Каждый вдох подобен раскаленной дюрастали, опаляющей дыхательные пути, заставляющей их сжиматься изнутри. Кислород больше не живителен, он подобен яду, и с каждым новым вдохом, каждым жадным глотком всё сложнее становится протолкнуть его в лёгкие. Глаза застилает кровавая пелена. Кроваво-огненная, как потоки лавы. Давно потерявшее чувствительность тело мгновенно отзывается фантомной болью, что ненадолго приводит в себя, заставляя зацепиться за последнее связующее звено между прошлым и настоящим, между этой и другой стороной.
У моего сына твои глаза. Не мои мятежные серо-голубые — глубокие, подобные омуту, густо заселенному чертями. Не глаза той, что родила его, которые, как и её голос, как и черты лица сохранились лишь где-то в подкорке моего сознания. Не глаза моей матери — тёмно-карие, наполненные тревогой и усталой нежностью, каким-то непостижимым образом доставшиеся моей дерзкой и непокорной дочери. Именно твои — светлые, как весь твой образ, ясные и будто из прозрачной бирюзы.
Думаю о том, что Сила наделена изрядной долей иронии, и я бы даже посмеялся над этим, если бы человек в моём положении имел возможность столь бездумно тратить кислород — я никогда не хотел детей, вернее просто не думал о них, и узнав, что стану отцом, не успел до конца осознать, равно как и позже, узнав имя мальчишки, взорвавшего «Звезду Смерти», а теперь мой ребёнок держит меня за руку, говорит, что я не умру, что он меня не оставит. И лишь сейчас, в эту самую минуту приходит осознание. Я так хотел бы рассказать тебе об этом…
А потом наступает тьма — умиротворяющая, безмятежная, ласкающая и баюкающая тьма. Небытие бескрайнее, как космос. Я наугад протягиваю руку, но ничего не вижу перед собой кроме пустоты, залитой белым светом, застилающим взор, как самая непроглядная тьма… Кажется, я теряю рассудок.
«Да какой к криффу рассудок?! Я мыслю — значит, я существую. Я не существую, а значит…»
«Смерти нет — есть Сила», — звучит в моей голове… ладно, не в голове, а в моём условном сознании фраза, произнесённая чужим, но знакомым голосом.
«Ты ещё кто и откуда взялся здесь?.. А впрочем, неважно, только не пропадай!» — мне становится страшно. Крифф возьми, я слишком боюсь тишины. Всегда, с детства ненавидел эти грёбанные медитации в тишине, которая словно давит на мой мозг, и теперь меня одолевает один-единственный страх — страх того, что она останется со мной, что я останусь в ней навсегда.
«Здесь, по эту сторону, не ты становишься частью реальности, а реальность преобразуется при помощи твоего сознания, — нравоучительным тоном отзывается голос в голове. — Идём, тебя уже заждались».
«Куда идём? Здесь ведь нет ничего!.. — возмущаюсь я. — Погоди-ка, а кто заждался? Оби-Ван?»
«Сам всё увидишь…»
Легко, конечно, сказать. Потому что сейчас я не вижу ровным счётом ничего… Ладно, выбирать не приходится. Как он там сказал? Реальность преобразуется при помощи моего сознания?
Я оказываюсь в знакомом месте. Да, это Храм Джедаев — именно такой, каким я запомнил его. Впрочем, я бы предпочёл любое другое место этому, но выбирать, по всей видимости, не приходится. Пора смириться с тем, что выбор — всегда иллюзия. Что на этой стороне Силы, что на той.
Вижу перед собой силуэт высокого длинноволосого мужчины в джедайских одеяниях, что становится всё более чётким, и, наконец, узнаю обладателя голоса — Квай-Гон Джинн. Как иронично, что тот, кто привёл меня в Храм впервые, становится моим проводником сюда и в последнем пути.
— Оби-Ван здесь?! — повторяю я свой вопрос, замечая, как меняются черты лица нашего общего бывшего наставника. Он смотрит словно украдкой, как смотрят обычно те, кто не желает сообщать правду, но понимает, что тайное вот-вот станет явным.
