Это так грустно, Алекса, сыграй Despacito

«Мудила» «Безногий инвалид, позор команды» «Нет, серьёзно, и ему дали ЗМС? Как-то несправедливо по отношению к остальным игрокам, они-то действительно заслужили» «Я бы таких к стенке поставил без всяких сожалений» «Жалко, ты не сдох в той аварии» Федя закрывает вкладку, закрывает ноутбук, закрывает глаза. Всё очень нехорошо. Да что там нехорошо — откровенно хуёво, а ведь прошло уже почти два месяца. Феде грустно просто пиздец как. Ну, типа, да, он проебался. Очень сильно так проебался, но неужели ему до конца жизни теперь будут припоминать это пенальти? Забавно, что с 2014 года он не раз и не два признавался лучшим игроком клуба, оформил «покер», неоднократно становился лучшим бомбардиром российской премьер-лиги, но стоило один раз облажаться — и его тут же поспешили хоронить, предварительно от души полив дерьмом. Как в такой ситуации говаривал его первый тренер: ты можешь всю жизнь строить мосты и один раз выебать козу, и люди запомнят тебя как человека, который выебал козу. И ведь все так радостно бросились его ругать и костерить. Как будто он подвёл лично каждого, каждому сломал жизнь и прицельно наплевал в душу. Хотя… может, так оно и было? Федя морщится, вспоминая тот вечер до секунды, как будто это было вчера. Ну да, положим, он был слегка самоуверен. Положим, он дохуя возомнил о себе — и о команде — после победы над испанцами и наивно полагал, что с хорватами им снова повезёт, снова пресловутая русская рулетка сыграет в их пользу, не зря же она русской называется? Положим, похвалы и лестные слова в его сторону весь год кружили ему голову, ведь изначально ставка на мундиале делалась на него. Ну вот он и пошёл бить — уверенно и с ленцой. И промазал. Федя помнит до слабости в коленках ту секунду, когда увидел свой мяч в руках чужого вратаря. Даже не поверил в первое мгновение, да. Показалось, что спит, что сейчас проснётся в своей кровати и с облегчением поймёт, что игра с хорватами ещё только вечером. Показалось, что он сейчас у себя дома, играет в очередную стрелялку, что вот сейчас он нажмёт на перезагрузку и вернётся в сохранённый заранее момент, когда ещё ничего не сделано и есть возможность переиграть… Потом услышал шум трибун и понял — не сон, не игра. Во рту появился кислый привкус паники, противный и неприятный. Ушёл с поля, опустив голову, потому что встречаться взглядами с ребятами просто физически не мог. Тогда, конечно, ещё оставалась надежда, но — не выгорело. Федя сидел на поле один, чувствуя, как под спортивную форму заползает вечерний ветерок, но не уходил. Он лихорадочно соображал, где, в какой момент проебался, что теперь делать, что сказать ребятам, как вымолить прощения, и не уходил. Он нарочно раз за разом прокручивал в голове разочарованные бледные лица парней, слёзы на их глазах — да что вы знаете о мазохизме? — и не уходил. Дело в том, что в его случае проблема была не только в проигрыше и вылете с Чемпионата. Они и так хорошо показали себя, сделали то, что до них ещё никто не делал, и Федя уже тогда знал, что вот, например, Головина с руками оторвёт какой-нибудь европейский клуб. Что Черешня вряд ли надолго задержится в своём Вильярреале после той ошеломительной игры, какую он показывал весь мундиаль. Что даже Дзюба наконец перестанет быть козлом отпущения у народа, потому что теперь они заполучили нового — его, Федю. Он сидел на поле и с какой-то ясной обречённостью понимал, что своим нереализованным пенальти он похерил не только шанс команды на полуфинал, но и свою карьеру, с таким трудом и упорством выстроенную годами. Они все ставили на кон своё будущее и прекрасно это осознавали. Кто-то сорвал джек-пот, а кому-то теперь сидеть в одиночестве на поле и баюкать ущемлённую гордость. Федя горько, болезненно усмехается, вспоминая своё интервью, в котором он хорохорился и говорил, что видит себя в одном из ведущих европейских клубов. Это чудо, что его после такого грандиозного провала не отдали в аренду в какую-нибудь Мухосрань, да ещё наградили повязкой капитана. Вот только этот знак отличия, который полагается носить с гордостью, весь матч жёг Феде руку, напоминая, что нихуя он не заслужил кроме гневных комментов под постами в Инстаграме. Как в такой ситуации говаривал его первый