Особенный кислород

      Её стоны отражались от стен её же кабинета, казалось, такого огромного и одновременно пустого, несмотря на богатую обстановку.       — Паул… — она нахмурилась, понимая, что все идёт к концу, а останавливаться он и не намерен.       — Дженни, — он сдавливает её горло сильнее, и брови её изгибаются не хуже её самой, выгибающейся под ним то ли в попытке отстраниться, то ли прильнуть ближе, — мы оба знаем, какие таблетки ты принимаешь.¹       Их надменные, холодные, злобные и очаровательные улыбки появились на лицах почти одновременно, в ту же секунду, когда все и кончилось.       В последний момент Дженнифер впилась ногтями в его плечо, спину, поясницу — прочерчивая несколько ровных красных полос сверху вниз. Он понимал, что заслужил это. Он желал этого — резкой, обрывочной боли, которая жгла бы его ещё долгое время, напоминая о себе. И эта боль была самым прекрасным подарком.       Все подарки Дженни не были лишены особого эгоизма, желания взять своё, в то же время ставя рамки личного комфорта, не пуская ближе положенного, не давая насладиться самому. Она готова была пожертвовать безопасностью, чтобы подразнить своим телом побольше. Готова была с яростью впиваться в него ногтями, раздирая плоть и заставляя её кровоточить, лишь бы выказать характер и своё превосходство.       — Стерва. — он жег её кожу своим дыханием, а затем и ответной болью — женское, далеко не девственное и непорочное, тело украшали его отметки — и все они были одинаково ярко окрашены в красный, лиловый и темно-фиолетовый.       Она никогда на это не отвечала, но он знал — её улыбка становится все более явной на тонких губах. Большее удовольствие кроме унижения других ей могло доставить лишь быть униженной, подавленной, — ощущение преобладания над собой она испытывала редко, и потому это было слаще мёда.       Говорят, садисты не могут обойтись без мазохистов. Они становятся столь же жалкими, как и те, кого ранее с ухмылкой на лице истязали, слушали мольбы и плач, и вцеплялись в жертву с новой силой, отрывая по кусочку, — маленькому, чтобы растянуть собственное удовольствие и чужую агонию.       Но бывали и моменты, когда она показывала свою натуру жертвы. Никому, никому кроме него не удавалось хоть на мгновенье увидеть её столь беззащитной и жалкой, и желание отомстить ей за содеянное, желание сделать своей вещью, просыпалось с новой силой. Иногда ему казалось, что всё это — её план, и она все ещё является манипулятором, который умело дергает за ниточки, на которых держится он.       Удивительно, но ей казалось точно также. Лишь рядом с ним ей хотелось упасть на пол и рыдать, но не было ни малейшего желания рвать и метать, уничтожая жалких подчиненных, назойливые инспекции и слишком настойчивых кавалеров.       Он — строгий, знающий своё дело, сгнивший изнутри работник корпорации, не лишенный шарма. Каждая его колкая шуточка, — особенно в её адрес, — вызывала у неё неистовое желание. Желание, какое, пожалуй, знакомо любой женщине — она хотела, чтобы шутил он только для неё. Чтобы взяв в руки фотоаппарат, он властно приказывал раздеться, и делал бы то, что называет своим «хобби» и «эстетическим наслаждением».       Ну, а она? Она была им, его наслаждением. Пожалуй, слишком идеальна и слишком отвратна одновременно. Её похоть и желание власти не имели ни конца, ни края, — то его привлекло и оттолкнуло сразу же. Как королевская кобра — её поверхность на удивление гладкая, мягкая и приятная на ощупь, её движения размерены и расчетливы, но от того она не менее опасна и ядовита.       Ёё яд уже давно смешался с его кровью. Паул ненавидел это. Ненавидел долгую разлуку с той женщиной, которую, кажется, полюбил. В самые паршивые моменты он делал вдох её духов, — подаренные друг другу напоминания о себе хранились у них обоих.² Брызгая их на запястье, поднося к носу и прикрывая от удовольствия глаза, он словно бы заставлял оторваться её от всех своих дел и на секунду появиться перед ним — пусть лишь в его собственном сознании. Он грезил о ней, как мальчишка, но какой мальчишка не пал бы перед красотой шёлковых, завитых в локоны волос, спадающих до грудей, но не закрывающих их? Наверное, он влюбился даже не в неё — а в очаровательный запах сирени. А может, это и была она? Даже если и так — временная эйфория имела все меньший эффект, и он не желал больше растягивать пытку, хотя иногда делал её дольше, чем следовало — то был один из видов его мести.       Ведь она страдала по нему не меньше. Любви не существует — убеждала она себя. Но что тогда его манящий парфюм, за один вдох которого она готова была отдать десять вдохов кислорода? Без его особого запаха даже воздух казался грязным и ядовитым, оскверняющим и грязным. Она предпочла бы задохнуться, — но задохнуться только от сжимающей горло сильной руки, что принадлежит ему. Нет, не ему. Ей. Он полностью принадлежит ей.       