***
Когда-то давно, когда он был ещё совсем юным и не знающим ничего об окружающем мире (он понимал, что и сейчас знает немного), он как-то особенно жестоко пошутил по поводу чрезмерной полноты Салганта и его неукротимой любви к еде. Слишком жестоко; тот и сам всегда смеялся над своим недостатком, да и вообще всегда смеялся и радовался, но тут совершенно серьезно, даже мрачно ответил: — Кто-то после Льдов остался без рук или без ног, кто-то и сам навсегда остался там, под водой или под снегом; я считаю, мне повезло чуть больше, — и снова, махнув рукой, заговорил о чем-то постороннем и весёлом, а может, сел к арфе и начал играть. Маэглин знал о походе через Хэлкараксэ, знал, что и Салгант шел через льды, но в тот момент ему стало не по себе. Мать никогда не рассказывала ему в подробностях про тот поход, отделывалась какими-то общими фразами; с отцом на эту тему он не мог даже заговорить. Тургон тоже не особенно много об этом говорил — видно было, что каждое воспоминание снова причиняет ему ту же невыносимую боль. А Идриль… Идриль и вовсе с ним не желала разговаривать. Поэтому Маэглин снова отправился к Салганту. К единственному приятелю, который только и мог хоть как-то его развлечь, который сам был только рад и горд дружбе с племянником короля. Попросил рассказать все. Извинялся много раз… Салгант, в черной шелковой тунике с серебряной вышивкой, сидел, перебирая струны арфы, потягивал вино, смотрел в окно на пепельно-розовый закат… Потом, быстро взглянув по сторонам, достал из-за занавески блюдо с двумя большими кусками пирога. Сел за стол и начал рассказывать. И рассказывал долго, почти всю ночь… Рассказал и о крови в холодной морской воде и на белоснежном мраморе. И о болезненной совершенно безысходности, когда объявляют о том, что никакие корабли обратно не вернутся, что надо идти назад… О том, как твердый громкий голос зовёт вперёд. О крае света. Там заканчивается земля под ногами и остаётся только белоснежный похрустывающий лёд, над которым горят только звёзды и медленно-медленно вдали появляется слабый серебристый огонек — Луна, у которой ещё нет имени. И северное сияние — зелёные огни, окрашивающие все небо. И больше вдали нет ничего. О холоде. О снеге, режущем лицо. О красной облезающей коже и о том, что почерневшие обмороженные пальцы иногда просто ломаются, как сухие веточки. О том, что зубы трескались и выпадали, оставляя только окровавленные провалы в деснах, от одного ледяного ветра, дующего в лицо. О черных обмороженных конечностях. О тех, кто после коротких привалов просто не просыпался или падал и не мог встать: с них снимали всю одежду — не оставлять же необходимое тем, кому оно уже не нужно; одежда была такой же обледеневшей, как и тела под ней. О льдинах, расходящихся черными пастями трещин под ногами, а под ними вода, а где дно — один Ульмо ведает; и ломался лёд почти всегда внезапно. О том, что именно в такую трещину и упала бедная Эленвэ с дочкой на руках, и о том, как Тургона еле оттуда вытащили, когда он снова и снова нырял туда, и едва не бросили там же, замёрзшего, почти посиневшего; чудом кто-то заметил, что из его рта все-таки вылетают маленькие облачка пара. И рассказал о невыносимом голоде. О том, как не можешь даже встать от слабости. О том, как стараешься не потерять ни крошки, но все равно делишь последний кусок с тем, кому ещё хуже. О том, как пытаешься заполнить пустоту внутри хотя бы водой — то есть, растопленным льдом, но это не то… О том, как в глазах плывут круги, и мысли зацикливаются на чем-то одном, что потом повторяется раз за разом. О том, что много слоев теплой одежды скрывают тело, от которого остались почти одни кости, обтянутые кожей. Эльфы не подвержены болезням? Может быть. Но, как выяснилось на сотнях примеров, «умирать от голода» — это вовсе не фигура речи. Он говорил и говорил, слуга поставил перед ним поднос с фруктами — он почти мгновенно его опустошил. Маэглин даже не улыбнулся, глядя на капли сока персика, стекающие по его бледному лицу и руке. — Но мы шли, продолжали идти, несмотря ни на что… Мы шли, нас вел наш вождь, наш король… Если бы не он, не его пример — все бы остались там… Маэглин видел деда лишь однажды — уже после его гибели. Изломанный окровавленный труп в разбитых ударами огромного молота доспехах. В гробу был укрыт с головой шелковым голубым знаменем. И лежал здесь, в горах, под каменной пирамидой. А его дочь была похоронена в самом городе. Это казалось чем-то несправедливым. — А когда