалось, что в этом незнакомце была та самая кровоточащая рана, он состоял из этой «творческой боли», и готов был ей поделиться. Вечер же по спирали стремился всё ниже и ниже, падая в какой-то тёмный гуталин. Егор уже ощущал, как его разум и власть над телом угасала, он смотрел на себя будто со стороны, отдаляясь дальше и дальше. Чем чаще незнакомец смотрел к нему или прикасался, тем дальше уходило сознание Егора, и он думал, не подсыпал ли тот ничего ему в напиток. Вскоре зрение было утеряно совсем от тяжёлого, плотного тумана — и остались только звуки, ощущения, обрывки мыслей и воспоминаний, из которых Егор выстраивал мир, будто слепой. Они уже куда-то ехали, бесконечно долго и неудобно, а незнакомец что-то хрипло рассказывал на неразличимом языке. Вскоре шёпот стал горячее и ближе, чем стоило бы общаться с безымянным незнакомцем — он шептал на ухо, проникая белыми и холодными пальцами то под футболку, то переходя на шею. Егор окончательно размяк, поддаваясь в слепоте и беспамятстве вперёд, нащупывая губами чужие губы, и не думая ни о чём. Внешность незнакомца и её жуткое сходство практически забылись, расплылись, как и мир вокруг, и он лишь чувствовал горький привкус чужих губ на своих. Движения были такими мягкими и обволакивающими, что хотелось поддаваться им навстречу — от них веяло опьяняющим, истомным уютом и теплом, хоть руки у незнакомца были и ледяными. Это было такое странное состояние, когда Егор чувствовал, как его собственные движения растворялись в беспомощности, и не было ничего правильнее, чем касания незнакомца — поглаживания по шее и ключицам опускались всё ниже и ниже, проводя по бёдрам и расстегивая ослабевший ремень. Егор дышал тяжелее, и уже не мог ни о чём думать. Лишь ловил поцелуи, глубокие и жадные, подставляя то шею, то лицо, кое-как ориентируясь в темноте, к которой глаза всё никак не могли привыкнуть. Это было слишком нетипично для Егора — в нём с ранних лет залегла стеснительность и скромность, проявляющаяся обычно в самых неудобных моментах. Он не из тех людей, которые врываются в чужое личное пространство, не из тех, кто позволяет кому-то ворваться в собственную зону комфорта. Он всегда держался на расстоянии, но сейчас всё в нём переворачивалось и почему-то чем дольше незнакомец целовал и кусал его губы, тем меньше сил оставалось у Егора на остальные действия. Он вяз в густой и приятной тяжести, манящей и будто бы умещающей в себе всё то, чего ему никогда не хватало. Ему нравилось ничего не делать, и чувствовать, как кто-то другой вытягивает его силы. Несмотря на все притупившиеся чувства и беспомощность, он чувствовал, что в его жизни начинается совершенно другой этап. Ни о друзьях-незнакомцах, ни о выпивке, оставленной в полупустом баре, он уже не думал. Он лишь подавался вперёд, собирая последние силы на то, чтобы перебирать чужие волосы, проводить пальцами по острым скулам и откидывать голову. Холодные пальцы лезли уже в бельё, и перед глазами плыли тёмные круги, ещё чернее, чем всё вокруг. Он не знал имя того, кто смог за несколько часов лишить его зрения и способность сопротивляться. Когда Егор спросил это у незнакомца по пути в машину, он лишь ухмыльнулся и сказал так пафосно и с налётом снобизма:  — У меня очень много имён, можешь выбирать, какое угодно, — и пошёл дальше, хитро ухмыляясь. Егор чувствовал себя абсолютно глупым и каким-то жалким, но тешил себя тем, что в некоторых людях есть что-то, от чего всякое чувство опасности и остатки рассудка пропадают. То ли жемчужная кожа, светящаяся в темноте, так не похожая на изнеженное тело Егора, мягкое и румяное, будто бы размякшее от излишнего тепла. Этот парень даже забыл про свою надуманную и невероятно важную печаль, улыбаясь от чего-то, о чём сам не знал. Чувство азарта застилало глаза всю дорогу, а потом и вовсе лишило его зрения. Он окончательно провалился в