— Ты всё так же нетерпелив, как и тогда, когда тебе было девять, Эни. Я уже сказал — ты сам всё увидишь.
Он увлекает меня за собой к Храму и я вижу его таким, каким запомнил более двадцати лет назад — группки падаванов, праздно шатающихся по саду, разгоняющие их на занятия мастера, юнлинги, снующие по коридорам, как любопытные зверьки, и точно так же кидающиеся врассыпную, как только по коридору проходит кто-то из старших джедаев. И каждый из них оборачивается в мою сторону, и каждый улыбается мне.
— Энакин… Вернулся… Энакин… Энакин… — эхом раздаётся в моей голове громкий шёпот десятков голосов.
Храм тоже видит меня таким, каким и запомнил — молодым и отчаянным. Мне же вот-вот должно было исполниться двадцать три, когда… Впрочем, это уже неважно. Мне так и не исполнилось двадцать три и не будет уже никогда.
У меня нет времени на приветствия. Я оставляю своего проводника, который отвлёкся на графа Дуку — да-да, он тоже здесь, хоть и выглядит моложе, но сомнений в том, что это он, у меня нет — и бегу, заплетаясь ногами в подоле плаща, к нашей комнате в надежде обнаружить тебя в ней. Но напрасно — тебя там нет. Точно так же, как нет тебя и в зале для тренировок, в саду, в зале Совета.
— Ищешь что-то? — любезно спрашивает мадам Джокаста, когда я в последней надежде вбегаю в архив, но, видимо, поймав мой обезумевший взгляд, бегающий по сторонам, тут же поправляет себя: — Или кого-то?
— Ищу, — сознаюсь я, понурив голову. — Но вы мне вряд ли тут поможете.
— Мой тебе совет — не ищи, — снисходительно улыбается старушка. — Когда ты будешь готов, и придёт время для встречи — она случится так или иначе.
Я уже собираюсь, не стесняясь в выражениях, высказать всё что думаю об идиотских правилах этой обители мёртвых — не миловидной и ни в чём не повинной библиотекарше, а всему этому месту и, наверное, самой Силе с её дурацкими правилами и испытаниями даже тогда, когда я, крифф возьми, умер. Но осознание будто окатывает ледяной водой. Я действительно не готов. Не готов смотреть в твои светлые глаза, способные простить каждого и, возможно, даже убийцу вроде меня… Хотя лучше бы, если нет.
Проходит множество похожих друг на друга дней, прежде чем я могу покинуть Храм. Собственно, здесь и нет никакого деления на дни и какого-то другого течения времени, хотя я безуспешно пытаюсь мысленно подсчитать количество прошедших суток. Долгие мгновения просто тянутся, накладываясь друг на друга.
Мейс Винду говорит, что для грешников и тех, кто пребывает в смятении, время идёт медленнее. Он вообще стал куда разговорчивее после смерти — пытается вступить со мной в диалог и обсудить все мои ошибки под благовидным предлогом «облегчить душу». Я послал его нахуй с его благородными порывами. Да, прямо так и сказал — «иди нахуй, Мейс», как давно мечтал это сделать.
Мне не нравится то, как на меня здесь все смотрят. Я чувствую фальшь за этими улыбками, потому что в действительности никто не станет так смотреть на убийц. Я не нуждаюсь в общении с каждым из них и даже с Квай-Гоном — я ведь уже давно не мальчик девяти лет, каким он меня запомнил и пытается теперь общаться своим наставительным тоном. Я уже выработал привычку обращаться к тебе в своей голове. Хотя бы здесь я могу быть откровенным с тобой.
Посещая множество планет из тех, где побывал с тобой во время войны или на заданиях Ордена, я всё так же непременно возвращаюсь в Храм. Это покажется глупым и наивным, но всякий раз я надеюсь застать там тебя, но наша комната все так же пустует, и лишь свет в ней почему-то горит.
