***
Пульc отбивал последние секунды финальной контратаки красно-белых. Сегодня они торжествовали, и Мадрид окрасился кровавыми разводами заката поверх сливочно-белого солнечного отблеска ушедшего дня. Размалевал багровыми лентами, заалел костром, взметая языки беснующегося пламени по трибунам. Удар. Удар. Удар. Темп такой быстрый, загнанный — они взяли в с ё, они взяли М а д р и д, они взяли И с п а н и ю. Свисток. Гул завалил стадион, словно потоки грязной от крови воды, хлынувшей в трюмы из пробоин Титаника, и играющий оркестр не спешил убирать инструменты — короли и капитаны тонули вместе с кораблём, как полагалось по корабельной этике. Сливочные оставались на поле белыми мраморными вкраплениями, треснутыми, но не сломленными, в этом безумном гуле голосов, восславляющих Атлети, провозглашающих своего н о в о г о короля прямо среди тел, полегших здесь за п р е д ы д у щ е г о. Атлети! Атлети! Атлети! Атлети! Крики салютом вздымались в праздничное небо н о в о г о цвета над головами, и красно-белые на поле хлынули друг к другу, сливаясь ручьями в один большой кровавый поток, струясь по белому точеному мрамору. Гризманн стоял в самом центре поля, окружённый с в о и м и людьми, с в о е й радостью, наполненный сладкой усталостью, не отступившим ещё азартом, слепящим изнеможением и струящимся красными лентами п р е в о с х о д с т в о м. Он склонил голову чуть набок, позволяя Коке и Эрнандесу коснуться его плеч в победном торжествующем преждевременно праздновании, и краем взгляда выхватил из рассеченного мрамора на другой половине грязно-белую футболку с пляшущими чёрными буквами резного шрифта, окинул небрежно разлет плеч, удовлетворённо и торжествующе улыбнулся, гордо поднимая подбородок, видя, как ссутулились эти плечи, как от жгучей досады и ненависти сжались в кулаки смуглые руки. Как у п а л а, с кровожадным звоном металла о холодный мраморный пол, к о р о н а со склоненной головы. И как её тут же подняли, направляясь к нему. Гризманн обернулся к трибунам — всё это были е г о люди, цвета его сердца, его эмблемы, его жизни и смерти, и весь белый цвет сейчас склонился, принимая правление красного. Он расправил плечи, сдергивая с них чужие руки, и широко, неотразимо, дьявольски п р е в о с х о д н о, улыбнулся с в о е й Испании, принимая её шумную, бьющую ключем, неукротимую присягу. Ненависть была б е л о с н е ж н о й. Сливочной, как подтаявшее мороженое, разливающейся по телу, липнувшей к коже противной сладостью. Ненависть была его частью — сейчас, каждый раз, ненависть отсчитывала удары его пульса, билась в голове плененной птицей, требовала жертвоприношений, утихала лишь тогда, когда последний мяч влетал в ворота, яростно сминая сетку. Страсть была к р а с н о й. Не ярко-красной, но цвета засохшей крови, цвета каждого удара на поле, цвета каждого столкновения, цвета боли, цвета того сумасшедшего, болезненного, пьянящего мига, когда стадион замирает на мгновение, чтобы взвиться торжествующими криками. И в этот короткий миг ты видишь, ты чувствуешь, как несется к тебе команда, и сердце заходится в победном марше — и это страсть. Страсть и ненависть смешивались в нем, создавая безумное, горючее, взрывное сочетание, которое требовало выхода, разрывало его в клочья, билось изнутри, словно какое-то мифическое чудовище, утробно урчало, требуя своего. И это был с е к с. В эти минуты он ненавидел Гризманна с такой страстью, что хотел смять его, уничтожить, выпить его досуха, до последней капли, до последнего вздоха, вскрика и стона. И пусть кубок — любовь его, символ его, сокровище его — сейчас оскверняли чужие руки, но Серхио знал, всем своим естеством чувствовал, что он может, в свою очередь, осквернить это тело, сделать его г р я з н ы м, сделать его послушным и податливым, подчинить его, укротить и отомстить. Этой боли, желания и отчаяния внутри было так много, что он вовсе не чувствовал, как липла к телу грязная футболка, не слышал, что говорили ему члены команды, не видел, как на трибунах плакали фанаты. Он н е н а в и д е л фальшивого короля. Он х о т е л его. Гризманн поднимал над головой трофей, и кровь его била по всему телу волнами в долю с трибунами, ударявшими в воздух своим счастливым, безумным скандированием, его окружила вся команда, закрывала от обзора, оберегая своего короля и бесценный трофей в его руках, за который было пролито столько пота, крови, отдано боли и жертв. Поверженные огибали празднующих с боков, будто собирая раненых, разбитые на поле, вынужденные у х о д и т ь ни с чем, оставлять поле, эмоции, Мадрид, Испанию п о б е д и т е л ю. Под аккомпанемент счастливого смеха, под имя другого клуба, под фамилии, скандируемые тысячами с трибун и под слезы своих людей. Рамос больше не мог на это смотреть. Но смотрел, вышагивая с по обыкновению ровной спиной, ставленной походкой, пытаясь за доли секунды обрести контроль над собой проигравшим, потерявшим всё, чтобы отдать заклятому врагу и смотреть сейчас на его задиристое, такое неуважительное, грубое торжество. Грубо. У входа в подтрибунное помещение его небрежно ударили локтем, мимо вышагивали люди Атлети, шедшие внутрь с совсем иными эмоциями. Гризманна плотно окружало трое или четверо его людей, так, что не подступиться, не вывернуть запястье до боли, не заломать ему блядские руки, не заставить это лицо, выражающее сейчас такое у п и в а ю щ е е с я собою презрение, что просто тошнило, исказиться в гримасе боли. — Что, шах и мат, Рамос? На поле не держатся два короля сразу. Сдавай доску. Боль, не столько физическая, сколько психологическая, психосоматическая, крушила ребра с такой силой, что этот треск костей должны были слышать все присутствующие. Горечь наполняла его изнутри. Горечь, отчаяние и бесконечная, тихая, упрямая