мир, где ни глаза, ни разум были не нужны — лишь чувства и слух, ощущение чужих пальцев и тяжёлое дыхание, еле прерывающее ночную тишину. Всё было так болезненно-правильно и утопично, что напоминало сон. Сон, в конце которого обязательно появится чудовище, обязательно разразится шторм, и тогда-то Егору понадобятся и силы, и зрение, которых он сейчас лишился без особого сожаления. И, Егор мог поклясться, в какой-то момент он видел что-то нечеловеческое в темноте глаз напротив, и сам не знал, почему ничего не смог сделать со страхом, который буквально на секунду парализовал его. Проснулся на следующий день от боли, будто невидимая рука методично ломала рёбра, и тушила о кровавые раны сигареты. Бог поливал с небес этого грешника кипятком в одну концентрированную точку и явно не собирался останавливаться. У него под рёбрами пульсировало чёрное и будто бы гниющее пулевое ранение. По размерам — не больше пятирублёвой монеты, но такое неестественно-тёмное, что Егору стало казаться, будто что-то подобное он видел в глазах незнакомца со множеством имён. Он просил называть его Мефистофель, или же сокращать до Мефисто, и у Егора это высокомерие вызывало скрип в зубах. Его раздражало, когда люди хотели быть «не-такими-как-все» и из кожи вон лезли, чтобы доказать всем вокруг свою особенность. Но Мефисто был не из таких, хоть с первого взгляда казалось, что и этот оскал, и холод тёмных взглядов — лишь умелая, очень тонкая игра. Выстроенный образ, за которым спрятана такая скудность и пустота, что кажется, будто по-настоящему интересных людей не осталось. Мефисто был не такой. От его взглядов и прикосновений под рёбрами прожигается кожа, а на коже остаются царапины и синяки, будто он выгрызал кожу с мясом, выцарапывал душу. Тело Егора болело, а сознание до сих пор путалось в мутном тумане, но даже так он видел этот выстрел. Оттуда не вылетела птица-тоска, как писала Ахматова, а скорее наоборот — эта дыра была наполнена всей тревожностью и страхом, который копил в себе Егор всю жизнь. И он на сто процентов был уверен, что не о такой душевной ране говорят все творческие люди. Не о пульсирующей чёрной дыре, которая настолько уродлива, что вызывает лишь одно желание — завопить. Тот вечер словно стал точкой отсчёта, с которого Мефисто начал красть его жизнь, по крупицам отщипывая всё самое важное. Как искусный стратег, начать тот решил со спокойствия и чувства защищенности. Он врывался в его жизнь и выхватывал его, погружая сознания парня в ту самую истому, в удовольствие и негу. Это было до такой степени утопично, что вызывало боль — но Мефисто продолжал подстерегать его на выходе из университета по вечерам, в кабаках и переулках, приходил к нему домой и ставил перед фактом жадных поцелуев, и Егор искренне не понимал, почему ничего не может сделать. Ни оттолкнуть, ни возразить не получалось — тело всегда сдавалось первым, и мозг уже был бессилен. Он всегда открывал дверь, даже если не видел никого в глазке. Он всегда позволял жадным и крепким рукам обхватывать свои, точно такие же, но ослабевшие. И, что пугало больше всего, он все отчетливее замечал их сходство. Мефисто напоминал то Рафаэля с его молочной бледностью и тёмными волосами, то Врубелевские творения с раздробленным холодом красок и властными, но такими печальными взглядами. Мефисто улыбался, крал силы Егора, кусал его шею и губы до крови. Парень терял сознание, и просыпался с кровоподтеками и стыдом, а дыра под рёбрами становилась немного больше. Некогда активный и подвижный, Егор теперь чувствовал лишь бесконечную слабость, и понимал, что это только начало — в его жизнь врывалась сила, сметающая всё на своём пути, высасывающая силы и пытающаяся разорвать его кожу и кости. Единственное доказательство — гниющая рана, чёрная и не дающая пошевелиться. Он проводил по несколько дней в постели, тихо воя в подушку. Телефоны и адреса забывались, и Егор действительно не понимал, куда обратиться за помощью. Бог продолжал лить на него кипяток, тушить спички и поливать кожу кислотой, а Егор даже возразить не мог. Внутреннее чутьё подсказывало, что ничего подобного с людьми не происходит. Раны не бывают такими.