Горький след

«И в памяти лица Близких нам людей. Разит красным флагом Звонкий смех детей Все исчезло — остались слезы Среди камней.» Firelake — Live To Forget

Свое детство Дегтярев помнил достаточно смутно: мозг сам старательно стирал леденящие кровь моменты из памяти. Однако некоторые обрывочные воспоминания все равно заставляли просыпаться по ночам: страх неизвестности, взволнованные голоса людей и почти безмолвная паника. Этот город, темное пятно на карте, символ вечного траура, прорывался сквозь все поставленные психикой барьеры и регулярно напоминал о себе. Когда взрыв только раздался, многие не обратили на это внимания, как, впрочем, и семилетний Саша, которого мама ласково называла Сашенькой: он уже видел десятый сон этой теплой апрельской ночью. На следующее утро объявили срочную эвакуацию, когда ничего не объясняют, только из квартир торопливо выгоняют и безэмоционально, по дисциплинированной привычке просят сохранять спокойствие, с собой — только необходимое: «Буквально на три дня». В городе медленно поднималась волна паники, только лишь Саша не хотел расставаться с любимыми солдатиками, которым просто не нашлось места в общей сумке. Эти непонятные куски из событий буквально пробивали черепную коробку, чтобы показать: ничего не забыто. Невозможно уйти от прошлого, закрывшись под семью замками и надеясь, что память тебя убережет и любезно удалит отдающую болью печаль. И когда Дегтярев просыпается, трет глаза и долго смотрит в окно, на предрассветное небо, он понимает: Припять его заждалась. Он помнит эти напуганные лица, грязно-серое, будто в пыльную крапинку, небо и странный кислый привкус во рту, от которого невозможно избавиться даже прополоскав рот. Где-то там, за десятки километров, находится его дом, ужасный пережиток прошлого. Дегтярев вздрогнет и усмехнется при мысли о том самом дворе с сооруженными на скорую руку футбольными воротами. «Интересно, остались ли там те солдатики», — подумает он. Опустится на уже остывшую подушку и прикроет глаза, чтобы попытаться поднять со дна памяти события того дня, будет прогонять в голове каждый миг и шевелить губами, бесшумно нашептывая самому себе, дабы вспомнить что-то еще. Что-то, давно забытое им. Но получается вспоминать только рваные куски: стук детских ботинок по бетонной лестнице, похрустывание старой клетчатой сумки в руках и беспокойный быстрый шаг. Мама держит его под локоть и нервно спрашивает отца, на все ли замки закрыл он дверь — мало ли что. Нос щиплет от непонятного запаха, когда они выходят на улицу, и Саша невольно морщится. Автобусы приходилось ждать долго: затекали ноги и многие садились на голую землю, где-то поросшую травой. От волнения люди вокруг разговаривали на повышенных тонах, отчего нарастала всеобщая тревога. Саша не понимал, что происходит, но от этой незнакомой ему атмосферы хотелось бежать со всех ног. «Не отходи от меня далеко», — сказала мама. — «Скоро у нас будет новый дом». В какой-то момент в комнате становится очень душно. Тихо шуршит одеяло, Дегтярев подходит к окну и устало поворачивает ручку. Подставляет лицо слабому потоку свежего воздуха и закрывает глаза. Автобус, стирая колеса об асфальт, увозил его все дальше от гиблого места. Саша огляделся: лица людей были размыты, словно сотни человеческих жизней не играли никакой роли во всем происходящем. Запомнился только серый, быстро движущийся, но практически не меняющийся пейзаж за окном: дорога и полуголые, как обглоданные, леса. Стояла тишина, иногда кто-то перебрасывался короткими фразами. Напряжение усиливалось, будто электрический разряд. Казалось, вот-вот лопнет натянутая до предела струна. Заплакал ребенок. Можно долго терпеть и сдаться перед натиском несуществующей судьбы: в жизни ничего не случается просто так. Припять, входящая в Зону отчуждения, хранит тесную связь с ее людьми. Людьми, которые смогли ее покинуть: каждого она будет преследовать во снах, напоминать о себе в повседневной жизни, когда, казалось бы, и повода нет. И если кто-то свыкнется и мысли перестанут отдавать тянущим чувством в душе, Дегтярев плюнет и начнет собирать вещи, чтобы добраться до главной тени своего прошлого. Как дальний родственник она зовет и просит навестить. Выбивать себе законный выход в Зону пришлось долго: мало кто доверит доступ к подобной информации лейтенанту. Когда же его нога ступила на запретную, так старательно охраняемую военными землю, Дегтярев почувствовал нечто родное, словно его здесь ждали. Зона встретила его крайне радушно по своим меркам: разъяренными мутантами, выстрелами и аномалиями, которые иногда даже не замечает выданный со склада детектор. Жизнь тут кардинально отличалась от того, о чем говорили на учениях, поэтому практически все, что знал новоиспеченный сталкер, оказалось бесполезным в полевых