***
Зимний свирепый ветер одновременно бьет, царапает, и шпарит своим холодом в беззащитное лицо, пытается засыпать оледеневшие щеки снегом, который уже почти не тает. Никита смотрит на белые хлопья, летящие прямо в глаза, и улыбается им. Поскальзывается на подло спрятанном в темноте льду, и спешно поднимается, продолжая бежать. Отмечает про себя, что этот лед просто чудесный, и будет жалко, когда его засыплют солью. Он ужасно торопится, что в это время года непозволительно, и неминуемо приводит его к еще одному падению. Даже и не пытаясь отряхнуться, Никита вынужден пойти медленнее. Это, пожалуй, единственная мрачная вещь на свете. В остальном же — мир совершенно прекрасен. Никита любит эту зиму, и любит ветер, и любит свою куртку, слишком холодную и надетую им в спешке, а теперь промокшую. Он готов полюбить сейчас даже болезненный синяк на локте, которым одарила его твердая замерзшая брусчатка. Слишком уж хорошее у него настроение, чтобы что-то не любить. В последнее время, оно часто бывает таким. Виной тому конечно Юлик. Он, своей необыкновенной улыбкой, (ранее незнакомой и спрятанной), уже не настолько широкой, глянцевой и выставленной на показ как раньше, заставляет Никитину любовь разыграться с такой бешеной силой, что усмирить ее становится невозможно. В этой сладостной эйфории любой предмет, попавшийся на глаза, вызывает у Гридина не что иное, как самую нежную влюбленность. Беглую и непостоянную, проходящую через мгновенье, но тем не менее вполне себе настоящую. Никита этого почти не замечает в своей спешке, но зато замечают прохожие, хмуро и с осуждением наблюдая его вызывающую радость, и в глубине души завидуя. Еще совсем недавно, всего каких-то пару недель назад, Никита спешил домой из офиса лишь по инерции, чтобы было хоть что-то осмысленное в жизни, хоть что-то лучшее чем ненавистная работа, и заставляющее ускорить шаг. Инерции обычно хватало только до дверей, сразу после — горькое осознание, что лучше ничуть не стало. Сейчас же, случайно услышанное слово «дом» неизменно чуть поднимает в улыбке края губ, и мягко толкает мечтательно ослепнуть, думая о том, как хорошо бы было туда попасть. Это ощущение навеки похоронено глубоко в детстве — так раньше думал Никита. Как же, ну как же он был тогда неправ! И как вообще можно идти медленно, если там, в квартире, его ждет такой мягкий и теплый, домашний Юлик, который непременно обнимет и возможно даже подарит ему короткий поцелуй? Который цокнет недовольно, увидев его мокрую одежду, и красные холодные пальцы (их Онешко бросится тут же согревать в ладонях, разумеется). А потом силой заставит его выпить горячий чай и профилактическую таблетку. Таблетку совсем Никите не нужную, ведь горло же абсолютно не болит, но Юлику плевать. Улица такая скользкая, а Никита опять не сумел сдержать свой шаг. Он выплевывает снег и тихо смеется над своей неуклюжестью.***
Юлик тяжело вздыхает, гладит по коротким волосам, и честно пытается не сорваться опять к чайнику, и не переусердствовать в своем волнении за здоровье любимого. Он возмущенно бросает взгляд в заснеженное окно, и презрительно смотрит на бурю. И как она только посмела сделать Никите настолько холодно! Юлик ненавидит эту погоду, которая кидается зверем, стоит только Гридину выйти за порог, и нещадно бьет в лицо минусовой температурой. Куртку он убрал подальше и достал другую, потеплее. Синяк на локте смазал мазью, а самого Никиту посадил к себе на колени и обнял, заставив тем самым принудительно греться об самую теплую вещь в этой квартире, в которой не работают батареи — об себя. Гридин был совсем не против такого метода. Он с удовольствием прижался к чужой груди, свалив тяжелую голову Юлику на плечо, и накрылся его руками как одеялом. Изредка оставляя беглые поцелуи на удобно подставленной шее, Никита слушал гневную тираду о дворниках, которые совершенно не выполняют своих обязанностей, и просто оставляют гололед таким, каким он был. Захлебнувшись в не в меру острых выражениях, Онешко сделал паузу, и глотнул воздуха, собираясь сейчас же продолжить. — Я так тебя люблю, ты знаешь? — Никита вклинился со своей репликой не к месту, но остался совершенно безнаказанным.