мы дошли… Когда еды стало чуть больше, чем тонкий налет лишайника, который можно было соскрести с редких камней… Я, как видишь, не очень хорошо владел собой… — откинувшись на подушки за спиной, он кончиками пальцев прикоснулся к округлившемуся, словно у беременной женщины, животу. Маэглин, на самом деле, не всегда мог точно выразить свои чувства. Ни словами, ни движениями; слишком долго все это подавлял в себе. Сказать ничего он так и не смог. Единственное, что показалось ему достаточно правильным, он и сделал: пересел ближе к Салганту, одной рукой обнял его за плечи, другую поверх его ладони положил ему на живот. Почувствовал, как тот дернулся всем телом. — Мальчик мой… — прозвучал тихий растроганный голос. Маэглин ничего не ответил. Закрыл глаза, сглотнул это какое-то физическое воплощение чувства вины и непонятной обиды в горле, почувствовал чужие руки на своей спине, вспомнил, что его, кроме матери, никто никогда не обнимал… Салгант не рассказал ему только о том, как сам пережил это возвращение и все, что было после. Века уже прошли. Больше четырех сотен лет. Воистину эльфы меняются намного медленнее, чем кто бы то ни был: в еде никогда не было недостатка, на памяти Маэглина не было ни одного неурожайного года, и все погреба и кладовые его дома, да и всего города, были забиты запасами — а он все равно продолжал прятать еду чуть ли не под подушкой, словно опасаясь, что хоть на лишние минуты — но останется голодным. И так все пять веков. Маэглин сам это все увидел, и это, и многое другое — короткими обрывками, иногда подглядывая — буквально! — сквозь замочную скважину. В узкую щель между белокаменной стеной и приоткрытой дверью: смотрел, как в комнате дрожит тусклый огонек единственной свечи, стоящей на столе среди пустых блюд и тарелок, и мечется по широкой постели эльф в черной тунике, как со стоном почти невыносимой боли он обеими руками держится за живот; как он ставит перед собой на пол расписанный золотыми узорами таз, опускается на колени, берет длинное тонкое птичье перо и зачем-то засовывает его в горло (потом понял, зачем. Никогда не мог такое даже представить). А потом — Маэглин спрятался за статуей в коридоре — велит слуге «унести эту дрянь и принести воды и ещё что-нибудь поесть, пока он прямо здесь и сейчас не умер от голода». И после этого, когда приносят тяжёлый, накрытый крышкой поднос — почти кричит, приказывает «катиться хоть к Морготу, только оставить его одного». Он тогда так и не собрался с силами и не зашёл в комнату, сбежал, ушел страдать в другое место. Куда-то под окна Итариллэ.***
Они сидят в саду возле дома Салганта. Небо затянуто огромной черно-синей тучей, но ещё тепло, даже почти душно — скоро начнется гроза. Где-то вдали, кажется, уже слышны первые раскаты грома. А здесь пока только звенит вода в фонтане, и даже листья не шелестят. Маэглин срывает с ветки ещё пару спелых абрикосов, кладет их к остальным фруктам в подол туники, возвращается к скрытой за кустами широкой каменной скамье, покрытой мягким покрывалом. — Позволь теперь мне, — почти себе под нос говорит он; Салгант кивает. Маэглин острым ножом разрезает истекающие соком абрикосы, достает косточки, берет одну половинку и подносит к губам своего спутника. Тот, прикрыв глаза, очень осторожно откусывает. Словно невероятно смущаясь, откидывает с плеча за спину густую черную косу. Потом гроза всё-таки разрывает небо ударом молнии, и эхо грома прокатывается по горам, заглушая все прочие звуки. И дождь идёт настоящей стеной, так, что не видно ничего на расстоянии в пару десятков шагов. Они оба вымокают до нитки — Салгант, придерживая рукой живот, не может быстро бежать к дому, а Маэглин не может бежать туда один. И потом они, переодевшись в сухие туники, лежат на широкой кровати, распахнутое окно хлопает ставнями, занавески развеваются под порывами ветра, на подоконнике уже небольшая лужа от залетевших внутрь капель дождя, и черное небо то и дело прорезают, словно острые метательные ножи, вспышки молний. — Может, всё-таки закрыть… — невнятно спрашивает Салгант; Маэглин молча качает головой, придвигается ближе, убирая лезущие в глаза и рот мокрые волосы, кладет руку ему на живот, медленно гладит по кругу. Салгант вздрагивает всем телом, поджимает, согнув в коленях, ноги. Лицо его тоже искажается, словно от боли. — Убрать? — спрашивает Маэглин. — Нет, пожалуйста… — Салгант почти стонет, уже точно от боли! — Пожалуйста, мальчик мой… Он продолжает осторожно гладить. Чувствует