гордость непобежденного короля. Короля по крови, а не по статусу. Мадрид все равно принадлежал ему. Испания принадлежала ему. С кубком или без — это была его Испания. Покорная и подчиняющаяся. И столь же покорным он мечтал сделать этого фальшивого короля, картонного принца, увидеть кровь на его кукольно, до омерзения красивом лице. — Шах — возможно, но до мата далеко, — невозмутимо пожал плечами Серхио, хотя внутри все клокотало от гнева, — подержи в руках игрушку, Гризманн, мне не жалко поделиться на часок. Ты же к ней, болезный, и не прикасался ни разу в жизни. Сейчас обкончаешься весь от одного только вида на цацку. Вокруг возмущенно загудела вся эта ебаная гризманновская свита, но Серхио смотрел только в его глаза. Повязка на чужом плече обжигала взор — он привык видеть ее на других, родных, знакомых до последней родинки руках. — Меня мама в детстве учила, что с теми, кого бог обделил, надо делиться. Так что радуйся... Пока, — он улыбнулся открыто и хищно, не отрывая взгляда, а потом отвернулся. Ушел, заставляя себя держать спину идеально прямой, а губы крепко сжатыми. Короли никогда не сдаются. Даже когда на доске больше никого не осталось. Ему не хотелось сейчас видеть своих, не хотелось грустного взгляда Модрича, не хотелось успокаивать Наваса, не хотелось подбадривающих шуток Бейла. Хотелось умереть — но он и этого себе позволить не мог. Серхио не глядя свернул в одну из пустых душевых, открыл кран с ледяной водой и сунул под него голову. Обжигающе холодные струи воды успокаивали и раззадоривали одновременно. Гризманн движением руки успокоил сокомандников, пропуская Рамоса и его людей перед собой в подтрибунное помещение, лицом выражая что-то вроде "да бросьте, пускай плещет ядом, эк его переебало". — Не опускайтесь до них, — спокойно упало с его почти сомкнутых губ. Он действительно никогда не держал в руках трофей до этого лета, мог позволить себе только стоять рядом с Капитаном, по его правую руку, и этого никогда не было достаточно, признаться честно. Он знал, что наступит момент, когда повязка ляжет на его плечо, и он знал, что он сделает все, чтобы на эту голову легла заслуженная испанская корона. И прямо сейчас она сидела на его голове, а повязка плотно охватывала его плечо, и по правую руку Капитана теперь стоял Лукас. Ему не хотелось идти к остальным сейчас, хотелось насладиться одиночеством, насладиться тем, что он теперь держал в своих руках, спустя долгие четыре года, как пришёл в клуб, что стал для него домом, как поклялся защищать эти цвета и вести их к победе. И своими руками водрузил красно-белый флаг над Мадридом сейчас. Он свернул, уходя в тёмный коридор, толкнул рукой первую попавшуюся дверь, она была не закрыта. Он оказался посреди душевой, в которую через окна под самым потолком падал слабый, молочно-лунный свет — успело стемнеть, на белоснежную плитку под ногами потоком лилась ледяная вода, охлестывая Гризманна каплями, и впереди, потемнев, белела набравшая воды ткань именной футболки с четвёркой между лопаток. Рамос не услышал стук двери за своей спиной, но почувствовал дуновение воздуха и выключил воду. Капли стекали по телу, футболка намокла почти полностью, и, захватив ее на спине, капитан потянул плотную ткань вверх, стягивая мокрую сливочную форму через голову, обнажая многочисленные татуировки. И только потом обернулся. — Блядь, ты за мной ходишь что ли? Сил никаких нет, надо еще похвастаться? Что ты как маленький... — он поморщился устало, выпрямляясь, и вновь посмотрел Гризманну в глаза. Рамос даже не ненавидел его сейчас — это было другое, сильное, глубокое, ядовитое чувство, смешанное с болью, страстью и похотью. И от этой животной, по-звериному жестокой похоти напрягся член под формой. Ему хотелось поставить Гризманна на колени. Хотелось, чтобы это мудачье, этот мелкий сученыш сам раздвинул перед ним ноги. Хотелось трахать его так, чтобы от стонов голос у Гризманна охрип, а ноги разъезжались в разные стороны. Хотелось з а с т а в и т ь. Вынудить. Вытащить, выцарапать из него все те потаенные, мерзкие, грязные желания, которые вынуждали Гризманна ложиться под Рамоса, а самого Рамоса — со злостью и наслаждением брать все, что он мог предложить. Гризманн все ещё стоял у двери и изучающе, насмешливо, рассматривал тело перед собой — линия ключиц, таких тонких, но таких мощных, несущих на себе широкий плечевой пояс и рельеф грудных мышц, впадины под рёбрами, подрагивающий верхний пресс, подобранный нижний — проходил по нему взглядом, как и проходил языком, опускаясь ниже, упираясь взглядом в резинку его шорт, грязных от разводов травы, мокрых и жадно липнущих к бедрам, так же как это делал Гризманн, стоя перед ним на коленях. Он не торопился с ответом, только сверкал развязным синим взглядом сквозь дорожку белесого лунного света между ними. Медленно попятился, не сводя взгляда с упрямых карих глаз, деланно медленно, так бесконечно л е н и в о — нащупал лопатками холодную до неприятного, до одури непрогретую плитку, но всем телом не откинулся, продолжая стоять вроде как ещё совсем без опоры, дразня, раззадоривая, разжигая желание прижать его туда блядским лицом, расшибить губу в кровь. И только ладонями он накрыл плитку сзади себя, чтобы чувствовать дистанцию. — Кто ты такой... — он шелестяще, довольно, усмехнулся, — ... т е п е р ь — чтобы К о р о л ь Испании ходил за тобой. И видеть тебя не хотел сейчас, не думалось отравлять вам с твоими мальчиками ваше скромное торжество. Впрочем, все разложилось гораздо лучше, чем я предполагал. Преклонишь перед своим королем колени, Рамос, пока н и к т о не видит? Гризманн был одуряюще, до неприличия, до слепой злости и обжигающей ненависти хорош. Особенно сейчас, когда он светился, упивался своей победой так, что