Сны — одно из немногих спасений. Я был слегка удивлён, узнав, что мёртвые души вроде меня способны спать и видеть их, хотя ты-то наверняка уже в курсе. Каждый сон — как маленькое путешествие в прошлое, и я всякий раз пытаюсь оказаться рядом с тобой хотя бы в этом иллюзорном мире воспоминаний, но, кажется, здесь даже на сны установлен свой особый трафик. Вместо этого мне снится Падме — красивая, как кукла, и как кукла пустая, и сложно уже сказать, является ли её образ дурной шуткой и искажением моей памяти, выдающей за действительность некий шаблон, или она действительно всегда была такой — красивой и пустой куклой. Сила слышит мои мольбы, и очень скоро Падме исчезает из моих снов.
Ещё мне часто снится мама. Я сбегаю в эти сны с завидной регулярностью, как в единственное место, где я не убийца — Сила, я слышу это слово всюду, находясь в треклятом Храме, что стал моим личным Чистилищем. Она единственная, в чьих глазах я не вижу смеси осуждения, отвращения и страха — да, ты будешь смеяться, но даже теперь, когда для всех нас всё позади, многие из них боятся меня — и мне хочется, но в то же время страшно узнать, приняла бы она меня тем, кем я стал? Отреклась ли?
— Мамочка, — шепчу ей я — мальчишка лет семи от роду, когда она наклоняется к моей постели поправить мне одеяло. — Скажи, ты перестала бы меня любить, если бы я совершил что-то плохое?
— Что ты, Эни? — она улыбается устало — сколько я её помню, она всегда выглядела уставшей. — Никогда и ни за что на свете.
И хоть я понимаю, что это и не моя мама вовсе, а лишь плод моих фантазий, образ, отпечатавшийся в подкорке, но я верю, что заслужил её прощение. Должно же хоть что-то оправдывать моё загробное существование. Должен же хоть кто-то быть мне рад во всей огромной Галактике, вдобавок ко всему, как я теперь убедился, имеющей не одно измерение.
Весьма иронично, что я впервые навещаю могилку покойной матери лишь тогда, когда уже и сам являюсь покойником. И заодно решаю навестить тот дом, где ты провёл свои последние чуть менее чем двадцать лет жизни. Я надеюсь, что ты не против гостей. Хотя гораздо больше я надеюсь, что ты, решив, что я не только в жизни не вернусь на Татуин, но не пожалую туда и после смерти, избрал его своим последним пристанищем.
Прошёл уже не один год со дня твоей смерти, но всё здесь выглядит так, словно ты лишь отлучился и вскоре вернёшься. Во мне зарождается надежда, но очень скоро гаснет вновь, когда я понимаю: тебя нет.
— Ну, где ты?! — громко вопрошаю я у покрытых трещинами стен, у пола, поскрипывающего под ногами, порождая глупую пустую надежду, у каждого предмета, сохранившего память о твоих прикосновениях. — Хватит издеваться надо мной! Покажись! Покажись и пошли меня, если так угодно! Просто появись уже и скажи: «Иди ты нахуй, Энакин»! Или мне на колени встать?! Вот прямо сейчас, смотри! — и действительно падаю на колени посреди пустой комнаты. И даже сейчас хочется верить, что ты наблюдаешь за мной в этот момент и поражаешься тому, как по-идиотски я сейчас выгляжу.
Покинув дом, я не сразу понимаю, что происходит — просто смотрю на намокающий отчего-то песок под ногами и возвожу взгляд к потемневшему небу. Дождь. На Татуине. Такое мне доводилось видеть всего лишь пару раз. Я даже шутил порой, говоря о маловероятных событиях — «скорее дождь на Татуине пойдёт». Помнишь?
Скорее дождь на Татуине пойдёт, чем ты простишь меня.
В этот момент мне хочется одного — стать мокрым песком под твоими ногами.
***
На Татуине идёт дождь. Я помню, как ты любил употреблять это выражение в качестве метафоры. Но сейчас я действительно вижу это своими глазами.
Тебя больше нет в мире живых. Я знаю о взрыве Звезды Смерти и о том, что ты пожертвовал собой ради сына. И я горжусь тобой, хотя вряд ли тебе нужна моя гордость — гордость того, кто в итоге предал тебя так же, как и все.