тренер: не надо заглядывать в будущее — нехуй лишний раз себя расстраивать. А потом как назло эта ебучая авария. Ну вот чисто не везёт ему в этом году. И хуй с ней, с этой тачкой, но народ, чуть успокоившийся и подзабывший его проёб, снова вскинул голову, как шакал, почуявший раненую добычу. Феде бы затихариться на пару месяцев, отвлечь от себя внимание, не высовываться, пока болельщики не найдут себе новую мишень — вон, Спартак просрал грекам, стоило подождать пару недель. Но нет, если Федя падает в дерьмо, то с головой. Ну да, он был не очень трезв и повёлся на слабо, но ему просто необходимо было спустить пар и отвлечься. Подумаешь, пара стопок водки, ему можно — он же почти лишенец. Кроме того, он вообще не ожидал, что всё кончится вот так — капотом в столб, да ещё на чужой тачке, хоть и на его бабло купленной. Короче, какой-то сюр и невезуха. Ну и всё. Как в такой ситуации говаривал его первый тренер: понеслось говно по трубам. Интернет тут же всколыхнулся снова. Смолов разбил тачку за девять миллионов рублей! Всего 20 экземпляров! Уехал с места аварии! Федя помнит, как утром проснулся от звонка своего агента, который впервые на Фединой памяти орал так, что он отодвинул мобилу от уха и с опаской покосился на стенку рядом — вдруг соседи слышат, как Феденьку распекают. Заходить в Инстаграм было… боязно. Федя реально не мог поверить, что люди могут быть полны такой злобы и ненависти к незнакомому человеку. Кто-то скрупулёзно подсчитывал его гонорары, кто-то ставил к стенке, потрясая кулаками и тыча пальцем в зарплаты учителей и врачей, кто-то оскорблял его маму, кто-то на полном серьёзе угрожал физической расправой и желал смерти. Феде было тошно. Он ожидал ненависти, его сразу об этом предупредили, но всё равно оказался к ней не готов. За эти годы ему казалось, что он отрастил довольно толстую шкуру, но разочарование, стыд и вина сделали своё дело, и Федя едва не позволил травле доконать себя. От неё было практически никуда не деться. И эти саркастические насмешки после награждения… Как будто он сам не понимал, что меньше всех тут заслуживает находиться на столь пафосной церемонии. Как в такой ситуации говаривал его первый тренер: Non limitus hominus dolboebus — нет предела человеческой глупости. В общем в жизни Феди всё было как-то грустненько. Потом вот предложили перейти в Локо, и Федя как будто вернулся в самое начало, потому что именно в Локомотив он пытался попасть, когда уже всерьёз задумался о карьере футболиста. И, бля, разумеется, он согласился. Это, конечно, не топовый клуб Европы, но тоже неплохо. Тем более что развеяться и сменить обстановку ему не помешало бы. Да и Миранчуки, с которыми Фёдор подружился за это время, не дадут ему совсем повесить нос. В первой игре за железнодорожников Федя не забивает ни одного гола. Феде ёбано на душе и хочется выпустить пар. Поэтому одним особенно унылым вечером он выбирает самый зашкварный ночной клуб района и идёт этот самый пар выпускать, предварительно надев при этом кепку, ибо вероятность получить по дороге плевок в ебало всё ещё достаточно высока. В клубе Феде открывается безлимитный доступ на алкашку, девушек, долбящий мозг и уши бит и совершенно чудовищную цветомузыку, от которой не то что у эпилептика — у здорового человека может случиться приступ. Но Феде здóрово и как надо. Вообще, положа руку на сердце, Феде давно уже надоели пафосные клубы и светские мероприятия, где нужно держать марку и вести себя соответствующе. Его агент очень уж любит пихать Федю во всякие рауты и презентации, а уж после отношений с Викой ему казалось, что широкий оскал навечно прилип к его губам. Поэтому находясь сейчас в зачуханном полуподвальном помещении, где всем насрать, кто ты и какое прошлое у тебя за спиной, где можно не бояться делать уебанские танцевальные движения (Федя танцует по-пацански, прижав локти к телу), где вполне реально было не боясь вскочить на стойку и заорать «у кого-нибудь есть "Е"?» и где навстречу потянутся ладони, с зажатыми таблетками, потому что здесь все братья и сёстры, здесь всё общее, всё ради чужого удовольствия, Федя чувствует себя на вершине мира. Он оглядывается, впитывая в себя эмоции других людей, звуки, запахи, касания к телу — лёгкие ненавязчивые и откровенные ласкающие. То, что