Рамосу только сильнее хотелось поставить его на колени. Хотелось зарыться ладонью в его волосы, вжать его в свой пах, заставить открыть этот красивый ротик и всунуть туда член, да так, чтобы Гризманн давился, но принимал, сосал, послушно растягивая губы, чтобы он наслаждался этим процессом, чтобы кончил от этого гребаного унижения... Хотелось обладать им. Полностью. Прямо сейчас. Рамос по-кошачьи быстро преодолел несколько шагов между ними. Прекрасно понимал, что его дразнят — и все равно велся, позволял себе вестись, чтобы наконец-то усмирить, насытить чудовище внутри себя, жадное до секса и сладкого наслаждения. Он вжал Гризманна в стену всем своим тяжелым, горячим телом с дорожками прохладной воды на смуглой коже. — Может мне тебе рот заткнуть, — прошипел он глухо прямо в блядски, до неприличия, красивые губы, — твоя повязка отлично подойдет. Будешь зажимать ее в зубах, чтобы не орать. Интересно, Эль Ниньо в курсе, как ты распорядишься его наследием? Это был точный, уверенный, желанный удар в солнечное сплетение. Мне м о ж н о так его называть. Мне м о ж н о знать его таким. Тебе — н е т. Гризманн стиснул зубы, хотя его сейчас резануло острой болью в груди, словно бы перерезая вены, заставляя сердце упасть в брюшную полость, заливая все изнутри грязной окисленной кровью, грязной, грязной, как его п о х о т ь, и, казалось, что кровь сейчас выжатым вишнёвым соком польется сквозь эмаль белых зубов изо рта, по шее струями стечет на грудь за линию выреза на ключицах. Хотелось плюнуть ему в лицо, непременно, смеюсью слюны и крови, грязной, едкой, унизительной. Вместо этого он как-то жутковато оскалился, совсем как собака на цепи, хотя шея его все ещё была свободна от отметин, сдавленных оковами синяков, поднял подбородок резким движением, не разрывая постоянный, тяжёлый, перманентный, перетекающий из ночного моря в ночное небо взгляд, и проговорил, хрипло выдыхая прямо в лицо: — Хочешь побороться со мной, детка, вдали от чужих глаз, ведь иначе ты боишься? — он говорил это так мерзко язвительно, вкладывая весь свой яд из змеиных ушных желез, — ну, так и быть, можешь повести игру, я это выдержу, — говорил так, будто, мол "ладно, мне сейчас так лениво, я слишком устал, и поэтому ты, так и быть, можешь ткнуть меня в эту плитку лицом пару раз, пока я себе его не разобью", усмешка, а глаза горят, и внутренняя боль так сладко растворяется в оглушающей страсти, кровью бьющей по ушам, — Я не часто играю в это, но когда играю — мне сносит крышу, так что лучше тебе поверить, что мне нравится жёстче, — он хищно облизнул губы на последнем слове. В Гризманне было так много злости, и так много — не ненависти даже, не раздражения, но вальяжного презрения, что от одного прикосновения небесно-голубых глаз к своей коже Рамос чувствовал, как его захлестывает цунами. Это была соленая морская волна, сметающая все на своем пути. Она пробегала нервной дрожью по позвоночнику, заставляла низ живота судорожно напрягаться, очерчивая мышцы пресса, от нее коротко дергался кадык, каждый раз, когда Рамос сглатывал, от нее горели его темно-карие глаза с проблесками серо-зеленого бушующего моря где-то в глубине. — Ты в это играешь, но ты же не думаешь, что ты можешь в это выиграть? — хищная, животная улыбка расцвела на лице Серхио, пухлые губы покорно растянулись в стороны, обнажая белоснежные влажные зубы. Они играли в это так много раз, что происходящее вошло в привычку, но Рамос не мог вспомнить ни одного раза, когда это грешное безумие, щедро сдобренное атмосферой матча, гулом трибун и отчаянной, слепой болью п о р а ж е н и я, так изнуряюще требовало от него взять р е в а н ш. Рамос не отодвинулся ни на миллиметр, скорее наоборот — подался бедрами вперед, проезжаясь по бедрам Гризманна. Уперся одной рукой в холодную стену — смуглая сильная ладонь с россыпью темных татуировок смотрелась так инородно на белоснежном кафеле. Он навис над Гризманном, как какое-то опасное, злое, почти с м е р т е л ь н о е животное. Похоть — сильная, горячая, ломающая все на своем пути — делала его не красивее даже, но по-звериному, первобытно сексуальнее. Он мягко, обманчиво ласково провел ладонью по по груди Гризманна... ...чтобы всего через мгновение вцепиться сильными пальцами в его горло, заставляя откинуть голову, ударяясь затылком о кафель. Ему так хотелось оставить синяки и кровоподтеки на этой идеальной коже. Показать всем, что их... Не король даже, так — к о р о л е к... Может быть таким восхитительно, до гортанного воя, униженным. И кончающим от своего унижения. Артерии пережало, кровь ударяла в виски с силой, толкаясь сквозь цепкие пальцы, волнами накрывая мозг, обостряя восприятие, чтобы отхлынуть, вновь оставляя клетки без кислорода, вызвать мутную дымку, в которой контуры вокруг сливались с лунным светом. Сердце безумело, сражаясь за жизнь, ему приходилось работать сильнее, и Гризманн слышал собственный пульс так явственно, будто бы он был саундтреком в наушниках, и Рамос ощущал его под своими пальцами, полностью к о н т р о л и р у я силу нажатия, держа его хрупкую жизнь в грубых пальцах. Гризманн обнажил зубы, так ядовито, так пугающе, по-звериному, скалясь в последней агонии, устремил взгляд прикрытых глаз вверх, не собираясь отступать и сейчас, скользнул ладонью по плитке, чтобы рваным движением перехватить за запястье руку на своей шее, больно сдавил, оттягивая от себя, в полную силу сопротивляясь, и — продолжал язвительно улыбаться, будто не ему сейчас не хватало воздуха, будто это в его руках была птица, которую можно было добить. — Мы оба... Знаем... Рамос... К а к а я победа тебе важнее... И она на поле... Я отнял её у тебя... Я отнял её сегодня, Рамос... Ты можешь подчинять меня сколько тебе вздумается, но правда в том, что