Человеческая кожа не может быть похожей на сгоревшую бумагу или пепельницу. Вскоре слабость, которая хоть и подкосила его, но всё же позволяла как-то жить и взаимодействовать с миром, совсем овладела его жизнью. Он терял сознание в одном месте, а просыпался только через несколько дней, да причём в самых странных ситуациях. В чёрной, как у Мефистофеля, одежде, на окраине города посреди ночи, в крови и грязи. В барах, среди полупустых стаканов и очередных друзей-теней. Среди других тел и в незнакомых помещениях. Люди вокруг не напоминали живых, все они воспринимались как мясо на прилавке. Что-то неживое, холодное и давно убитое. А у Егора сотрясались остатки стеснительности от подобных зрелищ. В зеркале отражались уже не светло-карие глаза, а такие же чёрные бездны, и, как дыра под рёбрами, они становились темнее с каждым днём. Тепло и жизнь уходили из них, их сменяло ледяное спокойствие, но Егор замечал это в редкие моменты, когда жизнь вновь принадлежала ему. Не слабостям, не незнакомым людям, не Мефистофелю. Это бывало редко, но всё же случалось, и он чувствовал, как ничего не может исправить. Он попал в другой мир, где его сил не хватало на что-либо значимое и весомое. А Мефисто, который всегда находил его даже в забытых бараках на краю города, стоял где-то в углу, тенью, и только алебастровые зубы, сияющие в хитрой улыбке, всегда его выдавали. Он смотрел своим льдом взгляда в холодную черноту глаз Егора и ухмылялся. Как-то раз он подошёл к нему, пока люди, как разобранные манекены, валялись вокруг, — зрелище страшное, будто Егор попал на человеческую свалку, — и произнёс:  — Я знаю наверняка, что ты этого и хотел, — и протянул ему руку, помогая встать. Единственное различие между Мефисто и Егором было в том, что Егор стал худым и слабым, в то время как руки Мефистофеля оставались крепкими и сильными. Он ими душил, он ими поднимал его с пола и выворачивал запястья. Расцарапывал кожу и оставлял синяки. В его руках, казалось, теперь была сосредоточена вся жизнь Егора, которую он никак не мог удержать в слабых и тонких пальцах.  — С чего ты решил? — Егор оглянулся на гору тел, лежащих прямо на голом полу. В душе ничего не шевельнулось. Куски мяса, пластмассовые манекены, куклы — он уже не воспринимал их как живых. Может, они и не были живыми.  — Ты мечтал о славе и таланте, но если быть честным, ты мечтал о последствиях, которые могут они принести. Так всегда — вы мечтаете о чём-то великом, просто чтобы иметь возможность оправдывать талантами и достижениями собственную ничтожность. Я лишь предоставил тебе конечную цель.  — Кто «вы»? — Они шли по тёмным коридорам, увешанными зеркалами и какими-то тряпками. В отражениях мелькал лишь Егор и тень, будто бы сделанная из гуталина. Тёмная и вязкая, она казалась неаккуратным мазком где-то на самой поверхности зеркала. То, чего на самом деле не существует.  — Люди, разве ты не понимаешь? — Мефисто остановился где-то в глубине бесконечной квартиры. Их окружала пыльная мебель, и откуда-то сверху лился лунный свет.  — Я понятия не имею, что происходит в моей жизни, — неожиданно выпалил Егор, почувствовав, как его голос срывается и дрожит, — но я точно знаю, что в этом есть твоя вина. Кто ты и почему ты меня преследуешь? Может, я сошёл с ума, а ты знаешь точный ответ? В голосе Егора кричала боль и непонимание. Осознание и отторжение того факта, что никакие пластыри и обезболивающие не могут ему помочь избавиться от ощущения, что в его теле извергается вулкан, а лава сжигает и внутренние органы, и его самого заживо. Рана, которая ещё будто бы недавно была размером с монету, теперь уже разрослась до размера большого яблока, а во сне он чувствовал, как внутри будто бы шевелятся черви. Если он разлагается, то это самый ужасный божественный просчёт. Если нет, то это ещё хуже, потому что, видимо, даже природа тогда не в силах объяснить происходящее.  — Я выбрал твое тело, — без страсти и загадочности в голосе произнес он. Только извечная хитреца в глазах напоминала Егору, кто перед ним.  — Что?..  — Мы становимся одним целым, разве ты не замечаешь? У меня есть одна цель. Я хочу изменить этот мир. А его способны изменить только те люди, которые хоть чего-то стоят. Хоть как-то запоминаются, хотя бы внешне. Его голос — вязкая патока, прогорклая и обволакивающая. Он говорил, а у Егора сознание опять куда-то ускользало, и тому было ещё больнее, — он понял, что у страданий нет конечной точки, — от того, что он никак не может это контролировать. Только слух его не подводил, а наоборот, становился острее. — Никакие идеи не имеют смысла без должной оболочки. Вы говорите, что нельзя судить книгу по обложке, но кому нужна книга, если она будет только сборником страниц без всякого тела и формы? Только ты можешь помочь мне, и ты даже не подозреваешь, сколько всего мы вместе сможем сделать. Егора парализовал страх. Он впервые так отчётливо и так полноценно осознал, что его тело уже перешло в собственность совсем другому человеку. Если он, конечно, человек. Его тело, кожа, волосы и черты лица — мельчайшие черты и весь целиком, он теперь был лишь способом исполнения чьих-то амбиций. И если проститутки чувствуют себя грязным расходным материалом, то кем должен был себя чувствовать Егор? — Поверь, это все ради блага человечества, твое существование стоит на порядок выше всех, кто прожигает жизнь или завещает тело науке. Я хоть и дьявол, но я переживаю за вас, возможно, даже сильнее, чем небесные силы, — и он произнёс последнюю фразу с придыханием, на самое ухо, понимая, что Егор уже ничего не видит. Слабость уже полностью взяла власть над телом, и в такие моменты, напоминающие кому, Мефисто было проще всего управлять парнем, проникать в его мысли и указывать, что делать. Память уже не могла ничего запоминать, а разум — сопротивляться. И он опять провалился в темноту, опять почувствовал дыхание и чужие руки, скользящие по телу. Он выкрал у Егора так почти год. Год, который принадлежал ему лишь урывками. Тревожный и холодный, топящий в ощущении тотальной беспомощности. Всё, что ему принадлежало в своём же теле — бесконечная боль, которая вспыхивала, будто вспышки на Солнце. Обдавало и жаром и холодом, но в какой-то момент Егор стал замечать, что и эти страдания, единственная ниточка с собственным сознанием, стали медленно тускнеть. Раньше она раздирала его кожу изнутри, заставляла приходить в себя и вытесняла из сознания дьявольское начало. Одной ночью чувство сверлящей боли зашло настолько далеко, что на трясущихся ногах он дополз до кухни, — голод пропал из его жизни в тот же вечер, как появился Мефисто, — и выпотрошил аптечку, проглатывая все обезболивающие, которые ему попадались. В тот момент, когда голова закружилась, а в ушах зазвенело, из темноты вышел Мефисто — будто он всегда там стоял, где-то между холодильником и раковиной, наблюдая за беспомощностью парня. Ещё же недавно тот мечтал о печали и боли, стоял и думал, как, наверное, прекрасно пребывать в тоске и выкачивать из своего состояния талант. Сейчас же он лежал на кафеле, пена стекала из-за рта в ночную пустоту, а рядом стоял дьявол. На секунду в глазах сверкнуло волнение, и он прорычал:  — Да что же ты творишь? Решил умереть, хитрюга? — Усмешка не пропала с его лица, но тревогу не скрыть ни за смехом, ни за фактом того, что ты вроде как библейское зло, и тебе всё это чуждо.  — Просто оставь меня, — лихорадочно шептал тот, отдергивая руки и ноги от Мефисто, который присел и держал его за побледневшие пальцы. Он боялся, что силы теперь начнут ещё быстрее покидать его, и он опять проснется в каком-то притоне, опять будет чувствовать боль в мышцах и искать выходы из ситуаций, в которых оказывался не по своей воле.  — Оставь меня или убей, я не могу больше терпеть эту боль, я не могу… — и Егор почувствовал, как ему резко перекрыли кислород. То ли дьявол постарался, то ли передозировка обезболивающим. От одной боли он метался к другой, и никак не мог вырваться из этого Ада, в действительности Ада на Земле, который принёс ему Мефисто.  — Я не могу понять, где я т-так… Так… Сознание догорало последние секунды, и когда он перестал чувствовать свои конечности, Мефисто склонился и мягко, непривычно кротко, без жадности и удушья поцеловал Егора. Способность дышать тут же вернулась, а тело перестало трясти, будто кто-то щёлкнул пальцами и поставил эту ужасную сцену из фильма на паузу. Будто всё было так легко, и где-то существовал выключатель агонии, а тот был слишком слеп и никак не находил его.  — У тебя никого кроме меня нет, — произнёс он, осмотрев дрожащего и испуганного парня высокомерным, жалеющим взглядом, — и я знаю, что ты испытываешь. Ты думаешь, что ненавидишь меня, но мы — одно целое. И Егор понял окончательно, как они похожи. Как идентичные копии, как братья-близнецы, где один был крепким и сильным, всемогущим и выше всяких слабостей и невзгод. Второй же — ослабший и жалкий, абсолютно беспомощный и забытый.  — У меня есть родители, — отвердевшим голосом ответил парень, — у меня есть я.  — Да ни черта у тебя нет. Хотя не-ет, чёрт-то у тебя как раз только и остался, — Мефисто усмехнулся и ушёл обратно в темноту, растворившись в ней. Дыра под рёбрами уже была размером с тарелку и напоминала не пулевое ранение, а разорванный минный снаряд. Но боль отступала. И он в ужасе понял, что теперь пути назад нет. Его теперь тут ничего не держало и не могло разбудить. Но всё же жизнь Егора не пропала бесследно. Он всё ещё просыпался по ночам, от ощущения, что кто-то лежит рядом или смотрит из дальних углов. Один раз, он мог поклясться, сон прервало осознание, что его гладят по волосам — и это было так странно, что всю оставшуюся ночь он изучал взглядом потолок и очертания мебели, заснуть больше не получалось. Он просыпался от поцелуев и касаний и чувствовал себя грязным. Тёмные глаза, точь-в-точь его, постоянно следили за ним. Дьявол следил. Дьявол выжидал. А Егор приходил в себя пару раз в месяц, просыпаясь в своей кровати, а не в барах или чужих квартирах. И его мучил лишь один вопрос — чего же хочет добиться Мефисто? Что он хочет изменить? Он был уверен, это был лишь предлог, тонкий обман в стиле Сатаны, чтобы Егор не сомневался — если его телом и играются, если его жизнь и превратили в Ад, то это всё не зря. Но он Дьявола раскусил. И почти ровно через год Егор проснулся с утра, увидев впервые за долгое время дневной свет. Точнее — застал день, но небо было почти чёрным, а Мефисто стоял и наблюдал за происходящим на улице. Его ленивый, немного тревожный взгляд скользил по людям, и Егор сразу понял, скоро произойдёт что-то страшное. Мефистофель, обернувшись, подошёл ближе. Егор сам не заметил, как сел на стул и не мог пошевелить руками, будто связанный невидимой веревкой. И Дьявол произнёс, вкрадчиво: — Я знаю, что был лишь подрёберной болью. Звучало это ещё более смиренно, чем факт того, что Егор уже свыкся с утерянной жизнью. Но что-то точно перевернулось в Мефисто, когда он увидел огромную чёрную дыру, поглощающую парня изнутри. Возможно, он чувствовал вину. Возможно, он хотел сказать что-то, что ему говорить никогда не было положено. и вот, он лежит в грязи и копоти, хрустальный, с небывало-чёрными глазами и клюквенной кровью. и хоть дьяволу не может быть больно, он чувствует то же, о чём когда-то