нужно. Здесь и сейчас он не Фёдор Смолов, сливший матч и разбивший тачку за девять лямов. Здесь он — один из многих, он частица этого скрытого ото всех мира. Он сейчас та девушка в мокрой от пота белой футболке, запрокинувшая голову и прикрывшая в экстазе глаза, он подруга этой девушки в чёрном платье, целующей её взасос. Он та пара у стены — женщина в возрасте и юноша, зарывшийся лицом в её пышную грудь. Он те два парня, танцующие в унисон. Он сотня рук, вскинутых вверх к потолку, сотня глаз с расширенными на всю радужку зрачками, сотня вен, в которых бурлит алкоголь — или что покрепче —, сотня губ, слившихся в поцелуях. И ему хорошо. Федя чувствует на себе чужие пальцы, и ему совершенно всё равно, кто к нему прикасается — девочки, мальчики, молодые, старые, неважно. Важно то, что все они сейчас с ним, хотят его, любят его. В какой-то момент он ощущает, как одна пара рук пробирается сзади под его совершенно вымокшую майку, гладит вдоль позвоночника и легонько царапает бока. Другая пара рук скользит по скулам, по линии челюсти и обводит по контуру губы. Федя, не открывая глаз, ловит губами тёплые пальцы, пропускает в рот и чуть сжимает зубами. Пальцы оказываются крупными, с широкими костяшками и короткими ногтями, явно мужские. Федя на пробу проводит кончиком языка по фалангам и втягивает их в рот сильнее. Слышит довольный смешок и обжигающий шёпот прямо в ухо: — Кто ж знал, что ты такой, Федя. Он лениво открывает глаза и напарывается взглядом на одинаковые ухмылки близнецов. То, что среди всех московских клубов он умудрился прийти именно в тот, который выбрали Миранчуки, Федю не удивляет. В его крови слишком много текилы и Джека, и сейчас бы он не удивился, даже если бы на танцпол ввалился Черчесов со всей их кодлой и начал тверкать. Федя медленно поднимает руки к потолку и отзеркаливает сытые улыбки Лёши и Антона, пьяно покачиваясь из стороны в сторону. Близнецы переглядываются и синхронно, одним слитным движением оказываются по бокам, принимаются гладить его тело, прижиматься к бёдрам, по-кошачьи потираться об него. Феде хорошо. Цветомузыка слепит даже сквозь сомкнутые веки, ему кажется, что от громкой музыки он останется глухим как минимум на неделю, пот градом катится с лица, но на груди и плечах он ощущает лёгкие щекочущие прикосновения, а шею с двух сторон то и дело опаляет горячее дыхание — и сейчас эти касания чувствуются острее, живее, как будто все рецепторы на коже усилились и работают в сотню раз мощнее, посылая в мозг сигналы, что сейчас Феде так запредельно хорошо, что переносить это скоро будет нельзя. Федя уговаривает себя открыть глаза, стряхивает с себя транс, в который ввела его монотонная долбящая музыка, берёт обоих близнецов за руки, переплетая пальцы, и молча ведёт за собой. Слова сейчас не нужны. Все трое находятся на одной волне, связаны одной ночью, одним желанием брать и отдавать, получать и доставлять удовольствие. Вообще-то, будь Федя хоть немного потрезвее, будь ему хоть на каплю не насрать сейчас на завтрашний день и на то, что он потом будет делать, он бы не затеял всё это. Он бы вывернулся из объятий Миранчуков, нашёл себе хорошую плохую девочку и привёл домой её, а не двух обдолбанных парней. А может быть, он вообще просто бы ушёл из клуба и лёг в постель ещё до рассвета, как послушный мальчик, коим до сих пор считает Федю его мама. Но Федя не мог устоять перед одинаковыми лукавыми огоньками в глазах братьев, перед их горячими ласковыми пальцами, перед длинными открытыми шеями, доверчиво подставленными под его губы. Как в такой ситуации говаривал его первый тренер: можно противостоять всему, кроме искушения. Искушению тоже можно, но нахуя? Поэтому они выбираются из толпы потных танцующих людей, выходят из душного, пахнущего чем-то терпким клуба, и уже через пятнадцать минут оказываются у Феди дома. Близнецы накидываются на него прямо в коридоре, как две голодные пираньи. Лёша (а может, это был Антон), оказывается, любит кусаться. В два счёта расцветил грудь и шею Феди фиолетовыми укусами и засосами, наставил меток и пятен, вгрызся в бешено пульсирующую вену на горле. Антон (возможно, это был Лёша) — напротив — нежничает, касается мягко и аккуратно. Гладит соски, целует в губы вдумчиво и неспешно. Они молча в четыре