ты... останешься... проигравшим, — он улыбался уже так беспардонно широко, хрипел эти слова на грани беззвучия, силясь оттянуть руку, железным ободом сковавшую его горло и только сильнее, до края, до г р а н и, сжимающуюся на шее с каждым его словом, и наблюдал, как звереют глаза, как расширяются до самого окаймления безумные зрачки. Второй рукой он скользнул ладонью вниз по плитке в жесте уже на грани потери сознания, в глазах его, н а к о н е ц, промелькнул несознательный страх — дышать было невозможно. Рамос ощущал лихорадочное биение пульса под своими пальцами, и этот ритм, разливающийся по телу, смешивался с его собственным сердечным ритмом, заставляя биться в унисон. Словно создавал какое-то особое, новое измерение времени и пространства, где сейчас не было никого, кроме них двоих — пальцев на шее, сжимающихся все сильнее и жестче, взглядов глаза в глаза, дыхания, будто бы одного на двоих. — Да, сегодня ты выиграл. Он разжал пальцы только тогда, когда секундное промедление могло бы стать опасным. Разжал — и еще несколько секунд зачарованно смотрел, как Гризманн жадно хватает ртом воздух. — Сегодня ты выиграл. Но мы оба знаем, что это ненадолго. Верно, Гризманн? Рамос не удержался, скользнул ладонью вниз, лениво погладил пах, а потом накрыл горячими пальцами член сквозь плотную ткань формы, сжал, причиняя боль пополам с наслаждением и удовлетворенно чувствуя, насколько Гризманн возбужден. — Ты, сегодня, может быть и король... Всего на день. Но выебу-то тебя все равно я. И он наклонился ближе, выдыхая прямо в губы Гризманна, за мгновение до того, как смять его рот в жестком, болезненном красно-страстном поцелуе. — Мечтаете об этом, ваше величество?.. Гризманн не отдавал инициативу до конца, и с этим поцелуем управлялся грубо, резцами задевая, сминая губы, грязно засасывая язык, толкаясь им как можно глубже, целовал максимально жёстко и пошло, стремясь урвать свое. Потом отстранился — резко, первым, мягко унижая, бросая, чтобы видеть, как его лицо доли секунды по инерции вытягивается вперёд вслед за губами, и произнёс плевком в лицо. — Утрись.* Сомкнул пальцы на запястье соперника, глядя ровно в глаза, прижал его горячую ладонь себе между ног. Они соперничали даже тут — и, хочется сказать, в первую очередь, тут — когда сталкивались языками, губами, зубами, пытаясь подчинить друг друга, унизить как можно больше, показать, кто здесь главный, и одновременно с этим — урвать себе еще кусок этого мерзкого, блядского, такого необходимого наслаждения. — Не раньше, чем ты мне отсосешь, — парировал Рамос, улыбаясь горячо и раскованно, и глаза у него сейчас горели таким сумасшедшим огнем, что впору испугаться и сбежать, пока не стало с л и ш к о м поздно, — давай, Гризманн, поработай ртом. И он кивнул на пол перед собой, всем своим видом показывая: я не буду тебе помогать. Тебе придется с а м о м у снимать с меня шорты, утыкаться носом в пах, а потом ты откроешь рот и будешь мне сосать. И ты этого х о ч е ш ь. Гризманн тянул ещё последние секунды того времени, которое они были наравне, даже не так, того времени, когда Гризманн все ещё был выше. Стоял и играл в гляделки, смаковал, пожирал эту бьющую ключом боль поражения, боль утери статуса, в глазах напротив себя, питался этим зелёным пламенем. Презирал. Презирал, но принуждать себя бы не дал, даже бы играть в это не подумал бы. То, как они оба сходили с ума, просто ради з а б а в ы, в пустых комнатах подтрибунных помещений своих стадионов, было исключительной королевской привилегией обоих королей Мадрида, добровольной, грязной, пошлой, такой мерзкой со стороны и такой жгучей для них обоюдной утехой. И поэтому Гризманн сам преклонил колени, но головы опустить себе не позволил, продолжая связывать их взглядами, смотрел снизу вверх, исподлобья, все тем же мудацким издевательским взглядом — надевать маски он не любил. И глаза его говорили, мол: ты можешь преклонить меня т о л ь к о тогда, когда я с а м этого хочу, и играем мы по м о и м правилам, детка, и ты никогда не сделаешь ничего, что мне не нравится, как бы тебе того ни хотелось. Это не путь к моему сердцу, моим мыслям, в мой мозг — ничего из вышеперечисленного, просто способ, которым я даю выход своим потаенным чувствам. Я подчиняюсь тебе, но н и к о г д а ты не подчинишь меня. И он даже здесь был выше. Гризманн грубо спустил за резинку шорты, сильно касаясь ею по инерции разгоряченной кожи, издевательски медленно подполз ближе, разомкнул свои прекрасные губы, с которых капал один лишь дорогой яд, и принял в рот, мягко встречая влажным языком головку, тягуче оглаживая её, тут же делая движения языком, волнами касаясь чувствительной кожи, разворачивая язык, виртуозно выгибая, дал губам плотным кольцом сомкнуться вокруг, втягивая скулы, тесно обхватывая возбужденный член и пропуская его глубже, ведя головой вперёд. Эта была их игра, одна на двоих. Эти правила они придумали вместе, не сговариваясь, и оба знали, что у шахматного поля есть границы, которые они никогда не переступят. Это была дозированная ненависть, контролируемая жестокость, запланированное безумие и тщательно продуманная похоть. Кроваво-красная страсть, заливающая голову и тело жидким огнем, смешивалась с белоснежной холодной расчетливостью, и, словно два течения, эти эмоции сталкивались друг с другом, порождая цунами болезненного, но такого необходимого сейчас желания. Но ничего больше. Рамос помнил об этом, когда жадным взглядом наблюдал за Гризманном на коленях, упивался этим зрелищем, смотрел — и насмотреться не мог. Он не застонал (о, нет, я не доставлю тебе такого удовольствия!), но шумно и горячо выдохнул, когда теплые влажные губы сомкнулись на его члене. Не удержавшись, толкнулся бедрами сильнее, зарылся ладонью в волосы