Но я так и не встретил тебя здесь, в мире мёртвых. Ты исчез — слился с Силой, с воздухом, с бескрайним космосом, который ты так любил, и которого я, признаюсь, всегда немного боялся. Так же, как и тебя.
Я бы никогда не поверил, что такой огромный поток Силы, такая энергия способна пропасть. Просто так взять и исчезнуть, растворившись в бешеном водовороте Силы.
Но ты был Избранным. Никто не знает, что происходит с Избранными после смерти. Мейс, например, говорит, что они вынуждены искупать грехи. Это нечестно. Я был твоим учителем, я позволил этому случиться. Я должен нести кару вместе с тобой.
Я по привычке оставляю включённым свет в нашей комнате в Храме, но когда я возвращаюсь — он отчего-то всегда выключен, словно ты не умер, а всего лишь ушёл гулять. Что это значит?
Одну за другой я вывожу на намокающем песке шесть букв. Твоё имя.
Э н а к и н. Немного кривые буквы расползаются под каплями воды. Но я хотел оставить твой след посреди кровавых следов Дарта Вейдера по всей Галактике. Там, в мире живых стирать их предстоит твоим детям, а возможно и внукам.
Твоему сыну суждено превзойти нас обоих. Возможно, правильнее было бы назвать его нашим общим сыном, ровно так же, как когда-то давно Асока стала нашим общим падаваном, потому что он вобрал в себя лучшее от нас двоих.
В какой-то момент наши отпечатки в Силе соединились, чтобы позже воплотиться в маленьком живом существе. Ты помнишь? А я помню.
В день, когда ты стал рыцарем-джедаем, меня в одно время переполняли гордость и грусть. Ты вложил в мою ладонь свою падаванскую косу, аккуратно свёрнутую и подвязанную шёлковой лентой, и в этот момент я понял, что не смогу разорвать нашу связующую нить в Силе. Мы вместе вырастили из связи мастера и падавана нечто гораздо сильнее и крепче – связь двух равных носителей Силы, что произрастала вопреки всему, словно цветок среди песков.
Я хотел бы превратиться в цветы под твоими ногами.
***
В самый разгар празднества юный Люк Скайуокер покидает сестру и друзей. Все они, как и он сам, перенесли потери, но всё же танцуют посреди местных жителей, пробуют их угощения, смеются, пьют. И каждый из них понимает, что выиграть сражение, пусть даже решающее — ещё не значит победить в войне, и что победить императора — ещё не значит уничтожить Империю.
Но перед его глазами застыл прощальный взгляд отца. Взгляд молодых, совсем ребяческих глаз на испещренном ранними морщинами и жуткими шрамами бледном лице. В их глубине Люку померещилось что-то, что так и осталось невысказанным и непонятым. А потом они закрылись навсегда.
Наверное, потеряв отца, это последнее, о чём в действительности стоит грустить. Не о детстве сироты на попечении приёмных родителей, выросшего в пустыне, не о разговорах, которые обычно происходят между отцами и их детьми — по крайней мере, так кажется Люку — и которые так и не состоялись. О каком-то неуловимом моменте, об искре в глубине угасающих очей.
Оби-Ван Кеноби и старик Йода приходят попрощаться со своим учеником. Стоя в отблеске света далёкого костра, Люк различает улыбку на лице Кеноби и блаженное спокойствие во взгляде Йоды.
Он видит, как Оби-Ван поворачивает голову в сторону и улыбается так, будто встретил кого-то, кого увидеть надеялся, но уже не ждал. Силуэт длинноволосого юноши примерно одного с Люком возраста появляется в тени, и черты лица, похожие на его собственные, на мгновение становятся более чёткими. Он улыбается Люку одним уголком губ словно заговорщически, но озорную улыбку сменяет нечто совсем иное, когда он — Энакин? — встречается взглядами с Кеноби. И всё становится ясно в один миг.
Люк не сразу замечает подошедшую сестру, глядя туда, где только что, рассеявшись как дымка, на его глазах исчезли, взявшись за руки, два словно сотканных из тумана силуэта.