руки раздевают Федю, укладывают на кровать, негласно поделив его тело поровну, и принимаются исследовать завоёванные территории. Федя просто с ума сходит от контраста ощущений: с одной стороны Миранчук, жадный и нетерпеливый, пускает в ход зубы и язык, скручивает кожу почти до боли. С другой стороны Миранчук, пылкий и ласковый, увлечённо обводит кончиками пальцев Федины татуировки с таким неподдельным вниманием, словно мечтал об этом всю свою жизнь. Федя опускает глаза, пытаясь удержаться на грани какого-то первобытного удовольствия, сосредоточиться на светлых Антоновых (Лёшиных?) ладонях, мелькающих по его предплечьям туда-сюда. Ему кажется, что чернила под его кожей бурлят, кипят, то исчезают, то снова появляются, перетекают как из полупустого сосуда вверх и вниз. Это завораживает почти так же, как губы Лёши-или-Антона, которые, казалось, были повсюду на его лице — лбу, скулах, рту, веках. То, что он не способен сейчас различать братьев, добавляет особую пикантность в ситуацию, потому что в какой-то момент Феде кажется, что близнецы стали одним человеком с несколькими руками, губами и одинаковыми синхронными мыслями. Федя бы соврал, если бы стал утверждать, что в его жизни не было секса втроём. Но то, что происходило в эту ночь в его квартире, он не испытывал ещё никогда. Никогда его ещё так не боготворили, никто никогда не смотрел на него с таким восхищением и вожделением, никто не заботился в первую очередь о его удовольствии и только потом о своём. Федя на грани слышимости и сознания различает обрывки фраз: «так давно хотели…», «какой же ты…», «наш…». Этот шёпот почти осязаем, он опускается на Федину кожу, горячит кровь, приближает подступающий оргазм. Федя чувствует, как мелко дрожат мышцы на животе, как поджимаются пальцы на ногах, слышит собственный хриплый вскрик, когда кто-то из близнецов насаживается горячим ртом на его член, пропуская сразу в горло и тихо вибрируя стонами. Будь Фёдор чуть трезвее, он бы обязательно задумался, откуда у Лёши-Антона такие навыки в отсосе. Второй Миранчук тем временем гладит Федю по волосам, шепчет что-то глупо-невнятное ему в уши, целует легко и почти целомудренно — без языка и зубов. Федя приподнимается, чтобы лучше видеть, как его потемневший член с вздувшимися венами появляется и исчезает во рту Антона-хотя-наверное-это-Лёша. Он медленно, двигаясь как во сне, тянет руку и трогает его щёку, за которой выпуклостью виднеется головка. Ощущения странные, и Федя снова откидывается на спину, прижимает к себе второго близнеца, стонет ему в рот, целует жадно и мокро. Его знобит, кидает то в жар, то в холод. От желания кончить болит, кажется, всё до самых кончиков ресниц. Он хочет умолять и просить, но не может выдавить ни слова, только смотрит Антону-или-Лёше в лицо — с отчаянием и просьбой. Тот глядит на него в ответ, ласково улыбается, целует в уголок рта, а затем тянется к его груди и больно сжимает между пальцами соски. Контраст между болью сверху и жаркой теснотой снизу въёбывает Феде в солнечное сплетение с силой автобуса. Он хрипло кричит, выгибается на кровати, выламывается спиной, чувствуя, как его, успокаивая, гладят четыре руки. Вымотанный оргазмом и многомесячным напряжением, Федя вырубается за секунду. Пробуждение было непонятным. С одной стороны, Федя почему-то ощущает себя новым человеком, готовым выйти на поле и бить ёбла, с другой — вчерашняя пьянка явно не прошла даром. Виски трещат просто немилосердно, а во рту словно кот нассал, да ещё и не один раз. Да здравствует финский праздник Похмеляйнен. Федя сонно улыбается и поворачивается на бок, тут же утыкаясь взглядом в знакомое лицо. Федя рывком садится и протирает глаза дрожащими с перепоя руками, надеясь, что это сон. Он трахнул Миранчука. Пиздец… Сбоку раздаётся недовольное бормотание, и Федя медленно оглядывается, уже зная, что увидит. Он трахнул Миранчуков. Пиздец в квадрате… Как в такой ситуации говаривал его первый тренер… Хотя вряд ли его тренер бывал в такой ситуации. — Больше не буду столько пить, — сам себе обещает Федя, рассматривая две одинаковые вихрастые макушки, торчащие из-под одеяла. Близнецы открывают глаза (синхронизированы они, что ли?) и симметрично улыбаются Феде. — Меньше тоже не буду, — решает Федя и откидывается на подушку.