Гризманна, практически насаживая его ртом на свой член. Это было слишком хорошо, чтобы сдерживаться, голову залил сладкий горячий дурман, от одного только ощущения бархатного влажного рта вокруг члена, сильного ласкающего языка. Рамос вновь двинул бедрами, уже откровенно т р а х а я Гризманна в рот. И точно зная, что он сейчас тоже этим наслаждается. В этом был смысл игры. Гризманн п о з в о л я л брать себя в рот, его сводило это с ума, и он позволял толкаться до мягкого неба, до глотки, до г о р л а, не клал руки на бедра, не отстранялся, просто п о з в о л я л, но н е позволял себе выпустить зубы, даже слегка задеть, потому что суть игры была в другом, и наслаждение было в другом. Он давился, слегка хрипел, и на глазах выступали слезы, но только дополнительно себя ускорял, совпадая в ритме с движениями бёдер Рамоса, слегка отклонял голову, наслаждаясь тем, как его за золотые локоны оттягивала грубая рука, натягивая волосы в корнях, продолжал стремительно, умело языком ласкать член, прежде, чем почти до конца выпускать его изо рта. Рамос мог бы кончить от одного этого божественно сладкого ощущения, от возможности размашисто, быстро, трахать Гризманна в рот, ощущать под пальцами пряди его светлых волос, от понимания, что это все еще их и г р а, и никто не знает, как она повернется дальше. Вполне возможно, что в следующую их встречу именно Рамос будет стоять на коленях, открывать рот шире, давиться, но принимать. Но все, что будет потом — будет потом, а сейчас голова кружилась от накатывающего волнами возбуждения, смешанного с досадой и злостью, тело болело от усталости, похоти и жажды победы, и можно было кончить от одного только вида Гризманна на коленях, покорного сейчас, но такого упрямого, даже в столь подчиненном положении. Но хотелось больше. Рамос со вздохом отстранился, отодвигая от себя Гризманна, напоследок скользнув ладонью по его волосам. Дёрнул его за руку, заставляя подняться, и тут же, безо всякого промедления скользнул ладонью в его шорты, под ткань нижнего белья, чтобы обнять ладонью его напряженный член, скользкий от смазки. — Готов кончить от одной мысли обо мне, да, Гризманн? — От одной мысли о том, как отнимаю у тебя всё, что ты из себя представляешь — не могу сдержать восхищенных криков. Так что тебе сегодня придётся заткнуть меня. — Гризманн хищно облизнул губы, — ты знаешь, я громкий. Он несдержанно подался бедрами навстречу такому желанному прикосновению руки, выгибаясь в пояснице, касаясь всей поверхностью члена до самого основания горячей ладони, ему о т ч а я н н о хотелось большего, хотелось получить с п о л н а, все то, чего он так добивался каждым свои колюще-режущим словом, и он так откровенно, абсолютно блядски предвкушал, как Рамос распнет его под собой на холодном полу, как зажмет рот рукой, как хлестнет по лицу, сколько раз уже это было с ними, и они пока абсолютно точно не собирались останавливаться. — Сложновато отнять у меня все, м а л ы ш, тебе сил не хватит, — насмешливо отозвался Рамос, дразняще медленно, почти невесомо лаская член ладонью. Он будто откровенно издевался, вынуждая просить, но чувствовать возбуждение Гризманна, ощущать, как размазывается смазка по шелковистой коже, и не сделать больше, было бы просто невозможно. Слишком х о т е л о с ь. Рамос убрал руку, торопливо и грубо стягивая с Гризманна шорты сразу вместе с бельем, а потом положил ладонь ему на плечо, мягко надавливая. — Встань... — выдохнул он жарко, кивая на кафельный пол. Безумно хотелось ткнуть Гризманна носом прямо в эту холодную плитку, заставить его стонать, орать, от удовольствия, смешанного с болью, хотелось наслаждаться этим видом — как эта белобрысая блядь выгибается всем телом, подставляется, оттопыривая задницу, раздвигая ноги так широко, как только может, чтобы ему, Рамосу, было удобнее толкаться в него на всю длину, с каждым движением растягивая восхитительно припухшие, покрасневшие мышцы. Не хватало только одного. Рамос одним коротким, грубым, почти болезненным движением сдернул капитанскую повязку с плеча Гризманна. Гризманна вновь резануло внутри, когда повязка слетела с его плеча, оказавшись сжатой в пальцах Рамоса, его даже помутило от аналогий, которые тут же потоком хлынули в голову. Было так мерзко, так о т в р а т и т е л ь н о думать об этом, но весь этот букет эмоций расцветал жгущим возбуждением, вызывая желание — до тошноты — оказаться под ним, продолжить скорее, чтобы мыслей не оставалось, только один несдержанный, рвущийся из груди болью крик. Им обоим было сейчас больно, и кому больнее — сразу не понять. Но они знали, какая микстура, опиатом разливаясь по сосудам, снимет её и спасёт обоих. Гризманн, не сводя горящего больше, чем н е н а в и с т ь ю взгляда, вновь опустился на пол, опустил ладони на ледяной пол, шире расставил руки, удобно опираясь, и скребнул короткими ногтями по плитке, чтобы перекрыть эту поднявшуюся в теле дрожь более неприятным ощущением, звуком, чем угодно. От одного вида этого зрелища — Гризманн на полу, форменная футболка задралась, обнажая беззащитную поясницу, задница так откровенно, неприлично подставлена, — Рамоса накрыло таким возбуждением, что свело мышцы. Он выпутался из мешающей одежды, снимая все лишнее, оставаясь обнаженным перед Гризманном — но лишь физически. Подошел ближе, склоняясь к нему, опускаясь на пол, нежно провел пальцами по ягодице, чтобы потом с размаху ударить ладонью по нежной коже. На месте удара тут же расцвела красная отметина. Ему отчаянно хотелось делать Гризманну так же больно, как было больно сейчас ему самому. И столь же хорошо. — Раздвинь ноги... — потребовал Рамос хрипло, обеими руками поглаживая его ягодицы и бедра, на мгновение ткнулся носом в район копчика, — вот так, умница. Он не удержался, провел