говорил Егор, а руки вокруг холодные и тонкие. Они окружают будто бы всё вокруг, а Мефисто почему-то истошно смешно. Вельзевул никогда его не бросал, но и являться на землю, следовать где-то рядом с хозяином не любил. Он весь в чёрном, как сама смерть, и волнуется. он реально волнуется. Дьяволу смешно, но он уже чувствует, как воздуха перестаёт хватать для полноценного смешка. В точности как Егор тогда, на кухне, он лежит и почти задыхается, но это не больно, честно. Что-то похожее на боль пришло к Мефисто, когда он понял, что этот мир не изменить и не исправить. Что волноваться из-за этого — бесполезное дело. А на свете существует зло даже более могущественное, чем то, чего принято бояться. Демон хаоса захватил мир, окрасил сначала небо в иссиня-черный, как бы смеясь над Мефистофелем и его беспомощностью, приобретенной всего за один день. — Я думал, ты пропустишь самое интересное, — Мефисто улыбается через силу и оскорбленную гордость. Уголки его губ, бледные и прозрачные, были теперь испачканы вызывающе красным. он не любил этот цвет на себе, ему по душе лишь чёрный, но все принципы мешались вместе с мыслями в голове. Демон хаоса разрушит весь этот мир, неизменный и уже выверенный, живущий по своим законам, и то тело, которое он брал будто бы на аренду. А он ничего не смог изменить, и даже объясниться перед тем парнем, чьё тело так бессовестно выхватил из жизни. Не было на свете таких слов, чтобы объяснить в полноте красок мотивы и всё, что происходило в течение года. И, видимо, Егор так и не узнает, что всё это время он не участвовал в оргиях, или что там можно было надумать? Он не растрачивал своё тело и не пробовал на вкус всевозможные грехи. У Дьявола была одна цель, которой он пытался следовать, на которую возлагал надежды. Он думал, что Егор — воплощение красоты, той самой, о которой писали картины и стихи ещё в Эпоху Возрождения. Красота, против которой не попрёшь. Красота, способная остановить все беды и ужасы, способная убить намерения Демона Хаоса. И за которую надо платить, если хочешь быть великим, если хочешь спасти мир. И разве Егор не задавался вопросом, почему он приходил в себя только в пустых барах и квартирах? Почему не видел драк и тех самых оргий? Почему он приходил в себя только в конце? Перед дьявольской красотой ведь всё утихало. Бедный, бедный Егор, так и не понявший этого, и пытающийся себя убить, живущий с разорванным подреберьем, очутившийся в коме и потерявший свою жизнь. Даже эта жертва не помогла Мефистофелю. Ничего не помогло. Клюквенная кровь на вкус как ножевые ранения — металлом и болью отдаётся по всей глотке, стекает на чёрные ткани вокруг. Его рубашку, изношенную и грязную, сросшуюся с кожей изнутри, и одеяния Вельзевула, бесконечные и мягкие, шуршащие. Он чувствует кровь и мягкость ткани, холодные руки и говорит: — Как ты думаешь, у нас есть ещё связи, чтобы отправить того парня в рай? — И перед взрывом осталась секунда. Сознание уже угасало, но Мефисто важно было узнать ответ, хотя он чувствовал, что Вельзи точно не знает. Это предсмертная иррациональность. Мефисто точно понял, что был лишь подрёберной болью, отнимающей жизнь, и кровью сейчас вытекал на грязь крыши. В нём от могущественности — лишь рокот голоса и сильные руки, но разве есть в этом всём смысл, когда Вельзи сжимает их своими тоненькими и прозрачными, и оказывается в итоге сильнее? Разве есть смысл в мощи голоса и тяжести взгляда, когда в чёрных глазах ничего кроме пустоты не осталось, а говорит он так, что уже даже сам еле слышит? Разве в этом всём есть смысл? «И что теперь? Ты меня убьёшь и сменишь тело» Мефисто думает, что в этом и заключается ирония. Понимать, что ты действительно мог бы его убить, но в итоге умирать самому. И Вельзевул кивает, сжимает некогда сильные руки и растеряно говорит:  — Я постараюсь, Босс. И всё вокруг тонет в грохоте.