Пусть всё, что между ними было — это лишь жалкая ложь для наслаждения, удовлетворения собственных низменных потребностей, но так будет не всегда. Теперь они связаны между собой веревкой, — петлей, что висит на шее каждого, — и чем дальше и дольше они находятся друг без друга, тем яростнее она впивается в их шеи, не оставляя иного выбора. Они снова и снова будут использовать друг друга, пока не выпьют до дна, — а затем разобьют пустые сосуды и станцуют на стекле³, стараясь как можно больнее наступить другому на ногу.       Взаимоненависть перестала быть чем-то, что их связывает — ведь плавно это переросло лишь в желание быть друг с другом, неразрывная связь появилась сама собой, словно бы сама судьба задолго до появления их самих на свет всё уже решила.       Когда щека Паула горела не меньше, чем съедало желание ударить в ответ, он понял, что судьба — та ещё дрянь.       — Я всего лишь просила тебя помочь! — впервые её крик в этом кабинете не казался ему таким блаженным и желанным, удовлетворяющим их обоих. — Но ты отказался. Ради чего? Ради чести? Чести, надо же! — замахиваясь для ещё одного удара и она поняла, что судьба умеет быть сукой. На этот раз горела уже её щека.       — Я явился к вам без греха, без порока, без зла, без свидетеля, против которого я бы сделал что-либо дурное.⁴ — он взглянул ей в глаза, и они оба понимали, что не в силах более мириться с желаниями судьбы. Теперь решают только они, — ни Боги, ни люди, ни кто-то ещё. В зале суда, где они были и судьями и подсудимыми, и свидетелями, и адвокатами, они готовы были признать и себя, и другого виновным и одновременно неповинным ни в чем. Все же, и его и её сердце весили больше пера.       И тогда их мир разрушался, в нем царил хаос, но сохранить его никто не пытался. Каждый считал, будто бы такой исход весьма обоснован и нормален. Равно или поздно приятно пахнущая вода бы закончилась, а особый аромат смешался бы с грязью воздуха, что уже не казался тем, без чего нельзя выжить. И чтобы наполнить свои лёгкие и свою кровь токсинами, заставляя каждую клеточку тела исторгать остатки чужой любви, подаренной через увечья, они уничтожили спасительные запасы их собственного, некогда особенного кислорода. Больше этого не существует.       Не существует и каждого из них. Ведь отдав часть себя друг другу, они подарили саму свою сущность, а затем изничтожили друг друга как в себе, так и в другом.       Ни Паула, ни Дженни с того момента не существовало. Никто из них не жалел о содеянном — но все же иногда тайно, словно бы и скрывая от самого себя правду, подносил к носу запястье, которое не пахло больше ни чем. И все же, невозможно было не почувствовать прекрасного аромата сирени и отголоска крыжовника (5), что более не существовали друг без друга.       В свою последнюю секунду она вспомнила, как он в первый раз взял её. В её же кабинете, на её же столе, грубо срывая одежду и делая ей больно — эта боль не доставила ей в тот раз никакого удовольствия, как было с другими. Ей никогда не нравилось, что он был груб, неосмотрителен в словах, но она никогда не переставала любить каждое его движение внутри себя и каждый его вдох, который был сделан рядом с ней. Если бы она могла все изменить…       — А она похудела. — бросив небрежную шуточку в сторону той, кого до сих пор и после этого будет любить, он так и не смог долго смотреть на разорванное на части тело, которое ещё недавно так сводило с ума. Если бы он был более честен к себе, то смог бы понять, что совсем не от запаха гниющей плоти ему стало плохо, перед глазами зарябило, словно на ТВ, а каждый вдох был словно под водой, лишь только делая хуже и приближая гибель.       Он вышел из здания, бредя куда-то мимо наигранно обеспокоенных за него людей, он оттолкнул от себя даже напарника, ради которого когда-то пожертвовал чувствами к Дженни. Они не сумеют ему помочь. Никто теперь не в силах. Но остаётся лишь один вариант — он, как никак, агент корпорации, и огнестрельное оружие всегда носит с собой.       — Дженнфер, ты даже сейчас заставляешь меня страдать. — он усмехается, заходя за угол, где, кажется, на него смотрит камера, но людских глаз нет. — Умеешь же залезть в голову.       — Это все мой шарм. — голос сквозь помехи в его голове настолько отталкивает, насколько и вызывает наслаждение.       Кажется, с этого они и начинали?       Взаимоненависть, взаимная заинтересованность друг другом и желание удовлетворения собственных потребностей на одну ночь. На ночь, которая затем сменилась недолгим утром, и закат, который окрасил их обоих в багровые цвета, сжигая дотла тела и души.       Конечно, он не идиот, чтобы стрелять себе в висок из-за романа, который кончился смертью партнерши, но… Но может все-таки идиот? Может, стоит хоть раз поддаться её властному взгляду и надменной ухмылке, которую за разноцветной рябью перед глазами он больше не видит?       Пожалуй, да.       На одни размазанные по стене мозги в этом проклятом месте больше.