пальцами между ягодиц, погладил подушечками пальцев анус, а потом резко вставил сразу два пальца, на всю длину, тут же их вытаскивая. — Ты спал с кем-то? — спросил, и в голове сквозила ревность, — или ты просто дрочил в душе, представляя вместо своих пальцев мой член, а? Это было уже опасно вблизи границы шахматной доски — ноты, просквозившие в его голосе. Хотя Рамос все ещё унижал, а Гризманн все ещё был его шлюхой, но, именно что, е г о. — С каких пор, — нажал голосом Гризманн, — тебя волнуют мои фантазии и мои пальцы в душе, Рамос? Прижми меня к ебучему полу и заставь меня кричать, разложи на плитке, заведи и выведи целиком, заставь умолять о большем, ты ведь всего этого так жадно хочешь. Он на руках нырнул назад, растягиваясь до плеч на холодном полу, прогибая спину, как кошка, грудью распластываясь по плитке. — Ты правда считаешь, — выдохнул Рамос, вновь проникая в него пальцами, теперь уже тремя, — что я буду делать то, что ты мне скажешь? Ты так этого хочешь... Так может быть заставить тебя просить, а, Гризманн? Ты умеешь просить? Он двинул пальцами сильнее, разводя их в стороны и сгибая. Не из желания растянуть — это было не нужно, но из грязного желания довести, заставить умолять, заставить Гризманна говорить все то, что Рамосу так хотелось услышать. Вытащить из него все эти потаенные желания, одно за одним, заставить захлебываться каждой просьбой, каждым стоном, подставляться так, чтобы больше никаких мыслей в голове не осталось, кроме отчаянной, болезненной необходимости, чтобы им о б л а д а л и. Рамос трахал его пальцами сильнее, потом вновь снизил темп, словно издеваясь, проехался кончиками пальцев по простате, нажимая на нее и издевательски медленно, лениво массируя. — Раздвинешь ноги сильнее... Сладкий? — с насмешливо жадной улыбкой спросил он. Прекрасно зная, что еще немного — и Гризманну будет уже неудобно в таком положении. Прекрасно зная, что неудобство лишь усилит желание. — А ты правда считаешь, что я стану тебя просить, Рамос? — стискивая зубы процедил Гризманн, вынося медленное унизительное мучение, не меняясь в лице, только сладко, откровенно улыбаясь и распахивая горящие синим пламенем глаза, получая такие желанные мгновения, когда пальцы задевали нужную точку, — ты же сам не сдержишь...а-ах.. — он все-таки не удержал рваный стон, слетевший с его губ, но будто бы не заметил своей ошибки, продолжая, —... ся, ты свое сам возьмёшь, мне не нужно тебя п р о с и т ь. Ты н и к о г д а, — судорожный вздох, казалось, он готов зарычать сейчас от обиды на такие умело не доставляющие удовлетворения движения, — не услышишь от меня ни одной п р о с ь б ы. Но он знал, что это действовало в две стороны, поскольку опустевшую после брани, чистую доску все ещё измеряли ходами, танцуя друг напротив друга на расстоянии той самой е д и н с т в е н н о й клетки, два короля, обречённые на вечную ничью, пока один из них не сдастся, конечно, если сдастся. — Значит, все-таки, с в о е возьму? Спасибо за признание, Гризманн, я учту на будущее, — фыркнул Рамос, продолжая эту утонченную пытку: медленные, равномерные движения, горячие ленивые пальцы на нужной точке, но каждое прикосновение настолько короткое, чтобы заставлять Гризманна вскидывать задницу, подаваясь назад и насаживаясь на пальцы. Он мог бы смотреть на это вечно — на то, как Гризманн откровенно, неприкрыто его хочет, не скрывает это, отдается сексу весь, полностью, без остатка. От одного вида на эту спину, на капли пота вдоль позвоночника, на бесстыдно раздвинутые ноги и торчащий член, сочащийся смазкой, у Рамоса сдавливало горло от желания прямо сейчас убрать пальцы и вбиваться, вбиваться в это жадное, горячее, узкое нутро. Это была их общая пытка. Он потянулся вперед, накрывая свободной ладонью член Гризманна, прижимаясь к его бедру членом и проезжаясь головкой по коже. Хотел было ласкать, но в последний момент передумал, мягко, но точно сжимая у основания пальцами. — Ты ведь не хочешь кончить слишком быстро, верно? — ехидно спросил, тут же толкаясь пальцами прямо по простате, точно и болезненно хорошо, сильно, грубо, настойчиво. — Ты... Др-рянь... — на жадном глотке воздуха сообщил ему Гризманн, получилось бы невозмутимо, если бы не дрожащие губы, бесстыдно раскрывшиеся, выпустившие крик, —... Мр-ра- а! - азь, — он прикусил нижнюю губу, сдавливаяя её до синяка, неконтролируемо подаваясь бёдрами на пальцы, так рвано, протестуя, почти лягаясь. Он выдохнул, потянулся вниз между рук, утыкаясь лбом в холодную плитку, тяжело дыша. — Конечно, дрянь, — согласился Рамос, вновь двигая пальцами медленно и ритмично, а потом прижал их к простате, теперь уже коротко, но сильно толкаясь только в эту точку, почти не делая перерыва между движениями, — но ты меня попросишь, Гризманн. Попроси хорошенько, тебя ведь так хочется, чтобы вместо пальцев сейчас был мой член. Чтобы он растягивал тебя, наполнял, чтобы ты двинуться не мог, не насаживаясь на него глубже... Ты же этого так хочешь... Скажи об этом. Рамос на мгновение убрал ладонь с его члена, чтобы дотянуться до капитанской повязки, валяющейся на мокром кафеле. — И не смей трогать себя руками... Пока я не разрешу. — Блядь, да, да, я хочу этого, я хочу тебя, Рамос, доволен? Тебя хочет Антуан Гризманн, прямо сейчас и всегда, — рявкнул, как-то даже прорычал, целиком на взводе Гризманн, а потом кинул взгляд на свою вымокшую повязку, которую Рамос небрежно поднял с мраморно-белого пола, вспомнил плечо, на котором держалась эта повязка не далее, чем два месяца тому назад. Злоба переполняла его, а яд липкими алыми каплями капал изо рта. — Иди нахуй, Рамос. Этих слов, того тона, которым они были сказаны, выражения лица Гризманна, гримасы удовольствия и ненависти на его лице было достаточно, чтобы