условиях. Приходилось учиться всему заново и буквально выгрызать себе зубами путь в Припять. Путь домой. Пыльный тяжелый воздух оседал в легких и раздражал слизистую, отчего Дегтярев чихал и, без воды проглатывая горсть противорадиационных препаратов, думал, сколько денег придется потратить, чтобы излечиться от дряни, которую ему подарят родные края. Сама же Зона, видимо, относилась к своему заблудшему сыну благосклонно и даже жалела его: Саше безмерно везло и его попутчики, опытные путники, погибали раньше него, удерживая незримый баланс. На протяжении 30 километров этого дикого острова, напоминания о влиянии человека на мир, пейзаж практически не менялся: почти безжизненная земля, искореженные деревья, тянущие свои иссохшие руки к небу, и болота, рядом с которыми дозиметр начинает истошно хрипеть. Чем-то этот мир цеплял ребенка и настойчиво просил остаться, когда становилось слишком страшно и хотелось все бросить: когда даже по меркам Зоны разрушались грани нормальности. Тогда Дегтярев просто тушил костер у привала, закидывал рюкзак на плечо и шел дальше. Время здесь текло по-особенному. Здесь в принципе все по-особенному, по-своему нездорово: единственной правильной вещью было только солнце над головой, потому что оно для всех одно и каждому осветит дорогу, только если ты не слеп. Каждый сюда попадает по особенной причине и мало кто отсюда уходит: слишком привычным становится этот мир и жизнь вне его кажется чем-то далеким и ирреальным. Перестроиться с одного порядка на другой практически невозможно, и Зона, колыбель и дом сталкера, становится его же могилой: в будущее тут загадывать не принято — дожить бы до завтра. Сам того не осознавая, Дегтярев прирос к Зоне и хотел узнать ее лучше. Слишком искушало творящееся здесь безумие. Как оказалось в дальнейшем, попасть в окрестности Припяти невозможно — все возможные пути проходят через так называемый Выжигатель Мозгов, как рассказали ему местные сталкеры: «Иначе бы там треть всей Зоны поселилась». Пытаться его отключить — бессмысленное самоубийство, и это понимал каждый, кто хотел продвинуться дальше Рыжего леса. Все старания оказались впустую, и Дегтярев чертыхался, ведь о пси-поле не было сказано практически ничего в доступных ему документах: упоминалось лишь о нагрузке на психику человека и угнетении центральной нервной системы. От осознания этого факта хотелось выть: рисковать жизнью просто так, ни за что — ради того, чтобы тебя остановили практически на самой границе с вопросом, зачем ты идешь на верную смерть. Дегтярев нервно открутил крышку фляги. Спустя время, когда Дегтярев вернулся к нормальному для простого человека и неестественного для бывшего сталкера образу жизни, все вернулось на круги своя: штатная должность и относительная стабильность, по сравнению с бешеной действительностью Зоны. 2 года жизни в ней, похожие на приступ при маниакально-депрессивном психозе, оставили свои отметины в сознании и грубые шрамы на теле. Зов родного города продолжал беспокоить по ночам, но сделать с этим что-либо было решительно невозможно — разве что записаться на прием к психотерапевту. Мысль о возвращении пришлось не просто отложить в долгий ящик, а забыть вообще, дабы не терзать себя лишними надеждами. Суетливые, похожие друг на друга дни проходили один за другим, а Дегтярев стремился подавить в себе ту нарастающую тревогу и предчувствие опасности. Когда его, уже майора, назначили ответственным за расследование причин провала операции «Фарватер», он почувствовал, как поглощает чувство тяжести и в то же время какой-то безмолвной радости о возвращении в Зону. Как волк, возвращающийся в лес. Дегтярев хотел обратно с головой погрузиться в эту плотную атмосферу сталкерской суматохи, покрытой дымкой неизвестности для людей, никак с ней не знакомых. И хотя он даже и не думал, что в дальнейшем придется идти в Припять, этот измученный, забытый богом город, заявлял о себе, как вновь воспалившаяся рана. Первая заповедь Зоны Отчуждения была известна каждому ее обитателю и являлась главным правилом выживания: «В Зоне никогда ничего не идет по плану». Дегтярев останавливается перед покосившимся знаком с потертой надписью «Припять», расположенном недалеко от точки эвакуации Б28, и оглядывает силуэты невысоких домов, призраков той катастрофы, не осмеливаясь двинуться дальше: слышен только звук шипящего, выдыхаемого через противогаз воздуха. Место из его воспоминаний, покрытое липкой паутиной времени, находится прямо перед ним. Сейчас он — выросший ребенок, вернувшийся домой, где его с радостью и волнением в глазах встречают родители. Дегтярев решает несколько удлинить предстоящий маршрут и дойти до дома, к которому так рвался несколько лет назад. Две из малого десятка уцелевших многоэтажек Припяти, в одной из которых на последнем