под ладонью слишком сильное движение. Вдавливает ее сильнее. Салгант тяжело выдыхает. Под туникой, на светлой коже его живота — темно-красный отпечаток от врезавшегося пояса. И Салгант едва не вскрикивает, когда Маэглин проводит по нему пальцем. — Так больно? — тихо, как ему кажется, встревоженно спрашивает Маэглин. — Больно… Но не из-за… Он поджимает губы и зажмуривается. Маэглин чувствует, как и у него самого до боли сводит низ живота. — Прости меня, мой дорогой… — сквозь звон в ушах слышит он тихий шепот. — Если хочешь, уходи, уходи прямо сейчас, и никогда больше об этом не вспомним… — и, словно ответ, звучит совершенно жуткий раскат грома. Вспышку не заметили оба. — Там гроза, никуда я не пойду, — так же тихо отвечает он. Ложится, прижимается ближе. И одновременно пытается одной рукой стянуть собственную тунику, обрывая застёжки на плечах. И хватает только лёгких прикосновений горячих ладоней, только пальцев, упирающихся во внутреннюю сторону бедра, так даже дыхание перехватывает и тоже хочется застонать — и это не боль, хотя почти похоже… О боли Маэглин знает достаточно — об удовольствии немного. Знает, что должно быть приятно, когда чужая — или своя — рука проникает между напряжённых ног; догадывается, что звук чужого шумного дыхания над ухом и высоко вздымающаяся грудь заставят прямо-таки дрожать словно в лихорадке; а прикосновения к горячей, туго натянутой коже на животе, со следом от пояса, похожим на шрам, и вовсе заставят по-настоящему закричать (…обоих); но даже не представляет, как все внутри словно разрывается на части, когда — когда они оба уже совсем без сил — разжимаются объятия, и остаётся только шум в голове и дрожь во всех суставах. — Мой дорогой, я даже не знаю, как мне… Что мне сделать для тебя… — шепчет Салгант одними пересохшими губами. — Пока — ничего, — Маэглин с трудом кривит губы в улыбке. Протягивает дрожащую руку к столу, где стоит чаша вина. Отпивает немного, подумав, подаёт ее лежащему эльфу. Тот жадно выпивает до дна.***
Он отсутствовал в городе несколько месяцев. Такое и раньше бывало много раз, когда он далеко уходил в горы, прокладывал, словно крот с собственных гербов, подземные ходы, искал что-то… В этот раз нашел. Да, не изменился внешне почти совершенно никак, но смотрел на все уже совершенно по-другому. Даже перед глазами по-настоящему появилась какая-то серая тень. Может быть, потому, что он видел тот самый свет, и рядом с ним теперь любой другой казался тусклым… А город выглядел точно так же, ничто не могло коснуться этих белоснежных стен, этих гордо высящихся башен, этих эльфов, веками не видевших ни ужаса, ни боли, ни войны, разодравшей все великие государства. Словно все всё забыли. И закрыли взгляд и слух. Да, какие-то новости Тургону приносили, но — едва ли кто-то, кроме приближенных, знал о том, что происходило за неприступными горными стенами, и вряд ли хоть кто-то хотел об этом знать. Маэглин посмотрел из-за забора на то, как в саду у своего дома, под цветущими абрикосовыми деревьями, Салгант играет с маленьким мальчиком… Сыном Итариллэ. Подходить не стал. Велел подошедшей служанке передать хозяину дома, что вернулся, и ушел, не оборачиваясь. Весёлый хохот мальчика, нежный мелодичный смех самой Итариллэ, тоже сидевшей там, — это были приятные до боли в ладонях звуки… Но почему-то, слыша их, он вспомнил, как дико хохотали орки в том черном подземелье, освещённом только тем самым светом трёх камней в короне стоящего возле него… В его доме на стене висел один из немногих сохранившихся портретов его матери. Аредэль, в белоснежном платье, сидит на зелёном холмике, распущенные черные волосы рассыпались по плечам, а на колени положил голову и лапы гончий пёс со светло-бежевой шерстью. И подол платья в коричневых земляных пятнах. Это, наверное, был самый отвратительный ее портрет. Маэглин всегда следил, чтобы на его одежде никогда не было ни пятнышка. Салгант пришел, натурально прибежал, запыхавшись, почти под вечер. Маэглин навстречу не вышел. Дождался в своих покоях. — Помнишь, — осторожно начал он, спрятав под стол руку, на которой остался заметный шрам от какого-то орочьего устройства, которому не мог подобрать даже название. — Когда-то ты спрашивал меня, что можешь для меня сделать? — Да, — коротко ответил Салгант, подняв на него взгляд. Он все ещё тяжело дышал. Маэглин непривычно — скорее всего, со стороны это выглядело жутковато — широко улыбнулся. — Тогда, кажется, я знаю, чем ты сможешь мне помочь.