Рамос больше не смог сдерживаться. Ему надо было, необходимо было прямо сейчас трахнуть уже эту светловолосую блядь, некоронованного короля всех ебаных пидоров Мадрида. — Очень советую... — он почти промурлыкал это, поднося влажную повязку прямо к губам Гризманна, — зажать ее в зубах, если ты не хочешь, чтобы тебя слышал весь стадион. И Рамос грубо толкнул повязку между приоткрытых губ Гризманна, заставляя захватить ее зубами, чтобы не задохнуться. А потом все-таки убрал пальцы из его задницы, вытягивая их медленно, позволяя почувствовать тянущее ощущение холода и пустоты, недостаточности... Чтобы буквально через пару секунд толкнуться в него членом — быстро, жестко, размашисто, вбиваясь в Гризманна сразу до конца и с упоением чувствуя, как растягиваются мышцы, принимая его. Гризманн сжал синюю ткань в зубах, закрывая глаза, и тут же почувствовал толчок, резко, шумно втянул воздух ноздрями. И вновь распахнул глаза, будто кровь ударила по новому кругу в его сосудах, его зрачки почти затмевали радужку, и небесная голубизна глубоких задиристых глаз превратилась сейчас в грязную муть, такую животную, бездонную, безумную. Адреналин вдарил по всему телу, расширяя аорты, заставляя кровь быстрее нести наркотический кислород к нейронам, голову повело, он опустил подбородок, поведя линией челюсти по полукругу, будто сбрасывая с себя пелену, прогнулся глубже, крепко, уверенно, размашисто насаживаясь назад бедрами, а плечевым поясом потянулся вперёд, растягиваясь, стремясь к полу, вниз. Хотелось коснуться скулой холодной плитки, чтобы прийти в себя, но получалось только сдавленно, гортанно мычать, сминая беспокойными губами капитанскую повязку, и жмуриться от того, как накрывало волнами долгожданное, полное, удовольствие. Достаточно было толкнуться в него один раз, чтобы весь мир перестал существовать, сузился до одной точки, до одного момента, до них двоих, так отчаянно пытающихся всеми способами подчинить друг друга, пусть лишь на долгие, но конечные, минуты. Рамос знал, что может не сдерживаться сейчас и сдерживаться не хотел. Ему хотелось, отчаянно хотелось выплеснуть из себя всю боль и горечь поражения, забыть этот тяжёлый и изматывающий матч, измотать себя еще больше — до удовлетворенной тянущей усталости. Он гортанно, глухо застонал, слегка выходя из Гризманна и тут же толкаясь в него снова, с каждым движением сильно проезжаясь по простате. Вцепился руками в его бедра (в голове на мгновение мелькнуло: синяки ведь останутся, но было совершенно наплевать), придерживая, чтобы двигаться было удобнее. Это было животное, неконтролируемое безумие, похоть, заполнившая его голову, струящаяся по венам вместо крови, такая же алая, но в тысячу раз более горячая. Грубые, жесткие, ритмичные движения, сильные пальцы, сжавшиеся на бёдрах, короткие смазанные прикосновения горячего паха к ягодицам, кожа к коже, поскуливающие сладкие стоны. Несмотря на то, что Рамос уже трахал его пальцами, Гризманн все равно был внутри до одурения узким, шелковистым и горячим, и Рамос сходил с ума от одного только ощущения, как мышцы послушно растягиваются под его членом, как напряжены сейчас бедра, которые сложно уже раздвинуть сильнее, как неудобна и неустойчива поза Гризманна, коленями на скользком холодном полу. И от этого хотелось трахать его только сильнее и жестче, вбиваясь раз за разом в столь послушно принимающего его к о р о л я. Рамос сразу задал такой темп, что в глазах почти падали звезды, к тому же, так стоять было крайне не удобно, и Гризманн спустя пару толчков все-таки упал на локти, яростно крича в ком ткани во рту, сразу давая волю всем своим ощущениям преобразовываться в звук, исходящий откуда-то глубоко, почти из груди, приглушаемый лишь этой полоской материи в его зубах, не сдерживая себя ни на секунду, целиком отдаваясь этому б е з у м и ю, которое творили эти двое, такое отвратительное по своей концепции, такое грязное, пошлое до жути, блядское, совершенно неприличное, как в самых дешёвых фильмах, нелогичное и отталкивающее, и тем более связывающее двух королей друг с другом невероятными пятнами крови расцетающее на белоснежном мраморе полотен их эмблем, белой основе их формы. Это было не так, как занимаются любовью. Это было уже не то, на что они подписались. Это было не так, как предполагалось быть, это просто было так, как они начали эту войну. Это было именно то, чего Рамос так давно хотел. Хотел, пожалуй, с того момента, как столкнулся взглядом с Гризманном на поле и не столько увидел, сколько почувствовал жгучую презрительную насмешку в его глазах. С того момента начался обратный отсчет, злость и похоть начали по крупице, по капле сочиться через его тело, чтобы достичь апогея тут, в этот самый момент. Чтобы он захлебывался чувствами, возбуждением, неправильным, мерзким, грязным, и от того только более желанным удовольствием, чтобы стонал глухо и сладко, раз за разом вбиваясь в Гризманна — быстро, четко, по-звериному жестко, подчиняя, присваивая и н а к а з ы в а я каждым толчком, каждым движением бедер. Держаться в такой позе было тяжело, и Рамос буквально навалился на Гризманна сзади, вжимая его в кафельный пол, утыкаясь носом куда-то в затылок. От этой дополнительной тяжести колени Гризманна разъехались совсем, и Рамос на мгновение испугался даже, что ему будет с л и ш к о м больно, даже сбавил темп, вколачиваясь в послушное, жаркое, тугое чуть мягче, с каждым движением проезжаясь членом по простате. А потом не сдержался и укусил Гризманна за загривок, мягко, но крепко сжимая зубы. И гортанно застонал, не в силах удержать эти чувства внутри себя. Гризманн по-волчьи повёл головой, приглушенно рыча от удовольствия, выгибая шею назад, обнажая, подставляясь под его зубы, желая ощущать их на себе дольше, призывая