этаже находилась та самая квартира, соединены витиеватым деревом с черной, немного скользкой корой: язык не поворачивался назвать это подобие органической жизни деревом, но оно похоже на мост, по которому плывет из стороны в сторону аномалия, охраняя от непрошеных гостей. Он проверил двери, ведущие в дом, но все были тщательно заблокированы. «Словно чувствовали, что покидают его навсегда», — подумал майор. В голове вспыхнул кадр — открывающийся с балкона вид на школу, в которую тогда впервые пошел Саша. Дегтярев трясет головой и с усилием вдавливает нож в ствол, чтобы было за что ухватиться. Это оказалось не так сложно, как виделось на первый взгляд: лезвие крепко держалось в этой черной древесине, а сама, как впоследствии понял майор, архианомалия — достаточно устойчивое покрытие. Думает, что если бы не тот легендарный сталкер, отключивший центральную пси-установку, он бы, вероятно, никогда сюда не попал. Бесшумно перепрыгивает через поручни балкона и хмурит брови, смотря на землю с высоты одиннадцатого этажа: путь обратно придется повторить. Тихо, стараясь не нарушить естественный ход вещей, заходит в гостиную. Слабые лучи света проникают в комнату через открытую дверь балкона и рассеиваются в затхлом воздухе: помутневшие окна хранят пелену мрака. Выцветший диван, стеллажи с книгами, посеревший от отсутствия регулярной уборки телевизор и ковер, от которого при каждом шаге поднимаются столбы пыли — в лучах летнего солнца подсвечивается каждая пылинка, отливая особенным цветом. Саша, проходя, проводит кончиками пальцев по столу и оставляет тонкие дорожки, как вдруг чувствует под подошвой армейского ботинка какой-то маленький предмет и наклоняется, дабы взять в руки. Аккуратно крутит пальцами фигурку небольшого солдатика — под тяжестью веса дуло винтовки пластикового, окрашенного в зеленый бойца искривилось. Саша сжимает его в кулаке и проходит дальше, на кухню. Этот дом жизнь покинула не сразу — нет, когда жильцы его покинули, он еще создавал уверенность, что люди живут тут, просто уехали куда-то на время и вот-вот должны вернуться. Но шли месяцы, года и никто даже не думал сюда возвращаться, вот он и начал тосковать по простой человеческой жизни, постепенно теряя свой облик семейного очага. И звал, напоминал о себе постоянно, чтобы хоть кто-то вспомнил, каково жить здесь, а не выживать, встречая новый день с опаской. Эта квартира хранила в себе память о владельцах: Саша рассматривал фотографии в рамках и узнавал там своих близких. Многих из них уже нет рядом. Он зашел в спальню родителей и кожей ощутил то легкое, почти незаметное тепло из далекого детства, когда его обнимала мама или приободрял отец, взъерошивая волосы на голове. Будто ощутил ту руку у себя на макушке и постарался дотронуться до нее — наваждение тут же пропало. Каждая деталь этой квартиры пробуждала в нем детские воспоминания, но он не чувствовал себя дома. Это был уже не его дом, он погиб во время той катастрофы, теперь осталась только его тень. Саша дотрагивается до фотографии в рамке с треснувшим стеклом и долго смотрит на улыбающихся оттуда людей. Узнает среди них себя и ставит на место, чтобы оставить все так, как было до его прихода. Он несколько раз обходит бывший дом и прощается с ним, закрывает на все замки теперь уже в своей голове, чтобы иногда вспоминать о нем и живших тут людях с улыбкой, заглядывая в его окна. От прошлого невозможно избавиться, но его можно просто принять и хранить, как неотъемлемую часть себя. Саша кладет солдатика в потайной карман комбинезона, выходит на балкон и плотно закрывает дверь, на пару секунд задержав руку на ручке. Закуривает и смотрит на поднимающийся к небу крохотным вихрем дым, подхваченный ветром — символ непостоянства этого мира. А сейчас надо идти, потому что мир не ограничен исключительно его жизнью: где-то там ждут военные, которые хотят жить и готовы за эту жизнь бороться, держащиеся на каком-то клочке земли из последних сил. Поэтому надо идти, не теряя ни минуты, чтобы не пришлось хоронить кого-то еще. Полковник Ковальский сейчас скорее всего ломает руки и боится вывести отряд за пределы этого форпоста, единственного места в Припяти, где люди еще не потеряли человеческий облик. Дегтярев потушил сигарету и щелчком отбросил окурок. Потом, после бессонных ночей, проведенных на энергетиках, во время вылазок, он временно вернется домой, чтобы восстановиться и отправиться обратно постоянным наблюдателем. Проспит 12 часов к ряду, сообщит близким, что «погряз в работе и бумажках, ничего в ней, проклятой, не меняется» и вновь начнет скидывать вещи в рюкзак, чтобы ускорить свое возвращение. И как бы не тянуло обратно в Зону Отчуждения, где все идет наперекосяк и переворачивается с ног на голову, Припять, город детства, его больше не беспокоила.