Свадьба

Почтенные философы, подметавшие бородами площадь, кучкой стояли среди застывшей толпы, в напряжении глядевшей в тень арочного проема. Первые ряды занимали наперсники императора и светские женщины, дальше стояла местная знать, а уж за ними бушевало огромное море простого люда, пришедшего поглазеть на торжественное зрелище и бесплатно поесть чечевицы с общего стола. Нерон, с отвисшей нижней губой и уродливой бородавкой на подбородке, мягко ступал по алой дорожке, постланной на раскаленные знойным греческим солнцем булыжники. Философы подслеповато моргали: блестящая текучая ткань лилась к алтарю, словно император, как иудейский Христос, шел по кровавому ручейку. От его багряно-алой, расшитой золотым шитьем женской туники бежали в стороны винные отсветы. Скромный вербеновый венок, призванный усмирить пылающую рыжую гриву, съехал чуть набок, давая придворным острословам новый повод для насмешек, которые, впрочем, произносились лишь друзьям шепотом с уха на ухо: известно было, что страдающий из-за своей непривлекательной внешности император скор на расправу. Пифагор ждал его у алтаря. Бывший раб, а теперь вольноотпущенник был без тоги; стоя в одной тунике в несколько томной и расслабленной позе, он чувствовал на себе оценивающие взгляды женщин. Ему было что показать: густые смоляные кудри, падающие на плечи; узкий нос с небольшой горбинкой; высокий лоб, не отмеченный печатью перенесенных в рабстве страданий; дышащие юностью румяные щеки. Голубые глаза юноши смотрели порочно, выглядывая подходящих кандидатур на роль фаворитки фаворита императора. Нерон протянул ему короткопалую руку, и длинные, тонкие пальцы Пифагора небрежно обхватили предложенную ладонь. Уголки губ императора слегка дрогнули, словно бы тот одобрил независимый вид своего избранника; ободренный, Пифагор расправил плечи и перевел взгляд на застывшего перед алтарем жреца. Это был старый седой грек, проведший всю жизнь отшельником в дельфийском храме, и вызванный проводить церемонию самим Тигеллином*: мол, лишь служитель оракула имеет право венчать Августейшего. Нерону пекло в голову, и он, недовольный чересчур жарким солнцем и возникшей заминкой, медленно, словно с усилием, приподнял голову, раскрыл тяжелые веки и устремил неподвижные глаза на жреца. Тот вздрогнул, едва не выронив жертвенный нож, и, наконец, пошел к лежащей на солнцепеке свинье и приступил к жертвоприношению. Неаккуратные, суетливые движения старого грека не могли сразу прикончить животное; свинья хрюкала, вырывалась и истошно визжала, пытаясь избежать своей участи, но, удерживаемая подоспевшими помощниками, все-таки издохла. Капли крови брызнули на светлое жреческое одеяние, и император поморщился — еще с давних пор, со времени случайной скоропостижной кончины матери его мутило от вида перепачканной кровью ткани. Тигеллин, с досадой заметивший его выражение лица, сделал себе пометку послать завтра к дому грека префекта.* Но боги послушно дали согласие на брак, церемония завершилась скрепляющим поцелуем, и доселе сдерживающаяся чернь взорвалась ликованием и аплодисментами. Молодую чету подвели к пиршественному столу; бесконечные тосты, оживленные возгласы, изысканные блюда и льющееся по скатертям алое вино пьянили императора, смакующего царящее кругом безудержное веселье. Вот за что он любил Грецию: греки всегда были ему искренне рады, в отличие от римлян, вечно прикрывавших улыбкой спрятанный за спиной нож. Да, римляне — предатели, враги, им доверять нельзя. Недаром Тигеллин так подозрительно вглядывался в его лицо во время венчания. Пифагор, заметив, что Августейший нахмурился, легонько взял его под локоть: с его места у ног императора такой жест был очень удобен. Нерон уронил тяжелый взгляд на позволившего себе дерзость придворного, но потом, узнав Пифагора, скривил губы в улыбке; глаза его прояснели, и он снова перевел ищущий взгляд на заполненную веселящейся толпой площадь. Все эти люди, собравшиеся здесь в его честь, уже давно забыли, с чего началось гулянье, но они рады той чистой незамутненной радостью, которая может быть только у ничего не имущих. Почему тогда ему, властелину великой Римской империи, человеку, воле которого покоряется весь известный ему мир, так одиноко и страшно среди всей этой вакханалии, и кажется, будто не ночная мгла, а крылья Эриний застилают небосвод? А толпа все шумела, плясала и веселилась...