впиться глубже в его плоть, сжать до синяка, до шрама даже, и его совсем не заботило, ни в этот раз, ни в другие, что останутся следы. В этом его движении было столько показного укрощения, что у Рамоса свело в сплетении, нарушая рваный ритм дыхания, и он впился глубже, прокусывая кожу, сминая до синяков, заставляя ещё и ещё прогибать шею от неконтролируемой со стороны Гризманна боли. Стоять было совсем неудобно, выгибая навстречу шею, позволяя буквально держать себя за загривок, Гризманн подобрал локти, на которых тоже синели пятна от грубого давления всем телом на кафель, колени болели, со спины к полу придавливало, он ощущал каждый сантиметр рельефа тела Рамоса, напряжённый пресс, взмокшую грудь. Было так невыносимо г р я з н о, т я ж е л о, н е у д о б н о, б о л ь н о, он попытался чуть свести ноги, двинул бёдрами, и чуть не упал, подгибаясь, задевая точку, и хотелось умолять, умолять о большем, просить быстрее, резче, жёстче, глубже, уверенней, блядски хотелось выплянуть ебучую повязку, от неё тем более неприятно затекал рот и пересыхало во рту, сглотнуть было почти невозможно, но он только сильнее сжимал её зубами. Так и не выпустив шею Гризманна из своих зубов, кусая до синяков и кровоподтеков, Рамос перехватил его рукой под живот, не давая упасть, удерживая, но не прекращая движений. Ему не нужно было слышать, чтобы знать, о чем Гризманн сейчас готов умолять его, и он только жестче, быстрее начал двигаться в нем, сбиваясь с ритма, вколачиваясь в его тело уже на пределе, удовлетворенно урча сквозь зубы прямо в затылок Гризманна. Рамос двигался коротко, быстро, уже не выходя из него целиком, а просто с каждым движением все сильнее и быстрее бился в одну и ту же чувствительную точку, доводя и себя, и Гризманна, до того жаркого дурмана, когда в голове не остается ничего, кроме жажды максимального, невыносимого удовольствия, от которого срывает крышу и голос. Они были сейчас практически одним целым, сплетенные, соединенные, ни на мгновение друг от друга не отстраняющиеся, чувствующие друг друга через каждое прикосновение мокрых от пота тел. Рамос готов уже был кончить, но сдерживался до последнего, желая, чтобы Гризманн дошел до пика, даже не прикоснувшись к своему члену. У Гризманна так свело челюстные мышцы от долгой неудобной ткани, так хотелось глотнуть воздуха ртом, свободно простонать, не встречая сопротивления на пути звука, что он сделал последнее усилие, раскрывая рот шире, и выронил повязку изо рта, издавая громкий, протяжный, неудержимый стон, словно упавший с его губ вслед за тканью. Зубов на своей шее, жгущей, резкой, рваной боли от впивающихся в плоть резцов, вместе с бешеной, короткой, такой животной амплитудой движений, стало наконец достаточно, чтобы подвести его к грани, он помогал себе, ловя ритм и насаживаясь назад, коротко прижимаясь бёдрами к паху под одним углом, узел внизу живота сладко-болезненными искрами развязался, бросая все мышцы в мелкую дрожь, волнами пробивающую тело, и вслед за разрядами электричества по нервным цепям наступало облегающее, накрывающее тепло, разливаясь по телу, в последнюю очередь достигая головы, погребая под собой все остальные ощущения, отрезая от внешнего мира. Гризманн не устоял на локтях, мягко, придерживаемый, упал на всю поверхность рук, утыкаясь горячим от прилившей к нему крови лицом в плитку, скулой, виском, носом, слегка — губами. Это было просто ф а н т а с т и ч е с к и, потому как именно в этот момент салютом вспыхивали в сознании все причины, сведшие их вместе — презрение, превосходство, азарт, что-то сродни горячей и особенно страстной обоюдной ненависти, соперничество, за титул, за с л а в у, за влияние, за любимого человека, за мяч, за всю Испанию, за м и р, пожалуй, непрекращающаяся, неостановимая красно-белая борьба за корону — единственную на два трона... Жаркое дыхание встретилось, почти что мгновенно конденсируясь, с необогретым кафелем пола, и он открыто, широко, изнеможенно, скорее доведенно, нежели сладко, простонал: — Серхио... Рамос держался до последнего, сдерживая себя каким-то чудовищным усилием воли, хотя от вида Гризманна, упивающегося, захлебывающегося удовольствием, сводило все тело в сладкой предоргазменной судороге. Это было уже немного с л и ш к о м для него — впиваться зубами в солоноватую от пота, влажную, горячую кожу Гризманна, вбиваться в него, с каждым толчком чувствуя, как Гризманн всем своим телом подается, двигается под ним ему навстречу, как напрягаются мышцы его пресса под ладонью, слышать, как он стонет сквозь плотную повязку, как дрожит от еле сдерживаемого удовольствия. И эта дрожь была общей — в этих коротких, бесконечно сладостных мгновениях они соединяли все то, что делали их ими, что делало их королями Мадрида, делало их соперниками... И только тут, в эти томительные минуты жаркого секса с них падали любые короны. И оставались только они сами — красивые человеческие звери, жадные до удовольствия. Достаточно было этого короткого стона с именем на вздохе, чтобы Рамос не выдержал, и с сильным, торопливым, глубоким движением кончил, изливаясь в Гризманна, даже тут присваивая его, будто пытаясь пометить свою территорию, своего любовника. Пружина внутри него наконец-то разжалась, и все тело заполнила тёплая нега, сопротивляться которой было решительно невозможно. Даже не пытаясь отстраниться, Рамос, как был, упал на Гризманна сверху, придавливая его к полу, и даже еще раз куснул за загривок: лежи, мол. А потом ткнулся носом в волосы Антуана, на мгновение затихая. И всего на мгновение, всего на одно короткое мгновение в голове мелькнула мысль.... ... Что прежде Рамос никогда не называл его по имени.Забытая корона валялась в углу душевой, печально поблескивая потускневшим золотом.
***