… смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством… Джон Донн
В конце 1925 года в ленинградской гостинице «Англетер» свершилось черное тайное дело. Тот, кто с 28 декабря упомянутого выше года жаждал доискаться до правды, правду-матушку так и не нашел. Как можно разузнать то, что выскользнуло вместе со временем из рук, подобно воде, утекло? По следам сразу распознать не смогли, и Бог с ними. Показания свидетелей собрали, подписи же благосклонно разрешили оставить при себе. Уехали, увезли, а дальше кто первый — тот и прав, кто последний — заведомо дурак и достоин насмешки. На улице зима, на столе, покрытом белой скатертью, срывающейся с самого края вниз и вниз, черным пятном расплывается шапка, на спинке стула небрежно отдыхает новое пальто. Оно будто прилегло здесь, ему очень тяжело: тянут рукава, и этот модный воротник совсем опостылел. Хуже всего приходится опрокинутой тумбе, ведь именно ее вскоре после случившегося во всеуслышание нарекут соучастницей, злостной помощницей, лицемеркой. Могла ли знать несчастная, ни в чем неповинная тумба, для скольких она станет предметом желчного презрения? Ею просто распорядились. Это не комната, скорее добротная клетка с высоким потолком и толстыми темными прутьями. Плотные полосатые обои ползут вверх. Им вторит белая труба (или же две трубы) возле окна. В комнате-западне тихо, глухо так, что звуки отстекленного внешнего мира, кажется, бунтуют с вопиющей наглостью. Так какой же все-таки угол стал роковым: правый или левый? Ни много ни мало, а просто комната номер пять. И вот она обыкновенная, и пыль в потревоженном ковре тоже обыкновенная, и воздух — спертый, с отсыльными нотками былой гостиничной свежести — такой безыскусно-невзрачный, а вот человек в этом самом невыясненном углу — непростой. Висит себе. Бедное лицо совсем уже потеряло живые черты. Мысль крепким ударом спугнули с открытого, некогда гладкого, а теперь по-темному обезображенного лба, и не прячется она более под веселыми кудрями у самых бровей. Онемевшую крепкую руку лишь сильным движением можно освободить, оттеснить от худого тельца батареи. Все уже другое, чужое, вылинявшее. Ночная рубашка выбилась, брюки будто измыты. Только волосы по-прежнему лихо бьются желтыми полукольцами, но и они потускнеют, завянут, станут речным песком, что намывает холодная осенняя волна на низкий одичалый берег. Тот человек был поврежденная мозолистой ступней раковина, и эта раковина была отныне пуста. К четырем часам пополудни эта комната за номером пять опустеет, и вскоре время выведет ее из состояния, близкого к летаргии, и тогда уснет она сном всех праведных.Тихо льется Тихий Дон, Желтый месяц входит в дом…
Месяц ни на минуту не оставляет обмасленные годами доски пола. Он ползет по ним белою змеею, треплет извилистые трещины, подкрадываясь к вздрагивающей рядом люльке. Тут же на скамье сидит женщина, маленькая, но полнокровная. Одной рукой она качает люльку, другой — держит полы спадающего с плеч широкого платка. Под низеньким потолком, замирая, тянется тихое заунывное ее пение. В колыбели младенец, мальчик ворочается, еще не спит. Мать устала, слипаются глаза в благодатной темени избы, но рука настойчиво продолжает дергать люльку. Зима в этом году снежная, ночи у нее длинные. Выгляни в окно и увидишь одни лишь сугробы, серебренные холодным ярким светом, да между ними черное село затерялось. Через три двора брешет собака, ее лай звенит в соседнем осунувшемся лесу, но в доме темно и тихо. Уже стынет печь. Мальчик, покрякивая, засыпает. Мать, выждав немного, перестает баюкать, касается озябшей ладонью крохотного лба, светлых тонких волосков, будто прогоняя проворный лунный луч, упавший в изголовье колыбели. Луч не слушается ее, все по-прежнему высвечивает умиротворенное детское лицо, женщина, тяжело вздыхая, отходит от сына. Младенец хрупко дышит, упорно и ровно стучит крепкое сердце, разгоняя жизнь и кровь в маленьком сосуде. И вот опять зима. Замершее тело снимают с одинокого Монфокона и определяют ему место на софе. Ровно тогда и появляется в пятом номере лицо, представляющее для потомков, наверное, даже больший интерес, нежели сами детали ограбления и похищения жизни, той жизни, что, подобно Европе, украденной Зевсом, исступленно сопротивлялась. Без притворства и лукавства будет сказано, с этим вовремя подоспевшим человеком связано и всегда будет последнее свидание почившего с миром. Время безжалостно к тем, кто медлит, но хорошему художнику надо немного, его руки привычны к труду. Увиденное не должно пропасть — это мысль спешно приходит в голову, и руки немедля принимаются за работу. Есть какой-то тайный, не разгаданный доныне смысл этой роковой встречи художника и поэта. Силы, питающие жизнь творческую, покинули последнего, но зато теперь второй по иронии обращает одолженную ему той же высшей рукой власть на то, чтобы воскресить еще раз перед вечным забвением образ умершего героя. Это дань памяти. Каждое полотно, этюд или набросок состоит из трех главных вещей. Техника письма художника, его почерк, говорит о многом и лишь при врожденной бездарности кричит и колет глаз наблюдателя. Здесь же она своеобразно безупречна, совершенно подходит случаю и авторскому настроению, второй главной вещи. Рука художника, держащая извечный инструмент, торопливо цепляет увиденное и подмеченное проницательным взглядом и чуткой душой, смятенной следами чужой кончины. Ко всему прочему примешивается страх быть прерванным. А еще есть содержание, то, что всегда замечают и почитают за вещь простую и понятную, тогда как она может быть намного глубже, чем кажется на первый (невнимательный) взгляд. Здесь автор неволен. Содержание этих рисунков ужасно. Обезображена одежда. Из белого, рваного вскинулась рука, изогнутая у изголовья куриной лапой. Голова заметно закинута назад, видна расслабленная шея. На известных фотографиях все совсем не так. Чьи же ладони заправили затасканную тайными событиями рубаху? Кто предусмотрительно пригладил отчаянно вздыбившийся клок волос над самым лбом? С какою целью положили эту искривленную агонией руку с ее острыми пальцами в ободке синих ногтей поэту на грудь? Что стало с бедной головой, с этим красивым лицом! «Я всегда панически боялась именно за его голову, — пишет Г.Бениславская, посмею сказать, искренне и честно. — И самое страшное видение в те ночи было: С.А. приносят домой с пробитой, окровавленной головой». Как ужасен сон, ставший явью, как унизительна молва о самоповешении, так неизгладимы из памяти страдания любящего друга. Не берясь строго судить о тонком непостоянстве, мрачной живучести отношений поэта и Г. Бениславской, скажу, что она до самой кончины в декабре 1926 года считала Е. взявшим грех на душу человеком. Думается, не единожды ей представлялась живая картина того, как развивались события одного зимнего вечера в знакомом ей Ленинграде. Перед затуманенным ее взором, устремленным в прошлое, восставали быстрые, преисполненные нервной тревоги движения: израненные, но еще живые, слабо теплые (в номере царит коварный холод) руки берутся за приготовленную веревку, на стол ставится высокая тумба, которая в секунду отлетает от сильного толчка ноги. Хриплый стон. Она видит это не раз и не два, думает о том, что могло стать его последней мыслью на этом свете — желание воротить предпоследнее мгновение, жалость к самому себе, тоска по отвергнутой, опрокинутой, оскверненной жизни. Для нее всё так, хотя бы и далек этот вымысел от правды. Всеизвестен конец этой печальной истории: Е. как убиенный в раю, а она, хлебнувшая лиха еще при жизни, в аду горит.2018 г.